Как западные медиа и музыка Перестройку продиктовали

Человек получает бесконечное количество воздействий. Реально он в основном видит те, которые его раздражают, а те, которые совпадают с его представлениями, он считает нормой.

Кристофер Уайли, создатель алгоритмов для Cambridge Analytica, принявшей активное участие в американской президентской кампании, смотрит на моду как на генератор идентичности человека (см. непривычно детальную статью о нем в Википедии). По этой причине мода становится интересной не только как индикатор имеющейся идентичности, так и как потенциал для создания новой идентичности.

Уайли объясняет: «Когда вы смотрите на личностные характеристики, то музыка и мода являются наиболее информативным инструментарием для предсказания чьей-либо личности». Получается, что они являются материальными индикаторами нематериального явления — личности.

Уайли еще рассказывает несколько метафорически, что оружие, которое разработала Cambridge Analytica, стреляло нарративами, а направлялось алгоритмами, поле битвы было виртуальным, а стреляли они не по военным объектам, а по обычным гражданам.

Собственно говоря, в этом нет ничего нового — именно так работали сталинские информационной и виртуальной реальности: от газеты «Правда» до фильма «Кубанские казаки». Они не столько описывали существующий мир, как строили его виртуальный аналог. Даже точнее, они строили виртуальную реальность, которая была сильнее подлинной. Именно она должна была заполнить социальную память деталями, подробностями и героями, которые не отображали, а идеализировали действительность. Ведь не зря в то время возникает понятие «социалистического реализма» как формата,в которую должна была «втискиваться» художественная реальность. И только при соответствии этому формату цензура могла дать разрешение на распространение текста.

Но ничего не бывает вечным, Советский Союз из начального романтического периода в конце перешел в «застой», когда его уже не воспринимали так серьезно, как раньше. Идеология стала ритуалом, подобным религиозному.

При этом смены идентичности (политической) тоже происходят достаточно активно. Именно в этих точках ищут своих новых избирателей создатели политических кампаний, которые чувствуют, когда какая-то группа готова распрощаться со своей прошлой идентичностью.

Есть разные типы инструментария, воздействующие на ментальность. Вот, например, что говорит режиссер С. Соловьев о музыке М. Таривердиева: «Еще не было никакой перестройки, – вспоминал режиссер, – но от этой музыки начинали оттаивать души. Сочинителями этого процесса оттаивания душ были композиторы. Их было немного, но они жили среди нас. Большая музыка, вложенная в большой кинематограф – это большое дело”].

То есть и в «застое» могло быть линия выпускания пара, то ли создаваемая случайно, то ли специально. Человек не может все время пребывать в идеологическом напряжении, он хочет расслабления.

И мнение С. Соловьева о 90-х: «Помню годы правления Бориса Николаевича как годы с неутвержденным сценарием. Был живой интерес к тому, чтобы смотреть телевизор, слушать радио. Это была история непридуманная, неформальная, неотредактированная. Все это было по-человечески интересно. Самое главное, что это не носило такой характер, что за тебя уже все решили. Будто ты вышел на водопой, и тебе говорят, что делать. И самым интересным в эту эпоху считаю непредсказуемость оценок и решений. Все было пронизано духом спонтанности и новизны, духом свободы. Это были живая жизнь, живой президент, живая людская заинтересованность в своем будущем. Мне она запомнилась как совершенно неординарная эпоха, и нам повезло, что мы жили в ней, творили в ней, что у нас была такая возможность»

Следует признать, что хорошее всегда признавалось хорошим (музыка, текст, кино) и в советское время, если оно напрямую не вступало в конфликт с идеологией. Кстати, к фантастике цензура всегда относилась с подозрением, ища в ней скрытые смыслы, поэтому к Стругацким, например, у цензуры всегда были претензии.

Перестройка приходит не только как результат желания функционеров того времени (партийных работников, директоров предприятий, представителей спецслужб) монетизировать свое место в системе управления, но и потому, что начало меняться сознание советского человека.

Такое сознание формировалось не только советской идеологией, но и одновременно западной, поскольку человек читает, смотрит фильмы, носит на себе не только то, что навязано под давлением, но и то, что его привлекло.

Отсюда следует, что Битлз, джинсы, западный образ жизни в целом, вошедшие в массовое сознание молодежи, были столько же решающими для перехода к новой жизни, как и желание разного рода функционеров перейти от управления общественным к его присвоению.

Известный историк В. Ключевский давным-давно писал, что взяв в руки объект, мы одновременно перенимаем мышлением его создателей. По этой причине культуры, находящиеся в конфликте, всеми силами запрещают все чужое.

Именно по этой причине Иран ведет цивилизационную борьбу с куклами Барби, западными мультиками и даже вводит запрет на изучение английского языка в школе. Взамен этого он начинает создавать и своих собственных кукол, и свою анимацию. Однотипно Китай сдерживает проникновение западной культуры. Это делается даже на уровне затушевывания серьги в ухе поп-исполнителя . Запрещены татуировки и любые другие приметы субкультуры. И все это точно укладывается в границы между консервативным и либеральным мышлением. Отклонение от строгого внешнего вида может служить подсказкой, прогнозом более демократической модели мира. Когда, к примеру, Китай блокирует эти приметы, он удерживает население в более строгих рамках.

Мода формирует ментальность, управляя и направляя наше мышление в нужном направлении. Таким примером последнего времени является повсеместное внимание, например, к «вышиванке». Она становится знаком конкретного типа мышления и поведения, более осознанного отношения к своей этнической принадлежности.

Когда мы акцентируем те или иные типы исторических событий, например, в школьных учебниках или телесериалах, мы тем самым выстраиваем тот или иной тип социальной идентичности. И, кстати, о сегодняшней России пишут, что там пытаются вывести из социальной памяти 80-90-е годы, поскольку это были годы «развилки», когда был избран менее демократический путь из двух возможных вариантов.

И. Прохорова вспоминает этот переход как идеализацию ситуации людьми: «Мы думали, что придет свобода и сразу с неба спустится манна небесная, что мы сразу будем жить как в современной Германии или Франции. А получили мы некий хаос, из которого надо было выбираться. Надо было бросить свою профессию, все навыки адаптации, надо было учиться чему-то новому. Это было очень болезненно»

Видимо, «болезненность» зависит от того, к какому поколению ты принадлежал, поскольку старшее поколение тяжело вписывается в новую жизнь в любые исторические периоды.

О современной жизни И. Прохорова высказывается так: «Мы начинаем выстраивать снова замкнутые сообщества людей, таким образом, закрывая себя от общества, которое жаждет информации, жаждет новых смыслов. Это опасный соблазн, которому надо противостоять. Если мы опять уйдем в свои кельи, это будет очевидное поражение, а главное — весь опыт, все то, что наработано, пойдет насмарку».

Ощущение того, что «развилка» в девяностые пройдена неправильно, является типичной для интеллигенции. Причем в те годы основную массу бунтующей интеллигенции составляла техническая, которая потом еще сильнее ощутила свою «потерянность» из-за того, что по постсоветскому пространству прокатилась волна деиндустриализации.

Лингвист М. Кронгауз в своих воспоминаниях также акцентирует, что это было временем нового: «90-е годы — это время сдвига, за которым ощущалась перспектива. Это было время настоящего и будущего. Сегодня перспективы не ощущается, и люди обращаются в прошлое. 90-е ярче нулевых и реальнее 80-х, поэтому вспоминают их» .

Следует признать, что сегодняшний мир стал понятнее, поскольку мечты ушли, их заменила суровая действительность. Исчезла нелинейность переходов, сегодня все линейно: сделаешь это, получишь то. А в «сказочный» период 90-х в результате непонятных нелинейных переходов стали возникать миллионеры.

И. Прохорова говорит: «Просто те, кто пережил конец 80-х и начало 90-х, помнят, что было тогда ощущение тектонического изменения. Вообще, сейчас как-то люди, вообще забыли это ощущение свободы, невероятное, пришедшее неожиданно, ощущение, что невозможно продолжать жить по-прежнему. Мы знаем, какое количество людей поменяло свою профессию, ушло в какие-то совершенно другие сферы. Просто открыли себя. Мне просто показалось, что старая жизнь должна быть оставлена в прошлом. В такие периоды человек в себе открывает какие-то качества, о которых он не подозревает, живя в псевдо-стабильном стагнационном обществе. Интуитивно я правильно поняла. Советские структуры почти не подлежат реформированию, как мы можем заметить это сейчас».

Старый мир сворачивался, теряя свою силу, а новый мир, как получается, не сполна набрать сил. Поэтому бразды правления постепенно вновь стали уходить, если не к партийной, то теперь уже к комсомольской элите.

И. Прохорова говорит также и о проекте будущего России: «Он стал сворачиваться с начала 2000-х годов, когда события августа 1991 года из символа рождения нового демократического общества были перекодированы в геополитическую катастрофу. Результатом этой подмены ценностей оказался мировоззренческий тупик. У нас исчез позитивный сценарий будущего, нам осталось только уныло рисовать фантомные образы ушедшей империи. Чтобы заново сформулировать для общества перспективу развития (ведь люди не могут существовать без образа будущего), необходим качественно иной уровень исторической рефлексии».

И она же: «Тотальная пропаганда иногда срабатывает. Это такая мина замедленного действия. Вот эта долгая работа общества была скрытая. В конце 80-х годов было вроде бы столько всего опубликовано. Мы забываем только одно, что 2-3 года недостаточно. Это должно быть переварено обществом. Это должно быть системой образования и воспитания. И если бы в начале 90-х годов была четко поставлена задача – десталинизация общества, я не говорю об идеологии в худшем смысле слова, но в лучшем, это другие герои и деятели истории. Да, это почитание невинных жертв, это изучение в школах. Отчасти это было, но это тоже очень частично. Это совершенно другая система ценностей. Если бы это 20 с лишним лет проводилось последовательно, никакого реванша бы не было. Сейчас нам надо это начинать снова. Это во сто крат сложнее».

Кстати, если вернуться к проекту Уайли перехода моды в политику и обратно, можно упомянуть то, что Прохорова говорит об отсутствии теории моды в советское время, что, как получается, объясняет выдвижение таких моделей, как у Уайли, исключительно на Западе: «Мне рассказывала Р.М. Кирсанова, автор классических работ по истории костюма, с какой настороженностью и отторжением советский академический истеблишмент 60—80-х относился к ее стремлению заниматься теорией и историей моды. Считалось, что подобные темы «недиссертабельны» и лежат за пределами «настоящей науки». Значительно позже, уже в 2000-е годы, ученица Кирсановой Ольга Вайнштейн защищала в РГГУ докторскую диссертацию о феномене дендизма в европейской культуре, и, насколько мне известно, защита проходила весьма бурно и временами неоднозначно. Мы потом издали ее исследование в виде книги под названием «Денди: мода литература, стиль жизни», которая стала нашим многолетним хитом. Я все это говорю к тому, что 10 лет назад, когда запускался третий журнал — «Теория моды», профессиональной среды практически не было».

Уайли, кроме моды, упоминает и фактор сексуальной ориентации, подчеркивая, что Стив Бэннон сознательно набирал в свою команду геев, коим является и Уайли, считая, что когда все увидят, что у них есть геи, все тоже к нам потянутся.

Смены режимов являются характерной чертой нашего времени. Внезапно в более чем десять правительств Европы пришли популисты. Они интересны и опасны тем, что начинают бороться и отрицать предыдущие периоды истории своих стран, считая политику того времени ошибкой.

М. Виноградов, например, говорит так о России: «России свойственно отрицать то, что было 10-15 лет назад: так было во время перестройки, так было во время хрущевской оттепели. Мы уже периодически видим и попытки отрицания нулевых, которые до этого абсолютизировались. Особенно в 2014 году они все чаще подавались как какое-то слабое время, когда Россия не могла быть самостоятельной и реализовывать свои представления о прекрасном на постсоветском пространстве, а вот в 2010-е годы она наконец заняла собственное место на международной арене».

История страны делается героями. Но это в критические периоды. В нормальные периоды герои становятся незаметными, поскольку нельзя стать героем, когда ты каждый день просто ездишь на работу в троллейбусе, а потом покупаешь продукты в магазине. Все это никак не может быть контекстом для геройского поступка.

Если советский виртуальный мир населяли герои шумные и громкие, которые готовы были к подвигу во время мира и во время войны, то обычная жизнь была населена тихими людьми. Советская идеология была для них ритуалом, который имел лишь относительное значение в их повседневной жизни. Возможно, такой человек жил вообще вне времени, перебегая от работы домой.

Например, о людях драматурга А. Володине пишут такое: «Его героями становились второстепенные люди. Не победители, не строители коммунизма, не пафосные пролетарии, а обычные городские жители, которые, как и чеховские персонажи, с женой замучались, с детьми замучались, с тещей… Грустные, несчастливые, потому что «трудно примириться со своим нецентральным местом в этой огромной жизни». Но и хорошие, в общем, люди, не подлые, не циничные».

Не-герои ничем не должны выделяться. В этом их суть, но и в этом их сила, поскольку государство не может ничего им предъявить. В их месте на земле никто не заинтересован, никто не хочет его занять.

Во времена Мао и во времена Гитлера активно порождалась одинаковость. В Китае различался только цвет униформы: для солдат — зеленый, для заводских рабочих — синий, для чиновников и административного аппарата — серый. В китайском кителе есть скрытые символы — его четыре кармана означают четыре принципа из книги перемен: уместность, справедливость, честность и чувство стыда. Однотипной приметой времени был и сталинский френч . Он служил каноном и для советской партэлиты, когда все должны были выглядеть одинаково. Такая социальная идентичность в моде диктует и однотипные правила поведения.

Интересно, что социальную идентичность исследует и британская полиция, чтобы определять верные способы обращения с футбольными болельщиками]. Они, как оказывается, очень болезненно реагируют на засилье людей в форме, рассматривая это как несправедливость, поэтому части полиции приходится переодеваться в штатское. То есть и в такой ситуации потребовался уход от униформы, в то время как ситуации усиления социальной сцепки внутри группы она как раз требуется.

В. Паперный проанализировал сталинскую архитектуру в своей книге «Культура Два» говорит о ней как о культуре застывания: «Культура Два» — это культура застывания, это всюду возникают границы, движение останавливается, а в архитектуре особое значение приобретают входы и выходы, потому что это точки пересечения границы между внешним и внутренним пространством. Характерный пример: если посмотреть на входы в станции метро сталинской эпохи и хрущевской, в одном случае это какие-то монументальные триумфальные арки, украшенные скульптурами ангелов, пограничников, охранников, кого угодно, потому что сам этот акт перехода границы — дело чрезвычайно опасное, — и хрущевские дырки в земле, которые невозможно отличить просто от перехода». Если культура один направлена на разрушение границ, то культура два на их создание.

Архитектура тоталитарного времени высится над человеком, подавляя его. Сталинское метро уходило глубоко в подземелья, а сталинские высотки парили в небесах. Гитлер в конце войны планировал свой кабинет размером в тысячу квадратных метров. То есть власть управляет не только тем, что акцентирует свое видение мира памятниками и сменами названий улиц и площадей, она делает это и громадьем своей архитектуры, демонстрируя, что равных ей в силе нет.

Вернувшись к сегодняшним днем, подчеркнем, что Cambridge Analytica обеспечила не только американские президентские выборы, но и успешность Брекзита . Это был прорыв в управлении человеческим разумом, который оказался незаконным, поскольку для этого использовалась индивидуальная информация о пользователях.

Кампания за выход Британии из Евросоюза была интереснее, чем обратный призыв, Как говорит «Правые всегда рассказывают очень эмоциональные истории, и это работает. И я надеюсь, что левые тоже научатся это делать. К слову, сейчас это происходит в США — американский профессор психологии Дрю Вестерн написал об этом книгу The Political Brain, в которой приходит к выводу, что для США есть надежда. Но кампания за то, чтобы Великобритания осталась в Евросоюзе, была абсолютным и тоскливым провалом».

Каждый исторический период имеет свои типы историй. В США, например, расцвет книжных историй пришелся на сороковые: читали солдаты, читали образованные люди, которым не нравилась прошлая формалистская эстетика. Но потом литература теряет свое место, поскольку свободное время ушло другим медиа, а литература стала профессиональной специализацией в университетах.

Сегодня планку задает телевизионное повествование, которое резко усложнилось с появлением телесериалов. Пришла эра сложного телевидения,где прибыль стало возможной в нишевых аудториях. Плюс к этому стало возможным появление каналов вне традиционных медиа-сетей. Netflix и Amazon стали сами производить контент за деньги подписчиков. Сегодняшнее телевидение может надеяться на то, что зрители будут уделять ему серьезное внимание, что также ведет к усложнению производимого ими продукта. То есть возникает серьезное телевидение для внимательного зрителя.

Выборы находятся в другой нише — нише виртуальной войны. Один неназванный сотрудник Cambridge Analytica говорит об их работе как о психологической войне: «Психологические операции — это те же методы, которые военные используют для воздействия на изменения чувств масс. Это то, что они обозначают как победу над «сердцами и умами». Мы делаем это для победы на выборах в развивающихся страна, где нет так много всяких правил».

Уайли, как и С. Бэннон, верят в доктрину консервативного издателя Э. Брайтбарта, что политика является производной от культуры, поэтому чтобы поменять политику, надо поменять культуру, и модные тренды наиболее приближены к этим процессам. Так что Битлз, джинсы и все прочее должны были трансформировать ментальное пространство советской молодежи, сделав невозможным дальнейшее существование СССР.

Внешние проявления протестности начинают легко распространяться. Так было с оранжевой революцией, которая даже название свое получила по цвету. Так сегодня французская протестность оделась в желтые жилеты.

Кстати, единственный верный прогноз распада СССР был сделан компанией Шелл, которой нужно было знать развивать ли нефтедобычу в Северном море, что зависело от будущей нефтедобычи СССР. ЦРУ говорила им, что у них нет данных для прогнозов. Но Шелл отталкивалась от одного: в 1985 г. в СССР на арену выходил большой объем молодого населения, а у них будут другие представления о демократии.

Программирование массового сознания является единственным способом достигать поставленных целей во многих областях, включая политику, бизнес и военное дело. Чем больше людей, тем вероятнее переход на такие методы. Развитие глобализации породило ее коммуникативный инструмент, если не сказать аналог, — интернет. И история мира теперь потекла по-другому.

---

Георгий ПОЧЕПЦОВ
https://hvylya.net