ПРАЗДНИЧНАЯ НОЧЬ
Дорогим моему сердцу читателям «Русской Америки» желаю светлого Рождества и доброго Нового года! В эти радостные, осенённые светом Вифлеемской звезды, дни, пусть мир воцарится в ваших сердцах и в каждом доме, пусть надежда на лучшее никогда не покидает вас, а встречи со старыми друзьями на страницах любимого издания весь 2016-й год дарят вам улыбки и прекрасное настроение!
Искренне ваш – Александр КЕРДАН, Россия, Екатеринбург.
Три вещи губят офицерскую карьеру: карты, водка и женщины. Так на заре туманной лейтенантской юности наставлял меня один начальник.
Что касается карт… Опасаюсь азартных игр и никогда не играю (наверное, потому, что сам азартен)… Женщины — это разговор особый (но об этом чуть позже). А водка? Пью по праздникам, да и в будний день, если компания стоящая… «Ничто человеческое нам не чуждо», — так, кажется у классика…
Правда, на службе — ни грамма! Впрочем, грешен, братцы, был один случай — нарушил эту заповедь. И вот по какому поводу…
Несколько лет назад, в канун 8-е марта, о котором мой преподаватель по академии написал стишок:
Иду домой, несу цветы,
И мысль одна свербит в затылке:
А вдруг на женский праздник ты
Купить забыла мне бутылку… —
оказался я и без цветов, и без бутылки — ответственным по политотделу дивизии.
«Дивизия», к слову, одно название — «кадр»: офицеров — полный штат, а солдат и батальона не наберется. Но представительные органы все, честь по чести: штаб, политотдел, партучет и т.д., и т.п. Вот по этой «куцей» воинской части и заступил я ответственным. Или, справедливее сказать, безответственным, так как никакими уставами пост сей не предусмотрен и не регламентирован, а является изобретением какого-то начальника перестроечной эпохи. На деле все выглядело так: ходи себе по территории части целые сутки, «пинай воздух» и не мешай дежурному офицеру, который и так заинструктирован до предела (праздник как-никак)…
Но поскольку над каждым «безответственным» по железной армейской логике должен быть «безответственный» рангом повыше, рядом со мной «пинал воздух» Серега Игнатенко — командир соседнего полка, тоже «скадрованного». Серега — подполковник, я — майор, но мы с ним — на «ты». Он мне не прямой начальник. По возрасту — почти ровесники. Да и «афганские» воспоминания связывают. Соратник по праздничной ночи, что надо!
Игнатенко — высокий, широкоплечий блондин, с открытым лицом, кажется этаким добродушным увальнем. Увидишь без формы и регалий, ни за что не поверишь, что в Афгане горным батальоном командовал. Да еще как! Орден Красной Звезды привез… А сам — ни ранен, ни контужен. Значит, за геройство представлялся и за командирский талант…
Серега устал от бестолкового брожения первым:
— Слушай, Вить, пора наше патрулирование заканчивать. Бойцы уже давно десятый сон видят. Наряд службу блюдет. Давай и мы «червячка» заморим…
Мне наше полуночное бдение, честно сказать, тоже порядком обрыдло, поэтому откликнулся с готовностью:
— Нет возражений!
— Тогда потопали в мой кабинет, там теплее.
Кабинеты у нас в одном здании, но на разных этажах: у меня — на первом, у Игнатенко — на втором. Если верить закону физики, гласящему, что тепло поднимается вверх, то у Сереги, точно, должно быть теплее (хотя батареи не греют ни у него, ни у меня).
Предупредив дежурного, где мы есть — мало ли что случиться может: тогда, не взирая на «безответственность» штаны со всех троих спустят — расположились в тесной каморке Игнатенко на деревянных табуретах. Развернули «тормозки» со снедью. Харч у обоих оказался самый, что ни на есть армейский — хлеб да сало. Не расстарались подруги наши боевые, провожая мужей на службу… Понятное дело: на другой вариант рассчитывали, чтобы — рядом да за праздничным столом. А тут… Женщины почему-то в этот праздник особенно остро на разлуку реагируют. Но ведь и нам не легче… Тоска. Бутерброды «на сухую» в горло не лезут. Эх, сейчас бы…
Мы, очевидно, подумав об одном, переглянулись.
— Что-то не праздничный ужин у нас получается… Даже аппетит пропал. Может, дернем по маленькой?.. У меня есть… — Игнатенко открыл сейф и достал бутылку «Белого аиста».
Я только языком прицокнул, мол, ты даешь, командир! Но тут же замполитский тормоз сработал: «А не влетит нам…»
— Не боись, комиссар, семь бед — один ответ. А потом, здесь я — старший… — Серега ловко выдернул пробку. Мы сдвинули солдатские кружки. Первый тост гусарский: «За дам-с!»
Коньяк обжег гортань. На душе потеплело. Не от спиртного — от мыслей о женщинах… «Все-таки, удивительный это народ — слабый пол!»
Игнатенко продолжил:
— Знаешь, Вить, только на войне и понял, что женщина для мужика значит…
Так и начался наш ночной разговор, который я запомнил навсегда.
— Я в Афгане, — зачем-то понизив голос, сказал Серега, — хоть верь, хоть не верь — два года без «пэпэжэ» (походно-полевая жена) прожил. Не потому, что святой такой. Сам знаешь: все мы — не ангелы… Первые полгода от желания аж скулы сводило… Поначалу, конечно, не до баб было: пока батальон принимал, на первые боевые сходил… А потом — три месяца без «командировок» на базе — в голову всякая блажь полезла… На фотку Людки посмотрю — волком выть охота! А кроме фотки никаких женщин во всей округе нет: ни наших, ни афганок. Еще бы был гарнизон, как гарнизон, где-нибудь в центре провинции… Так нет, мой батальон на перевале, на самой верхотуре посажен. Зона ответственности — нефтепровод афганский. Мы, значит, от «духов» его стеречь должны… Понятно, у тех, кто внизу, к штабам поближе, и машинистки, и прачки, и поварихи в столовых — весь этот «спецконтингент» в юбках… А к нам в горы, кто женщину направит? Для нее здесь и удобств никаких: мы с солдатами наравне по землянкам ютимся. Но нам и так сойдет, а для нее, ни сортиров, ни бань отдельных не предусмотрено. И потом, стреляют у нас почаще, чем на равнине… Так что, вольно невольно, вели аскетический образ жизни.
Я съехидничал:
— От такой жизни и навык потерять недолго…
Серега даже не улыбнулся:
— И вот, под самый Новый год, получил я приказ — закрыть перевал. Что уж там стряслось: моджахеды начали какую-то операцию или наша совдеповская перестраховка сработала, не знаю. Только, приказ есть приказ — мои архаровцы мигом бэтээрами дорогу перегородили. Дозоры, посты дополнительные выставили, все, как положено… Когда совсем стемнело, мы с замом — Санькой Духониным обошли наше хозяйство, солдат с наступающим праздником поздравили, караулы проверили. Собрались накрывать «дастархан» по случаю Нового года, и тут заваливается в землянку лейтенант, командир дежурного взвода, и с порога грохочет:
— Товарищ майор (подполковника я уже в Союзе получил), к вам женщина…
«Неужто галлюцинации начались?»
— Какая женщина? — строго так спрашиваю.
— Наша, советская, — с готовностью докладывает взводный, а у самого глаза, как у мартовского кота, блестят.
— Ладно, если наша, давай ее сюда!
Не прошло и полминуты, появляется — эх, Витек, видел бы ты! — Снегурочка, краса ненаглядная… Или мне это с голодухи показалось… Ну, в общем, глаза, улыбка — все при ней! Женщина! Наша, российская. Только порог переступила, в землянке словно посветлело, настоящим праздником запахло. Понимаешь, есть у женщин, свойство такое — жизнь делать ярче, радостней…
Я с топчана привстал. обращаюсь к незнакомке, стараясь придать голосу надлежащую важность:
— Кто вы?
— Лида, — отвечает она просто и руку мне протягивает.
А я, Вить, поверишь, уже забыл, как с женским полом обходиться. С бойцами-то чаще, чем на русском литературном, на командно-матерном общаемся… Так вот, вместо того, чтобы ручку эту поцеловать или хотя бы пожать для приличия, уселся обратно на топчан и свой допрос продолжаю:
— И откуда вы взялись?
У Лиды уже слезинки на глазах наклюнулись:
— Из госпиталя я, медсестра. К жениху меня на Новый год отпустили. Вместе встретить хотели, а тут бээмпэ попутная…
— И где ваш жених? — несколько смягчаю тон. — Да вы присаживайтесь, — наконец вспоминаю о светских манерах.
Духонин девушке табурет придвинул, а та свое:
— Некогда мне, товарищ майор. Надо к полуночи до «точки» добраться. Жених там взводом командует… — и называет такой блокпост, куда теперь не то, что на бээмпэ, но и на «вертушке» — не поспеть!
— Да вы соображаете, барышня, что говорите? — снова прорываются у меня покровительственные нотки, — Мы ведь здесь не в бирюльки играем. У меня приказ комдива до завтрашнего утра закрыть перевал и никого — ни в ту, ни в эту сторону… Так что пропустить вас я не имею никакого права…
Игнатенко прервал свой рассказ, плеснул в кружки коньяку. Выпил, не дожидаясь меня. Уставился в окно кабинета, за которым льнули к стеклу крупные хлопья мартовского снега.
— И ты не пустил, Серега? — мне не терпелось узнать продолжение истории.
— Не пустил… Плакала она, обещала генералу знакомому пожаловаться… Не пустил и все! Да как я мог девчонку эту и экипаж бээмпэ заведомо под пули подставлять? Ты же сам воевал, знаешь: перевал — моя зона ответственности… Жизнь человеческая дороже, какая б там любовь ни была…
— Так оно, конечно, — согласился я. — И что же Лида?
— Порывалась обратно ехать. Да куда? Кругом — ночь. Потом стрельба где-то неподалеку началась… В общем, осталась она в батальоне Новый год встречать. Гостьей поневоле… Уж не знаю, как бы мы с ее кислым настроением боролись, да солдаты мои выручили.
Только-только наши «разборки» закончились, вдруг стук в дверь. Распахиваю, а там — целая солдатская делегация. Впереди сержант Аркаев.
— Товарищ майор, разрешите обратиться? — вскинул руку под козырек напяленной не по погоде «афганки».
— Обращайся, — тихо удивляюсь я. Вообще-то, взаимоотношения на перевале более демократичные, без излишней субординации. Но тут, видно, случай особый…
— Товарищ командир, вас, всех товарищей офицеров и… — сержант замялся, не зная, как назвать Лиду, — и нашу гостью, — наконец-то нашелся он, — приглашаем на концерт художественной самодеятельности.
«Какая самодеятельность? — ломаю голову. — Ни о чем подобном речи не велось. Кому ее организовывать? Замполит — в отпуске. Прапорщик Зенин — комсорг батальона — в госпитале, с гепатитом…»
Прошли мы в солдатскую столовую — самое большое крытое сооружение в гарнизоне. А там — весь личный состав батальона, кто не на постах и не в наряде, конечно. На скамейках, на земляном полу (кому места не хватило)…
Провел нас Аркаев, усадил на специально освобожденную для почетных зрителей скамью, а сам юркнул за серые, из простыней, кулисы…
А я тем временем огляделся. И вот что заметил: у всех солдат головы, как подсолнухи к солнцу, к Лиде обращены. И что важно, все — побриты, подшиты, застегнуты по форме. Вот заразы! Я ж от них такого единообразия полгода на строевых смотрах добиться не мог!.. А здесь, как один — образец внешнего вида и строевой подтянутости. Орлы, герои! Вот, Вить, что такое женщина…
Тут распахнулся занавес, и заиграл вокально-инструментальный ансамбль. Импровизированный, неподражаемый. Гитары, балалайка, ударник из ротного барабана и алюминиевых тарелок (еще начальник столовой задаст энтузиастам нагоняй!)… Я другого такого концерта не видел и не увижу, конечно. Были в нем, и авторская песня, и самодеятельные стихи, и даже выступления акробатов. Откуда таланты взялись?
Смотрел я и думал, что это все не ради нас, офицеров, не ради ребят-сослуживцев совершается, а каждый номер, каждое выступление, для нее — Лиды. И не потому даже, что она такая нечаянная, такая красивая, родная… Нет. В ней сегодня — символ той единственной женщины (реальной или воображаемой) заключен, который каждому из нас, как надежда на лучшее необходим…
И она сама, видимо, поняла, что для всех значит. Заулыбалась. Щеки порозовели. Прелесть да и только!..
Игнатенко умолк, снова переживая тот вечер.
Настала моя очередь разливать коньяк.
Выпили. Закурили.
Я не торопил Серегу. Понял: не стоит. Что-то важное еще впереди.
И верно, ткнув окурок в самодельную пепельницу, сработанную полковым умельцем из лесной коряги, он заговорил снова:
— А потом было застолье. Для узкого круга: я, Духонин, начальник штаба и Лида. Пили спирт, травили анекдоты. Потом на песни потянуло… Далеко за полночь засиделись в моих апартаментах. И не только оттого, что — праздник, а мысль одна потаенная всех мужиков свербила: с кем эта женщина сегодня будет? Кому из нас троих судьба новогодний подарок преподнесет?
Я и замы мои — все одногодки, и желанья мужские у всех, надо полагать, схожие…
Лида, девочка эта, сердиться за прерванное путешествие уже перестала, поняла, что жизнь ей сберегли… Ласково, кокетливо на нас поглядывает. Вроде, как все мы симпатию вызываем… Но есть одно «но»: здесь я — хозяин… Закон гор, войны, если хочешь… Как скажу, так и будет! И для всех это ясно. И для Духонина, и для Мишки Чеснокова, и… для Лиды.
И что, казалось, маяться: сама судьба все по своим местам расставила. В землянке моей я живу на пару с замполитом, а он — в отпуске. Топчан свободен. И хоть взглядом, хоть кивком дай знать мужикам, поймут и уйдут (командир, он и в Африке — командир!).
А Лида, пусть и поартачится для порядка: мол, жених, трали-вали, но ведь не из института же благородных девиц сюда попала (таких «за речку» не берут!)… А потом я поддал, она тоже навеселе…
Мерзкие мыслишки, конечно. Но говорю, как было. Все это у меня в считанные секунды в голове промелькнуло. И тут представил, как мужикам, забывшим, как женские подмышки пахнут, будет там, за стенкой, когда я здесь с ней… Получится что, не получится, не важно. Но, как я потом буду им в глаза смотреть, если сейчас воспользуюсь командирским правом?
И все решилось само собой.
— Ладно, — говорю, — ребята, пора и честь знать. Ну-ка, Митрий, помоги мне топчан вынести. Я сегодня у вас ночую…
Откланялись мы. Улеглись втроем в землянке у замов. В тесноте да не в обиде. Проворочались до рассвета. Так, по-моему, и не заснул никто. Но встали, как и легли, друзьями, однополчанами…
Зашел я на правах хозяина Лиде доброго утра пожелать, с наступившим Новым годом поздравить. Вижу, и она не спала. Сидит на топчане по-турецки, глаза красные.
Увидела меня, бросилась на шею, целует, а сама быстро-быстро шепчет:
— Спасибо тебе, Сереженька! Я этого никогда не забуду…
Игнатенко отвернулся к окну, за которым уже брезжил тусклый рассвет.
Мне очень хотелось узнать, что стало с Лидой потом, встретилась ли она с женихом, какова их дальнейшая судьба? Но спрашивать не стал.