Фрагменты немецкой жизни

Немки-старушки, в большинстве своем, невысокого роста, худенькие и хрупкие; за покупками они ходят в старомодных причудливых шляпках, строгих темных платьях, кружевных перчатках и низких туфельках с тупыми носами… Увидишь – невольно улыбнешься их милому, отжившему век свой аристократизму. А поглядишь, как такая старушечка, в чем только душа держится, бодро крутит педали велосипеда, – и только диву даешься, да завидуешь по-хорошему. А как они доброжелательны и любезны, отзывчивы и деликатны… Прелесть просто, какие старушки.

Однажды стою я на остановке, жду автобуса, а рядом со мной стоит типичная такая, преклонного возраста изящная фрау; она только что вышла из универсама напротив и держит в руках небольшую стопку баночек с «Педигрипалом», кормом собачьим. Стоим мы себе совсем рядышком, солнышко весеннее светит, птички чирикают… Благодать! И оттого мы не просто стоим, а переглядываемся и изредка улыбаемся друг другу, делясь таким образом весенним своим настроением.

Тут подходит, не торопясь, к остановке матрона вальяжная – кустодиевских габаритов, широко за бальзаковский возраст шагнувшая – останавливается с нами рядом, видит, как мы замечательно улыбаемся, и становится ей, вероятно, завидно. Но вместо того, чтобы вместе с нами поулыбаться и не портить словесами пустыми тишину весеннего утра, поворачивается она к старой женщине и с нашим акцентом, который ни с каким другим нельзя перепутать, важно так спрашивает:

– Haben Sie Hunger? (Вы голодны?)

Дело в том, что в немецком языке слова Hunger – голод и Hund – собака – немного похожи; и вопрос о том, есть ли у вас собака, звучит так:

– Haben Sie einen Hund?

Видите, как похоже! Особенно если учесть, что артикли (einen) наши не произносят совсем – непривычно.

Несчастная бабушка, услышав столь странное предположение, просто подпрыгивает на месте, на лице у нее появляется выражение странно-обиженное, просто непередаваемое… Матрона же, не дождавшись ответа (нет бы увидеть, что что-то не так происходит), вопрос свой опять повторяет, да с напором, погромче (старуха же, может, не слышит):

– Haben Sie Hunger?

У старушки на глазах от обиды появляются слезы, и она, не в силах выслушивать дальше подобные инсинуации, торопливо семенит прочь от болтливой нахалки, а кустодиевский персонаж недоуменно разводит руками и в порыве простодушно-равнодушного негодования восклицает в пространство: «Вот ведь дура какая!»

***

Пришло и для нас в Германии время купить первый в жизни автомобиль. Мы с женой долго бродили по многочисленным автосалонам и автоплощадкам, примериваясь и прицениваясь, выбирая форму и цвет, мощность и возраст… Это было что-то вроде игры, развлечения, имевшего совершенно особенный привкус причастности к этому миру, и мы его, развлечение, длили и длили, не спеша превращать в реальность чудесное удовольствие; исполнившаяся мечта не обладает такими многочисленными оттенками.

Наконец, на окраине города увидели в крошечном автосалоне ярко-красный фольксваген, который обоим мгновенно понравился и одновременно подходил по всем характеристикам и параметрам. Вот только цена была несколько высоковата, и, хоть и понятно было уже: нашли то, что нужно, жена предложила сначала зайти в салон и немного поторговаться.

Хозяин, среднего возраста немец огромного роста, бегал вокруг машины, открывая ее и закрывая, показывая и объясняя, расхваливая и уговаривая… Моя жена пустила в ход все свои женские чары, и хозяин – нормальный мужик – через короткое время, что и требовалось, «поплыл». Результатом «заплыва» стала приличная скидка, после чего мы пошли подписывать договор. Впрочем, пошли не мы, а жена, потому что хозяин меня игнорировал и разговаривал обо всем исключительно с ней, будто бы я внезапно испарился из магазина.

Через несколько дней, оформив страховку (без нее вам машину не отдадут из салона) и получив номера, я, в условленный день и час, приехал забирать свой замечательный автомобиль. Герберт, хозяина звали Герберт, тут же вышел навстречу, сияя и восклицая непрерывно: «Как я рад! Как я рад!» Потом, заметив, что я один, он как-то странно посмотрел на меня и вдруг спрашивает: «А где же ваша жена? Почему вы ее не позвали? Она возле машины?» «Да нет, – говорю, – она на работе, у нее сегодня вторая смена.»

Герберт внезапно ужасно расстроился, просто ужасно, мне даже неловко стало, будто я совершил какой-то проступок. «Ну ладно, идемте, – сказал Герберт, потускнев совершенно, – машина готова, вот ваши ключи, документы… Только, пожалуйста, зайдите ко мне в кабинет, всего на одну минуту». «Конечно, – согласился я, – конечно, идемте».

В маленьком кабинетике, где Герберт занимал почти все оставшееся от письменного стола и книжного шкафа пространство, он поднял руку и снял со шкафа… Только теперь стало понятно, почему он так сильно расстроился: он снял со шкафа роскошный, изумительный просто букет белых роз:

– Это вашей очаровательной жене. Обязательно передайте ей от меня привет. Обязательно. Счастливого вам пути…

***

Сегодня ей во что бы то ни стало надо было отметиться на бирже труда! Иначе плакала четверть пособия, и так не слишком большого. Однажды она уже это проходила, и наступать снова на те же грабли никакого желания не было. Вот только куда же девать малыша, ведь там часами можно сидеть. Ведь часами!

Ну что ж, придется на этот раз взять Женьку с собой. Другого выхода нет.

Она оторвала талончик и в ожидании, когда на табло над дверью загорится их номер, посадила малыша на колени и стала читать ему книжку.

Женька вначале вел себя смирно, слушал внимательно сказки, играл с газетами, разложенными на низком столике… Но чем больше времени проходило, тем раздраженней и неуправляемей становился мальчишка. К середине второго часа он уже очень сильно устал и начал, как говорят у нас на Украине, казиться.

Чиновнице не повезло. Пик раздражения малыша совпал с вызовом мамы к ней в кабинет. Ребенок уже ни минуты не мог усидеть на месте, хныкал, злился, вырывался из рук, не давал разговаривать… Мама, увы, еще понимала немецкий неважно, а малыш ужасно мешал, все внимание уходило на то, чтобы как-то с ним сладить, какое уж тут понимание!

Обычно в заведении этом изумительно тихо, а тут безобразие такое творится! Чиновница – тощая белобрысая дама лет сорока – раздражалась все больше и больше, и от раздражения лицо ее становилось все краснее, а речь все громче, быстрее и непонятнее, и несчастная мама в конце концов вообще перестала что-либо соображать и, естественно, отвечать, сосредоточившись полностью на неугомонном ребенке. А тот гибким движением выкрутился внезапно из рук, соскочил с колен и стал носиться, как ненормальный, вокруг стола, вопя и сбрасывая попеременно на пол то письмо, то ручку, то папку…
И тут произошло нечто неправдоподобное! Чиновница, поняв, вероятно, что дальше будет лишь хуже, внезапно взяла себя в руки, успокоилась и… перешла на вполне удобоваримый… русский язык. После чего все уладилось в считанные минуты…

***

Начну с того, что за маленькую зарплату работать в Германии сегодня не выгодно. Выгодно в этом случае не работать совсем. Если зарплаты на полноценную (по здешним понятиям) жизнь не хватает, то соответствующие государственные органы до уровня полноценной жизни доплачивают (оставляя вам, впрочем, скромный приварок, чтобы не было окончательно несправедливо), а если вы совсем не работаете, то просто платят за все: квартиру, медицинскую страховку, лекарства, карманные расходы… Даже ежемесячный поход в кино и подарок близкому родственнику пособие социальное учитывает. И это – до конца вашей жизни. Впрочем, желающих разлюли-малиной немецкой полакомиться немного совсем. Соблазнов здесь предостаточно, а пособие – все же только пособие, да и статус социальный, честно сказать, не очень приятный.

Мы живем возле самого Балтийского моря. Совсем рядом – знаменитый немецкий курорт Травемюнде: тридцать минут на электричке или в автобусе – и вы на пляже. Однако, пляжи все платные, и дорогие отменно. Неважно. В конце замечательной набережной есть местечко под солнцем для тех, у кого денег не густо. Мы между собой называем это место «русской поляной». Нет, здесь, конечно, не только «русские», но их всегда много, отсюда название.

А поляна роскошная, огромная, на зеленой подстриженной травке можно в мяч или в бадминтон поиграть на солнышке, а под старыми липами от того же солнца укрыться. Через набережную скоренько перебежали – и бултых с пирса в балтийские волны… Благодать.

Однажды корреспондент местной газеты приехал на эту поляну в разгар рабочего дня и стал с простодушным видом подходить к отдыхающему народу и спрашивать, где народ шляпы такие оригинальные, необыкновенные покупает. Оказалось, что шляпки купили: на Канарах, Сицилии, в Тунисе, Египте, Израиле… Один безработный даже на Кубе панаму себе приобрел. Замечательный репортаж получился, без комментариев. И я их давать не стану.

***

Немцы учебу, которая меньше года длится, за учебу вообще не считают. А без свидетельства о специальном образовании – даже улицу убирать не доверят, не говоря уж о большем. Чтоб городской автобус водить, три года учиться нужно. Понятно!(?)

Так получилось, что в компьютерной школе, где я год целый конструкторские программы штудировал, рождественские каникулы совпадали с окончанием курса. После праздников экзамены оставались только – и все; и решили две эти даты совместить (немного досрочно) и пышно отметить, потому как три группы, по шесть-восемь человек в каждой, – механиков, архитекторов и дизайнеров – не совсем одновременно заканчивали, и другого такого случая – всем вместе собраться – больше не выпадало. А компания славная подобралась, все друг друга, как могли, поддерживали, разъясняли, показывали, группами, чтоб бензин лишний не тратить, в школу ездили, документы составлять помогали… Я один там был иностранец, так меня человек пять опекали, потому что компьютер совсем в то время не знал, а язык понимал еще очень и очень плохо, не говоря уже о терминологии – технической и компьютерной. Чудесный народ подобрался, честное слово.

А за праздничный стол садились мы всегда вместе – студенты и преподаватели, ведь разницы в возрасте и образовании между нами почти не существовало, да и обстановка в школе была домашняя, добрая.

Ну вот, составили списки, кому что купить, и 29 декабря, пустив все занятия побоку, с утра самого стали украшать свои классы и на стол накрывать, чтоб в 10 часов, когда по всей Германии наступает перерыв на завтрак, за стол можно было сесть и в компании теплой год грядущий отпраздновать.

Обычно на столе у нас было все магазинное, а тут, только мы за стол приземлились, входит Бернд Гродтке (он у нас эксель и аксцесс преподавал) и вносит на блюде огромный роскошный домашний торт. Но только мои однокурсники на торт никак почти не отреагировали, будто так и надо, будто им торты ежедневно пекут. Мало того, все знали, что Берндт не женат и живет со старенькой мамой и, значит, это не просто торт, а мамин…

Публика с удовольствием ела все покупное, а мамин торт лишь несколько человек попробовали. Так он почти весь на столе и остался, и Бернд его с грустной миной обратно в машину унес.

В общем, странная это история, но поскольку я подобное еще несколько раз потом видел, то понимаю, что есть в ней нечто закономерное. А вы понимайте как знаете.

***

Гольфстрим проходит здесь совсем рядом. Оттого в местах наших всегда очень влажно, зим настоящих, морозных никогда не бывает; минус пять по Цельсию – почти что предел, но зато и лето часто холодное и сырое, ведь до родины Андерсена – чуть больше ста километров.

Когда зимним утром на улице минус и влажность процентов семьдесят, а то и все восемьдесят – караул просто, особенно если ночью еще и дождик прошел, тогда все вокруг покрывается толстой, прочной ледяной коркой, в том числе и машины.

Об этих природных фокусах нужно знать и заранее к ним готовиться. Я, разумеется, видел, как граждане по утрам стекла машин скребками дерут и бутылки со всякими жидкостями и аэрозолями на капот выставляют, но как-то значения особого этому не придавал. О, мне многому пришлось научиться в свою первую автомобильную зиму!

Зима началась только, когда в одну из ночей, при минусовой температуре, долго шел дождь; с неба просто тек жидкий лед, и наутро моя машина покрылась толстой, крепчайшей ледяною бронею. Чтоб до замка добраться, да к тому же открыть – и думать нечего было. Побегал я в полной растерянности вокруг ледяного чуда и вдруг обнаружил, что над замком багажника есть крошечный козырек, который… В общем, багажник мой, после некоторой маеты, взял, да открылся; обрадованный – несказанно, забрался через багажник – с помощью акробатических трюков – на место водителя и помчался скорей в мастерскую, благо маленькая мастерская находится недалеко совсем от нашего дома.

В мастерской, о которой сказано выше, одна стена полностью стеклянная, и можно сквозь стену видеть, как люди работают. Как я задним ходом из багажника вылезал, тоже хорошо видно было: работяги дела свои побросали, у стенки собрались, и им, в отличие от меня, очень весело было.

Не успело моё акробатическое представление закончиться, выходит ко мне толстый мастер с седоватой шкиперской бородищей и говорит, улыбаясь:

– Вам повезло с комплекцией, интересно, что б я делать стал. Ладно, давайте ваш автомобиль, минут через двадцать все будет в порядке.

И правда, через короткое время вывели мою машину – теплую и сухую.

– Сколько я должен? – спрашиваю у мастера

– Да ничего, – смеется, – горячий воздух денег не стоит. – Мне приятно вам было помочь. Езжайте. Осторожно только. Счастливого вам пути.

Черт его знает, а только у меня весь день замечательное настроение было. Хотя, собственно, что особенного.

***

Урбанизация – это когда те, кто живёт в городах, в деревне ни разу не были, вишню от груши отличают по плодам только, а как выглядит, например, корова или овца – знают лишь по картинкам, да кино про животных (зоопарк не считается). Есть даже теперь в учебных планах некоторых немецких школ экскурсии на крестьянский двор, чтоб хоть так детишки о сельском мире узнали.

Пирушка в маленьком, всего человек на двадцать, студенческом общежитии подходила к концу. Было уже далеко за полночь, все были немного навеселе и поэтому позже вспомнить, как тема возникла, не могли совершенно. А разговорились о том, кто и когда был в деревне, и каких сельскохозяйственных животных хоть раз живьем видел. Оказалось, что никто, ни один человек, не был, не видел и не представляет, кто вообще там живет, что и как делает. Вот дожили!

Разговор этот странный всех так разбудоражил, что и после сна не забылся, и утром, за завтраком, решили, что в ближайшее воскресенье соберутся компанией, кто будет свободен, поедут в деревню, проведут там весь день и купят какое-нибудь животное: какое понравится и нареканий властей общежитских вызвать не сможет.

Сказано – сделано! Всем вместе, разумеется, поехать не удалось. Кто работал, кто «хвосты» университетские подбирал, кто просто поленился неизвестно куда, неизвестно зачем тащиться… В общем, сообща не смогли, но человек пять-шесть желающих набралось, и они здорово повеселились в тот день: по полям побродили, воздухом замечательным надышались, даже немного, с разрешения и под присмотром дюжего фермера, на скотном дворе поработали, а жена его их за это накормила вкуснейшей домашней ливерной колбасой и яичницей, прямо на воздухе… Расчудесное приключение получилось!
А под вечер, когда стали уже с семьёй радушной прощаться, купили они петуха-барневельдера – большого, перламутрово-черного, с ярко-красным резным гребешком и алой, круглой бородкой, сильного, важного… Очень он им понравился, просто необычайно!

Целый месяц по коридорам и комнатам расхаживал гордый красавец-петух, а потом двое самых нервных свезли его обратно, в деревню. И если б сказали, что за возврат заплатить надо, то заплатили б, потому что урбанизированная общежитская публика до истерики доходить уже стала, когда ежедневно, без праздников и выходных, ранешенько-раненько утром в гулком пустом коридоре вдруг раздавался истошный, оглушительный вопль петуха.

***

В голове иногда сохраняются странные какие-то, причудливые картинки. Событие мимолетное, сиюминутное, ни о чем совершенно – засядет вдруг в памяти, да так прочно, как если бы это было зачем-нибудь необходимо. Мне хочется поделиться с вами одной из таких картинок, чтобы, раз уж она угнездилась намертво, хоть так оправдать ее присутствие в голове.

С утра было жарко, безветренно, на небе ни облачка, необычно даже для здешнего позднеосеннего времени; и, казалось, ошиблись метеорологи, обещавшие на сегодня «временами шквалистый ветер и ливень»; прогноз этот выглядел полностью неправдоподобно. Увы, на немецком севере резкая смена погоды – не редкость, и я привык доверять таким нелогичным прогнозам: слишком часто оправдываются; да и все доверяют, и если сказано: «Ливень», – без зонта из дома никто не выходит.

Мне нужно было к родителям, на другой конец города, без малого, час целый ехать. Я сел в автобус, полупустой в субботнее утро, и принялся от нечего делать разглядывать пассажиров. Впереди, немного наискосок, возле прохода сидел старик с массивной, совершенно не соответствующей тщедушному телосложению, головой. В автобусе было жарко, и старик специально сел поближе к проходу, так, чтобы воздух из открытого люка освежал хоть немного; теперь, опершись на внушительный ярко-красный зонт-трость, опустив подбородок на руки, духотой разморенный, он спокойно дремал.

Мы успели проехать всего минут двадцать, когда внезапно все вокруг потемнело, налетел ветер, а вскорости и дождь хлынул. Да какой!.. Через мгновение струи воды уже текли по дорогам рекой, низвергались водопадами из водостоков, заливали стекла машин так, что дворники еле справлялись…

Через открытый люк ветер задувал струи неистового дождя и в салон. Старик сидел слишком близко к люку, и россыпь капель летела на него веером; от этого он проснулся, поглядел наверх, абсолютно спокойно открыл огромный свой яркий зонт и продолжал – как ни в чем не бывало – сидеть на выбранном месте, глядя в окно на творящееся безобразие.

Люди на остановках входили и выходили, и никого нисколько не волновало, что, для того, чтоб пройти, нужно непременно попросить старика убрать зонт. «Пожалуйста, – говорили ему с улыбкой, – разрешите пройти». «Пожалуйста, – отвечал старик, – будьте любезны», – наклонял торжественно к окну купол зонта и улыбался в ответ.

Ливень бесился недолго, а когда я подъезжал к своей остановке, почти прекратился, и показался уже вдалеке кусочек синего неба. А хорошее настроение косохлест никому не испортил.

***

Господин Шнайдер господином не всегда назывался. Еще недавно совсем звался он просто Шнайдером Вячеславом Борисовичем. Внезапное превращение в господина так сильно на него повлияло, что он еще в общежитии, где, пока не подыщут квартиру, живут эмигранты, в очередь с остальными мыть полы в коридорах наотрез отказался, равно как и от другой какой деятельности, не подобающей его новому статусу; даже общаться со своими соземцами бывшими стал через губу, не считаясь с тем даже, что они теперь тоже вроде бы господа и ему, Шнайдеру, таким образом, ровня.

Впрочем, довольно быстро внутреннего ощущения оказалось Шнайдеру недостаточно совершенно, и новоиспеченный барин начал настойчиво изыскивать средства внешнего воплощения своих притязаний, для чего стал одеваться хоть и на блошином рынке (фломаркте), но зато в одежду исключительно от лучших, знаменитейших фирм, купил себе хоть и старючий, потрепанный, но мерседес и так далее, и так далее.

Правда, очень скоро выяснилось, что и это не совсем то, что требовалось. Теперь ему сделалось крайне необходимым подтверждение окружающими его господинства, но именно это и оказалось задачей практически неразрешимой для безработного эмигранта, чьи амбиции многократно превышают трудолюбие, терпение и способности. Но ни на что не взирая, Шнайдер, с упорством, достойным лучшего применения, искал выход из ситуации, казалось бы, тупиковой, безнадежной, бесперспективной и… НАШЕЛ!

К тому времени, когда найденный теоретический выход смог воплотиться на практике, прошло, примерно, лет пять эмигрантской жизни. Именно через это время Шнайдер и смог купить (не в сезон, а потому и, по меркам немецким, не дорогую) путевку на крымский курорт. Он купил ее не как большинство отдыхающих на полуострове, а за валюту, получил номер люкс в очень простеньком пансионате, явился при всем блошином параде пред очи пансионатской обслуги и стал ждать почитания и подобострастия.

Обслуга эта была еще при старом, советском режиме воспитана и господином Шнайдером совершенно манкировала. Однако Шнайдер, у которого времени для осуществления плана было совсем, совсем мало, развил просто бешеную активность… и много чего за короткое время достиг. Вот только свежий сок перед завтраком ему подавать отказывались. Наотрез. Потому что его просто не было. Шнайдер же понимать ничего не желал, махал кулаками в кабинете директора, топал ногами перед шеф-поваром… и добился и этого. Наконец-то у него – одного единственного – утром стоял на столе апельсиновый свежий сок. Но, вот безобразие, теплый! «Ну теплый же! Должен! Холодный быть! Очень холодный! Со льдом!», – он чуть не растерзал несчастную официантку и пить сок не стал, демонстративно, не притронулся даже.

На следующее утро, только успел господин сесть за стол, из раздаточной показалась торжественная процессия: к его столику шли, разодетые в ресторанный пух и прах, три официантки цугом; каждая несла перед собой на подносе серебряном апельсиновый сок в высоком прозрачном стакане; подойдя к господскому столику, подавальщицы низко Вячеславу Борисовичу поклонились и… грохнули перед ним на стол три стакана… с кусками апельсинового льда, в который сок превратился в холодильнике за ночь. Вы бы слышали хохот, сотрясший стены столовой.

***

В общежитии изредка собирались мы небольшими компаниями – человек по шесть-семь – поужинать, поболтать, выпить по капельке. За спиной у всех был недавний совсем переезд: невероятная нервотрепка, бесконечные унижения, горькие расставания… Нам хотелось от всей этой переездной дряни как-то освободиться, расслабиться… Вот мы от стрессов недавнего времени посиделками этими пустопорожними и избавлялись.

Так мы однажды сидели, кутили, в сотый раз делились друг с другом приснопамятными впечатлениями… И вдруг Леночка – симпатичная маленькая толстушка среднего возраста – и говорит: «Ребята, мы что, здесь все и… умрем?»

У меня кусок в горле застрял… Смотрю, а все тоже притихли, друг на друга оглядываются. Секунды всего и висела напряженность печальная в воздухе, а потом в шутку как-то все обратили, растормошились, забалагурили – и кутеж дальше пошел. А во мне вопрос этот почему-то с тех пор засел и всплывает время от времени:

«Ребята, мы что, здесь все и… умрем?»

***

Они приехали из глухой казахстанской деревни – муж с женой и мальчик с синдромом Дауна. Муж в совхозе трактористом работал, а жена бухгалтером там же; и когда у них такой необычный, с азиатским разрезом глаз, ребенок родился, решил тракторист почему-то, что жена с председателем совхоза – казахом – ему изменила, со всеми вытекающими из этого для жены последствиями.

Доказательств неверности жениной не было, разумеется, никаких, но так мужика нелепое предположение проняло, что уже ничьи доводы на беднягу не действовали. Даже когда местный фельдшер ему объяснил, что ребенок родился у них, к сожалению, больной, неполноценный, и болезнь эта лечению сегодня не поддается, что в нормальную школу ходить никогда не будет, что долго с болезнью такой не живут и разрез глаз у ребенка – тоже от этой болезни, из-за чего она раньше «монголизм» называлась, даже тогда ревнивец-тракторист не поверил, решил, что председатель с фельдшером сговорились и хотят вокруг пальца его обвести. Но кое-что важное для себя он из беседы с медиком вынес: в школу ходить не надо, жить долго не будет. На основании этих сведений и принял решение дикое, невероятное просто: непонятно чьего ребенка (кому охота, чтоб в деревне над тобой насмехались) из дома больше не выпускать, в дом посторонних тоже не пускать никого, ничему пацана не учить, ждать, когда окочурится. Точка.

Когда эта семья эмигрировала из Казахстана в Германию, мальчик-даун совсем большой уже был – лет четырнадцати- пятнадцати. Разговаривать он не умел, мычал только. Ел руками. Вместо зубов изо рта черные пеньки торчали. На улице у него начиналась истерика, и он только в каком-нибудь замкнутом, не слишком освещенном пространстве успокаивался. На незнакомых людей, точно зверь, набрасывался, мог покусать, исцарапать. При виде машин впадал в ярость неописуемую. В общем, был чем-то вроде Маугли, превратившегося в звереныша среди человеческих особей.

В Германии не учить ребенка в школе запрещено. Даже если ребенок неполноценный. Даже если неполноценный, слепой и полностью парализованый. Нет никаких исключений! Во-первых, вы не будете получать от государства пособие – «детские деньги», а во-вторых, вас накажут, согласно гражданскому законодательству.

Поэтому, после приезда, дикий подросток-даун попал, наконец, в специальное учебное заведение. Каждый день за ним домой приезжал микроавтобус и забирал его в школу, а вечером привозил обратно. Дело это было не простое и даже опасное. Пока его заводили, как быка упирающегося, брыкающегося и ревущего, в автобус и там ремнями безопасности к креслу пристегивали, семь потов сходило с шофера и помощника, много чего повидавших и умевших. К непростой этой операции хотели даже привлечь родного отца. Его, безработного, в штат обещали зачислить и зарплату платить, да он отказался.

С тех пор, как я об истории этой узнал, три года прошло, и событие среди прочих в памяти затерялось. А недавно гуляли мы в парке, который находится на территории заведения для душевнобольных и одновременно городу принадлежит, и встретили сильно повзрослевшего, растолстевшего больше прежнего дауна-переселенца – его нетрудно узнать было по длинному тонкому шраму на правой щеке. Он катил важно на взрослом трехколесном велосипеде с толстой сумкой через плечо; я окликнул его, поздоровался. Он остановился, осклабился в фарфоровой улыбке и произнес важно и вполне членораздельно: «Их бин Зергей. Их арбайте хир. (Я работаю здесь)», – и покатил себе дальше.

К слову сказать, дауны до семидесяти лет теперь запросто доживают.

***

У них были такие разные лица, характеры, судьбы… А потом их, шесть миллионов, превратили в одинаковый дым и пепел, развеяли по ветру, смешали с землею… Даже праху их некуда прийти поклониться.

Его зовут Гюнтер Демних. Герр Демних отливает плитки из бронзы, гравирует на них имена тех, кто стал дымом и пеплом, и вмуровывает плитки в асфальт узких, сходящих к воде улочек старого города, где они жили когда-то.

Сейчас этих скорбных памятных знаков уже почти двести, и я много раз видел, как их, даже в толпе, осторожно обходят, и стараются не наступить.

***

Месяца через три-четыре после приезда в Германию заболело у меня горло. Сначало слегка болело, и я пытался самолечением заниматься. Дальше – больше, пока я уже не выпил все лекарства, с собой привезенные, в медикаменты соседей по общежитию тоже успел солидно забраться и, наконец, не понял, что без врача мне обойтись не удастся. Нет, бог ты мой, я – не неандерталец, но с языком было жуткое дело – во-первых, а во-вторых, ни разу мы здесь у врача еще не были, и что и как это будет – совершенно не представляли. Трусоват оказался то-есть, вот и тянул, в надежде, что ситуация как-нибудь сама рассосется. Не рассосалась.

Мы с женой поначалу все наши бытовые и языковые проблемы вместе решали, складывая наше знание и понимание, умножая его двукратно, поэтому вдвоем приехали в центр города, нашли на одном из зданий табличку «лора», зашли и заготовленными заранее фразами объяснили, что нужно.

Оказавшись в заведении просто роскошном: на столе под окном – воды в цветных бутылках, на стенах – картины в тяжелых рамах, чудесная мебель, растения вьющиеся по огромным окнам… мы обалдели просто, рты открыли (благо, кроме нас никого в помещении не было) и стали с открытыми ртами врача дожидаться.

Врач оказался таким, какой только и должен был быть в этом дворце – импозантным, высоким, одетым с иголочки… «Идемте со мной», – сказал он, важно подавая мне руку с высоты своей импозантности. В большом, уставленном разнообразной аппаратурой кабинете меня осмотрели тщательно, многословно поясняя каждое действие, выписали аэрозоль и сосательные таблетки от боли и предложил непременно прийти с утра, натощак, тогда и возможно будет окончательно поставить диагноз.

Мы, конечно, пришли. Смотреть меня больше не стали. Зато сделали тридцать шесть проб на аллергию и внушительно сообщили, что аллергии, к счастью, у меня нет, а есть простой ларингит, который вскоре должен пройти.

Оставалось только посмеяться, вздохнуть разочаровано и уйти. Но горло-то болело все так же, и что-то нужно же было делать! И тут жене в голову пришла, как потом оказалось, очень удачная мысль: мы просто зашли в первую же аптеку и попросили подсказать, где здесь недалеко принимает хороший отоларинголог. Аптекарь – как повезло – оказался чудесно любезен. Он не только написал адрес и нарисовал расположение, но даже вышел с нами на улицу и показал, как добраться до дома с высоким крыльцом, рядышком с кирхой, сказав на прощание, что теперь я обязательно скоро выздоровею.. Так мы попали к Барбаре, замечательной Барбаре!

Здесь было все совершенно обыкновенно, зато народу было – не протолкнуться, детей маленьких множество; нас поначалу даже принимать не хотели, сказали в регистратуре, что только через неделю, но потом сжалились, и часа три пришлось провести в ожидании своей очереди.

Небольшого росточка, пожилая, слегка полноватая женщина выпорхнула сияя, радуясь нам, точно близким родственникам, протянула руки сразу обоим и кивнула, приглашая идти за собой в кабинет. Легко двигаясь по маленькому кабинету, и непринужденно болтая, расспрашивала о том, что болит, и занималась попутно какими-то подготовительными делами. Наконец, подошла ко мне, наклонилась с улыбкой над креслом, сказала: «Откройте, пожалуйста, рот…»

Она вдруг удивительно переменилась, как подменили. Улыбка исчезла, лицо стало жестким, замкнутым, серые глаза потемнели, все движения стали собранными и экономными… Я потом все это видел множество раз, и каждый раз заново поражался мгновенной и полной ее отрешенности, этому необычайному умению сосредоточить молниеносно свои мысли, волю и чувства на пациенте. Будто в этой скромной комнатке, волшебным образом, оказывался в мгновение ока один из Асклепиад.

– Вы сказали, что были уже у врача. У кого?

– Я не помню.

– Очень жаль. У вас горло здоровое, а вот корень языка воспален сильно. Я выпишу антибиотики, но и после того, как пройдет воспаление, болеть еще будет долго, нерв задело.

Она отклонилась и тут же вспыхнула ослепительная улыбка:

– Приходите ко мне через три недели. Я буду рада вас видеть здоровым.

Десять лет минуло с тех пор. Наша добрая Барбара засобиралась на пенсию. Жаль, просто невероятно жаль, что я больше никогда не увижу, как налетает внезапно исцеляющий ветер с острова Кос.

***

Мне почему-то кажется, что общие недостатки сближают людей гораздо легче, чем их достоинства. Найдя в ком-либо кучу не присущих мне достоинств, я начинаю комплексовать и растерянно озираться. Я чувствую себя так, как должен себя, наверное, чувствовать дистрофик в компании борцов сумо.

Задолго еще до приезда в Германию я был уже наслышан о врожденной немецкой пунктуальности, напуган необычайной немецкой аккуратностью и педантичностью, а знаменитыми немецкими дорогами бредили все знакомые автомобилисты. “Никогда, – думалось, – никогда не удастся стать естественной частью этого отточенного мира”. Поэтому, когда на третий день по приезде автобус опоздал на 10(!) минут, я гордо поднял голову и подумал, что все еще, может быть, не так плохо. А когда увидел, как местные жители бросают окурки не в урну, а прямо на тротуар, понял, что все еще даже (!) может быть хорошо.

Я, конечно, скучаю. И, как водится, недостатки прошлой жизни помню лучше достоинств. Наверное, для того и оставлен кусок исконной ухабистой русской дороги на самом подъезде к нашему дому почти на окраине города. Вечером, поздно, когда не видать уже из окна опрятных немецких домишек, я закрываю глаза, откидываюсь на спинку сиденья… Мое тело трясет, громыхая по кочкам, немецкий автобус, и кажется, что я – дома! И душа – отдыхает…

А недавно я ждал жену возле выхода из универсама и вдруг обнаружил дыру у себя на штанине. Бог весть, откуда взялась! Я присел на корточки и стал ее пристально разглядывать.

– Was ist? (Что случилось?) – раздалось неожиданно рядом, и худой темноглазый старик навис надо мною.

– Hier ist ein Loch (Здесь дырка), – заявил я печально, подняв к нему голову.

– Das ist ja toll! (это же классно!), – расцвел вдруг в щербатой улыбке старик, и, салютуя оттопыренным большим пальцем, нетвердо ступая, отправился прочь.

---

Александр КРАМЕР.
Любек, Германия.
Для “RA NY”