БЛИЗКАЯ ДАЛЬ

КРАСИЛЬНИКОВ Николай Николаевич

Родился 19 декабря 1948 г. в Ташкенте. С юности работал на заводе, затем служил в армии — в группе Советских войск в ГДР. Закончил Республиканский институт русского языка и литературы им. А. С. Пушкина. По образованию — филолог. Член Союза писателей и Союза журналистов России. Страстный охотник и рыболов, а ещё более — просто любознательный наблюдатель. Все написанные им книги (а их более тридцати) посвящены природе, охоте и рыбалке. Он пишет в русле давней традиции, у истоков которой работали замечательные российские писатели — С. Т. Аксаков, И. С. Тургенев, М. М. Пришвин. Наиболее известны читателям его книги — «Перо синей птицы», «Друзьям-натуралистам», «Олений родник», «Тропой полосатого зверя», «Тайна охотничьего домика», «Волшебная верёвочка». Стихи, рассказы и повести Николая Красильникова публиковались в журналах: «Нева», «Юный натуралист», «Уральский следопыт», «Охота и охотничье хозяйство”. Некоторые переведены на иностранные языки. Долгие годы он был главным редактором журнала «Звезда Востока» в Ташкенте. Принимал участие в съёмках документальных фильмов об интересных людях, природе Узбекистана. Ему приходилось немало путешествовать по этому интересному краю. Чуткий наблюдатель, он собрал немалый материал, который и ложится в его литературные произведения. С декабря 2001 по февраль 2004 г. возглавлял журнал Военно-охотничьего общества «Охотник» (в Москве). Сейчас работает в «Росохотрыболовсоюзе».

(Из дневника)

… Природе было угодно создать Землю и Человека. Человеку было угодно создать Бога. Богу угодно было погубить Человека, а для того, чтобы это сделать, он сотворил политиков и военных, а для того, чтобы это сделать менее болезненным, он сотворил писателей.

«ПЯТИЗВЁЗДНЫЙ» ТОСТ

Бухарский поэт Ташпулат Хамид был среднего роста, плотен, как баурсак – узбекский колобок, и в меру кудряв, за что коллеги по цеху называли его Пушкиным. Писал он философскую и пейзажную лирику, о минаретах и ласточках, о детстве и улочках древнего города. Не смотря на то, что Ташпулат занимал весьма высокий партийный пост в Бухаре, он оставался всегда весёлым, внимательным и обходительным человеком. И стихи его были такими же искромётными, греющими читателя неподдельной теплотой. Правда, баснописец Ямин Курбан, со свойственным ему сарказмом, замешанном на ревности, осторожно напоминал:

– Настоящий поэт – толстым не бывает!

Стихи Ташпулата Хамида на русский язык переводили Нина Татаринова, Зоя Туманова, Михаил Ушаков, другие ташкентские поэты.

Однако с некоторых пор Ташпулату стало почему-то казаться «тесной» популяризация его стихов на «великом и могучем» в рамках республиканских газет и журналов. Захотелось более широкого читательского признания. Обрели же всесоюзную славу поэты Расул Гамзатов и Кайсын Кулиев! А всё благодаря кому? Столичным поэтам. Тогда в конце 60-х годов и зачастил Ташпулат в белокаменную к именитым переводчикам с богатыми подарками земли восточной. Те с удовольствием принимали дары. Отуманенные коньячной дымкой обещали что-то перевести, даже организовали несколько журнальных публикаций, и только. Настоящая слава не приходила.

В один из очередных приездов Ташпулат собрал московских поэтов-переводчиков в ресторане ЦДЛ. Здесь он уже был узнаваемым и желанным гостем. К столу, обставленному по «падишахски» щедро, подходили знакомые и незнакомые поэты, произносили пышные тосты. В самый разгар дружеской пирушки возле «хозяина дастархана», словно из-под земли, вырос незнакомый мужчина. Пошатываясь на «пластилиновых» ногах, он приобнял Ташпулата и выкрикнул:

– Тихо! Я скажу здравицу в честь нашего друга, – и выдал четверостишие:

Бейте бубны, гремите пушки,
Принимай, Москва, дары!
Ташпулат Сергеич Пушкин
К нам приехал из Бухары.

Гости, весьма захмелевшие за столом, приняли эпиграмму за дружескую шутку, налили незнакомцу в рюмку «пятизвёздной радости», и выпили под дружное «гип, гип, ура!» за виновника торжества.

Ташпулат, в общем-то, мало пьющий, придя в гостиницу, долго «прокручивал» в голове стихотворный тост и, в конце концов, посчитал его незаслуженно обидным. Да и человек, произнёсший его, был незнакомым. Так и вернулся поэт в родную Бухару оскорблённым… Больше он в Москве не появлялся.

Стихи Ташпулата продолжали переводить те же самые ташкентские поэты. Искренне, близко к оригиналу, донося до русского читателя дух и настроения узбекского друга. И заискивать, как перед московскими именитыми собратьями по перу, было не надо. Разве что лишний раз угостить Михаила Ушакова в полуподвальном буфете гостиницы «Зеравшан», когда-то называвшейся «Региной», стаканом солнечного портвейна.

А эпиграмма так и продолжала ходить в узких кругах столичных поэтов. Говорили, что её написал Евтушенко. Но как-то в Переделкино в начале лихих девяностых я прочитал эту эпиграмму Евгению Александровичу и спросил, верно ли, что это написал он? Мэтр изучающим взглядом окинул меня, засмеялся и сказал: «Не помню!»

ПОСТУПОК

После войны поэт Ахунди работал директором книжного издательства. Однажды к нему в приёмную пришли необычные белобородые старцы – то ли за советом, то ли за помощью. В чалмах, в длиннополых лёгких халатах и с чётками в руках. Смиренное поведение и само одеяние выдавало в посетителях священнослужителей.

Хозяина кабинета в это время не оказалось на месте. Вызвали в райком партии, или по каким другим срочным делам. Надо сказать, что годы, о которых идёт речь, были атеистическими. Велась открытая и скрытая борьба с верующими. Вот тут-то в приёмной и возник парторг издательства и ярый богоборец П. Увидев почтенных священнослужителей, он грубо выпроводил их за дверь.

Когда Ахунди вернулся на рабочее место и узнал о безнравственном поступке своего сотрудника, поэт пришёл в негодование:

– Да как вы могли выдворить гостей? Эти старики святые, они молились за нашу Победу! Впоследствии Ахунди, хотя и с трудом, но сумел уволить с работы парторга.

По тем временам это был мужественный поступок.

САМОЕ ТРУДНОЕ

Что самое трудное в творчестве поэта, когда он склоняется над чистым листом бумаги? Поиск божественного слова, необычного образа, редкой рифмы, ритма, размера? Разумеется, без всего этого не создать хорошего стихотворения.

Однако для истинного творца есть и не менее важная задача: книга, наконец, родилась, и теперь ей надо дать название. Какое? «Стихи» – тривиально. Другие названия также могут оказаться примелькавшимися или где-то уже слышанными.

М-да… Ведь книга, по существу, такой же корабль, как её назовёшь, так она и отправится в читательское плавание.

С такими трудностями обычно сталкиваются мастера, поэты первого ряда. Как они в подобных случаях поступают? Обращаются за советом к собратьям, которым доверяют, их тонкому слуху, безупречному вкусу. Именно таким считался поэт-фронтовик, автор известной повести «Как кончаются войны», многолетний преподаватель Литинститута Василий Субботин.

Однажды летом на даче, где мэтр на веранде пил чай, раздался телефонный звонок. Василий Ефимович поднял трубку. Звонил Евгений Евтушенко, просил совета, как лучше назвать свою новую книгу, перечислял варианты. Случай был, действительно, не из простых. Все варианты Василий Ефимович, подумав, мягко отклонял, но в какое-то мгновение его взгляд скользнул по подоконнику, на котором в стеклянной вазе сияло крупное яблоко. С одной стороны – зелёное, с другой – розовое. Именно на нём и остановился взгляд Субботина.

– Стоп, Женя! – воскликнул Василий Ефимович. – А назови свою книгу «Яблоко»! Коротко и точно, с библейским привкусом.

– Подумаю, – после короткой паузы ответил Евгений Александрович и поблагодарил.

Вскоре книга Евтушенко «Яблоко» увидела свет.

РАМЗЕС

Поэт-фронтовик Назармат, как минимум раз в месяц, любил появляться в СП Узбекистана, что находился в 70-е годы на улице Пушкина, 1. Он с трудом распахивал тяжеленную дубовую дверь, долго, по привычке обтирал подошвы обуви, шаркая о рубчатый резиновый коврик, потом поворачивался в сторону молодого усатого вахтёра, сидевшего за гардеробной перегородкой, улыбчиво здоровался с ним и, подняв к потолку указательный палец, таинственно спрашивал:

– Рамзес у себя?

– У себя, учитель! – отвечал вахтёр.

– Хош, – удовлетворённо потирал ладонями Назармат и одышливо поднимался по ковровой дорожке на второй этаж, где находился кабинет секретаря Союза писателей по организационным вопросам поэта, лауреата государственной премии Рамза Бабаджана.

Навряд ли, Назармат знал, что-либо о египетском царе Рамзесе, просто ему нравилось словосочетание имён. А если к тому добавить, что Рамз Бабаджан – человек душевный – мог помочь коллегам с ордером на квартиру, с путёвкой в Дом творчества или с очередью на машину, другими тогдашними благами, то он вполне оправдывал имя всесильного Рамзеса.

ПОПУТЧИК

Ехал на автобусе из Тёплого Стана домой в Переделкино. Рядом – южанин средних лет, с модной ныне щетиной недельной давности, сосредоточенно глядит в окно, за которым проплывают растущие, как грибы, подмосковные новостройки, супермаркеты, бензоколонки с лейблами «ЮКОС», парки, пруды, златоглавые храмы, привычные моему глазу и душе пейзажи… Достаю из дорожной сумки книгу, читаю. Листая страницы, замечаю – южанин изредка с интересом наблюдает за мной. Ему, явно, молчание навевает грусть, хочется поговорить. Наконец, он полу-оборачивается ко мне и деликатно произносит:

– Извините, смотрю на вас и удивляюсь – вам, видимо, уже немало лет, а вы читаете без очков…

– Наверное, это наследственное, – отвечаю я. – Мама моя была швеёй: она и в семьдесят лет без очков вдевала нитку в иголку.

Помолчали.

– Удивляет и другое, – говорит южанин, причём без акцента, без всяких «нэ». – Сейчас мало кто читает книги в транспорте, и вообще, как раньше. Особенно молодёжь. В ушах торчат наушники, из рук не выпускают мобильники, планшеты-маншеты… Тукают пальцами в буквы. – Это так, – соглашаюсь я. – К сожалению, так…

– А ещё, извините за назойливость, – произносит незнакомец. – Вы очень напомнили мне моего отца. Он был сельским учителем, – южанин грустно вздыхает и отворачивается к окну, за которым во всей своей полуденной осенней красе полыхали клёны, берёзы, осины.

Наверное, они напомнили ему совсем иную картину: в ослепительном снегу вершины гор, родной аул, лопочущие листвой тополя, скачущую по камням ледяную речку. Я снова углубляюсь в чтение.

– Извините, – слышу вскоре уже знакомый голос, – мне на следующей остановке выходить. Разрешите напоследок спросить: а кто вы по специальности?

Вообще-то я не люблю представляться писателем. Это по молодости было лестно называться столь высоким званием. С возрастом человек становится осознаннее, требовательнее к себе, к окружению.

– Учителем, – произнёс я, будучи уверенный в том, что писательское призвание сродни учительскому: «Сеять разумное, доброе, вечное»…

– Я так и думал, не ошибся, – обрадовался любопытный незнакомец. – Значит вы, как и мой отец, тоже учитель!

Мой собеседник, явно одушевлённый мини-диалогом, на прощание пожелал мне «кавказского здоровья, мудрого долголетия» и стал пробираться к выходу. А я снова открыл книгу писателя Антона Макаренко «Педагогическую поэму». Книгу ныне полузабытую, но нисколько не потерявшую актуальности в постперестроечной России.

КОВАРСТВО

Поэт Азиз Абдураззак в доме творчества «Дурмень» переводил на узбекский язык стихи Пушкина. Был он стар, немощен, но чувство юмора его никогда не покидало. Вечером после ужина Абдураззак на час-полтора садился к телевизору, что находился в фойе, послушать новости, поговорить с собратьями. В тот период по телевизору ежедневно рекламировали очередное чудо-лекарство, вроде волшебной «Вытяжки из Тянь-Шаньских муравьёв», якобы поднимающее мужскую потенцию. Однажды Абдураззак, раздражённый такой назойливой рекламой, не выдержал и при всех демонстративно вырубил «ящик».

– Что вы, домулло?! – зашумели коллеги. – Сейчас будут передавать концерт…

На что старый поэт, некогда слывший удачливым ловеласом, громко и с явной обидой в голосе, процитировал переводимого им классика:

– Какое подлое коварство – полуживого забавлять!

ЦЕНА ШУТКИ

Народный поэт Узбекистана Шукрулло в юности считался выдумщиком и шутником. Впрочем, таковым он был всегда. После войны в «Культмаге», что находился на улице Карла Маркса, молодая женщина, приехавшая из сельской местности, попросила продавца показать ей диковинную вещицу – веер. Она с простотой селянки повертела им и так, и сяк, затем поинтересовалась: мол, как им пользоваться?

– Дайте, покажу! – сказал Шукрулло, случившийся рядом.

Поэт приставил веер к лицу и стал отчаянно крутить перед ним головой.

– Вот так! – улыбнулся Шукрулло.

– Ийе, – удивилась женщина, приняв шутку поэта всерьёз, и подумав, веер не купила.

Покупатели, наблюдавшие за необычной сценкой, рассмеялись.

Через день к дому Шукрулло подкатил энквэдевский воронок.

Первый вопрос, заданный следователем поэту, был:

– На что вы намекаете, гражданин Шукрулло? На то, что в Советском Союзе выпускают не качественные товары?

Так шутка обернулась для поэта суровой былью, растянувшейся на несколько лет гулаговских лагерей.

СТАРИКИ

Был я молод, настырен, нетерпелив. И написал свой первый рассказ «Старики». Отнёс его в толстый литературный журнал. Большая красивая бабушка, заведовавшая отделом прозы и, кстати, сама неплохая писательница, почему-то промурыжила мой литературный опыт несколько лет. И когда я о рассказе почти забыл, он вдруг был напечатан.

На радостях я пришёл с коробкой конфет к большой красивой бабушке – она будто «затормозилась» в своём возрасте – и совершенно искренне выпалил:

– Огромное вам спасибо! Наконец-то мы с вами породили «Стариков»!

Большая красивая бабушка нисколько не обиделась на моё бестактное признание. Иначе мы не пили бы вместе чай с конфетами и не смеялись так весело…

ОБРАЗ НА ФОНЕ ВРЕМЕНИ

Портрет бывшего писателя-коммуниста, крупного партийного деятеля, ныне преобразившегося в писателя-«богослова» Евгения Ефимовича Березикова, в славянском миру слывущего Евгением, в мусульманском – Доно Насафи, несомненно, колоритен: на лысеющем черепе приплюснутая шляпа нэповских времён, холщовая рубаха навыпуск, такие же белые штаны и остроносые горчичного цвета штиблеты. В руках – огромный, отполированный до блеска, айвовый посох. Не хватает только над головой нимба – зримого символа святости. Он постоянно пребывает в духовном странствовании, поисках пути к вечной жизни. Как ритор – античный спец по трёпу, путешествует по городам, странам и континентам, с самозваным титулом: «Верховный Астрал Индо-Азиатского Большого Магистра – треугольника Тибета-Азии-Памира». Ни больше, ни меньше.

– У Березикова поехала крыша мира! – шутят собратья по перу.

Надо отдать должное, Евгений Ефимович не сердится на подобные колкости, или делает вид, что не сердится?

Посмотришь со стороны и подумаешь: что-то есть в сей фигуре от двух знаменитых людей – графа Льва Николаевича Толстого яснополянских времён и, как ни странно, – от Остапа Бендера. И от второго, кажется, даже больше, чем от первого…

КАСЫДА

В одной арабской стране злоумышленник стрелял в падишаха. К счастью, пуля не задела его светлейшее величество. Падишах, как и все падишахи, был злым и мстительным человеком. Простому мастеровому люду в его стране жилось бедно, туго. И только кучка хитрецов, лицемеров и мерзавцев купалась в роскоши и неге. Те, которые жили в бедности, тайно радовались покушению на его величество, а купавшиеся в золоте, притворно скорбели по печальному происшествию.

Однако в этой «скорби» больше всех выделились придворные поэты. Самый главный придворный поэт даже написал касыду в жанре соболезнования. В этом деле он был мастаком. И главная мысль касыды заключалась в том, что если бы поэт в тот трагический момент оказался рядом, то он, не колеблясь, подставил бы под пулю своё сердце, чтобы сохранить драгоценную жизнь повелителя. Касыда падишаху понравилась. Он даже прослезился. И назвал поэта настоящим героем. Подарил ему сшитый золотом халат и белого коня. Другой придворный поэт позавидовал успеху собрата. И тогда он тоже написал касыду, очень похожую на ту, что уже существовала. Только мысль в ней была чуть-чуть иная. Поэт размышлял о том, что если бы злоумышленник послал вторую пулю, то под неё он бы непременно подставил свою грудь.

Падишах прочитал и эту касыду. Он был суровым правителем, но обладал и юмором. Поэтому падишах сказал:

– В следующий раз докажешь свою преданность на деле. Тогда и получишь должное вознаграждение. А то твоя касыда уж слишком смахивает на подхалимаж!

---

Николай КРАСИЛЬНИКОВ,
Россия, Москва.
Для “RA NY”