РАССКАЗЫ АЛЕКСЕЯ ЯШИНА

Алексей Афанасьевич Яшин родом из Заполярья (Северный флот СССР, г. Полярный). Выпускник Литературного института им. А. М. Горького Союза писателей СССР. Главный редактор всероссийского литературного журнала «Приокские зори», член правления Академии российской литературы, лауреат международных, российских и белорусских литературных премий. Член Союзов писателей СССР и России, Беллитсоюза «Полоцкая ветвь». Заслуженный деятель науки РФ, доктор технических наук, доктор биологических наук, имеет два ученых звания профессора, лауреат научных премий Комсомола и им. Н. И. Пирогова.

ПЕРВЫЙ ПОСЛЕ БОЦМАНА

Большой противолодочный корабль «Адмирал Гремихин»* уже вторую неделю нес де¬журную вахту в Северной Атлантике, выслеживая и сопровождая американские стратегические и ударные атомные подводные лодки.

На дворе стояла еще холодная в этих широтах первая половина мая-месяца, но солнце уже не заходило за небосвод. Довольно занимательное зрелище: огромный крейсерский корабль казался в шесть утра абсолютно безлюдным: ни одного признака жизни на палубах.

Тем не менее корабль, с виду безлюдный, мчался по курсу норд-ост со скоростью пассажирского поезда. Во всех внутренних отсеках четко несли службу матросы, старшины и офицеры дежурной команды, каждый в своей боевой части согласно корабельному расписанию. Гидроакустики прильнули к экранам своих аппаратов. В полной боевой готовности находились торпедисты у атомных и обычных торпед, а также ракетчики у стеллажей с подводными крылатыми ракетами. В кормовом отсеке несли вахту «бомбисты», расположившись вдоль тран¬спортеров с бочками глубинных бомб.

В своих рубках на дежурстве находились боевые части всей той «арматуры», что был обвешан корабль для надводного боя с кораблями противника и его же авиацией — всевозможными типами ракет, пушек и систем залпового огня.

Со стороны для незнающих людей корабль смотрелся как огромная муха, а точнее — пчела, собравшая полный взяток и возвращающаяся в улей вся обсыпанная чем угодно. Тем не менее, каждый винт или болт исполнял на корабле свою самую важную для него роль.

Вот и появились первые жители корабля. На палубу поднялся из капитанской рубки командир корабля, капитан второго ранга, проще говоря по-флотски, кавторанг, моложавый сорокалетний Евтеев Вадим Сергеевич. Тотчас же строевым шагом со стороны рубки полубака к нему подошел, отдавая на ходу честь, боцман корабля, или иначе говоря, главный корабельный старшина Анисимов, в разговорном корабельном языке Анисимыч.

Но командир, ввиду безлюдства палубы и давних служебно-приятельских отношений с боцманом, махнул ему рукой: дескать, не козыряй. Командир непонятно виноватым голосом сказал боцману:

— Понимаешь, Анисимыч, позволил себе сегодня минуток пятьсот поспать. Устал очень за двое предыдущих суток. Так что старпом за меня отдувался. А ты чего не спишь, тебе по регламенту положено?

— Так ведь, товарищ командир, хозяйство-то какое огромное,— и боцман правой рукой обвел всю палубу, боевые рубки и зачехленное оружие надводной части.— Дозвольте полюбопытствовать, товарищ командир, что это мы так рано на свою базу идем? Нам ведь еще неделю дежурить?

И хотя боцману не полагалось знать боевых задач корабля, командир все же охотно рассказал:

— Понимаешь, Анисимыч, мы сейчас идем на хвосте «двойного доллара».

Боцман понимающе кивнул. «Двойным долларом» называли в советском флоте атомную стратегическую подводную лодку «Джордж Ва¬шингтон», портрет которого красуется на однодолларовой купюре. Если в советском флоте подлодки не имели именных названий, а назывались по трехзначному номеру проекта, то у американцев лодки все с фамильными названиями. Причем они именовались так: лодка такая-то типа такой-то, причем в качестве типа такой-то указывалась подлодка, первая в данной серии. Причем «долларов» было изготовлено пять штук, а «двойной доллар» открывал эту серию, поэтому именовалась подлодка «Джордж Вашингтон» типа «Джордж Вашингтон». Вот отсюда и название «двойной доллар».

До побудки отдыхающего экипажа корабля оставалось еще полчаса. Командир посмотрел на часы — подарок командующего флотом и, чем-то обеспокоившись, поинтересовался:

— А где наш Федор? Как он сегодня поработал?

Услышав свое имя, из-за первой рубки вышел кот Федор: огромный, рысьей раскраски, он почтительно подошел к командиру и боцману и присел строго по ранжиру справа от боцмана. Он четко различал своих командиров. Хотя командир и боцман были одеты в одинаковые демисезонные офицерские шинели, на головах имели такие же одинаковые фуражки, оба были в усах, но Федор их хорошо отличал: командир помоложе, постройнее, а боцман — как сундук. К тому же у боцмана на погонах было три звезды старшего мичмана, но маленькие и в один ряд, а у командира всего две, зато большие и поперек погон.

Боцман Анисимов похвалил кота Федора, как своего непосредственного подчиненного:

— Товарищ командир, Федор-то сегодня отличился: задавил сразу шесть крыс! Я видел, как наш кот их всех выложил у борта полубака, а потом сбросил их лапами в море.

— А кто же его научил так, а, Анисимыч?

— Да это, товарищ командир, я его за два года так выштудировал. Помните, в прошлом году, когда метровый снег выпал на палубу? Так он, кошачья душа, через снег повыбрасывал крыс за борт! Как генерал Барбакадзе.

Здесь оба рассмеялись, вспомнив анекдот, рассказанный три года назад только что прибывшим на корабль еще молодым лейтенантом Шалвой Барбакадзе.

Когда лейтенант Барбакадзе прибыл на корабль, тот стоял на рейде в Североморске. Именно поэтому командир разрешил «прописку» нового офицера в кают-компании. Шалва расстарался: выставил на стол несколько бутылок коньяка и водки, а кок Афромеич приготовил соответствующую закуску.

Выпили, познакомились с новым членом экипажа, а потом перешли, как и принято во флоте, к анекдотам. Барбакадзе порозовел и сказал:

— А вы знаете, товарищи офицеры, у меня очень неудобная для Грузии фамилия.

— Почему? — заинтересовались офицеры.

— А потому,— ответил лейтенант,— что у нас в Грузии после войны появился анекдотический персонаж — комдив генерал Барбакадзе. И возникло много анекдотов о нем.

Персонаж этот, конечно, вымышленный, все анекдоты рассказываются якобы от его лица: хвастун, гуляка, любитель застолья и женщин. Вот для примера один анекдот. Генерал Барбакадзе рассказывает:

— В феврале сорок третьего года на всем советско-германском фронте выпал трехметровый снег. Все боевые действия приостановились. Самолеты не летают, танки не идут, пехота не воюет.

Я тоже отдыхаю в своем дивизионном блиндаже. Справа на генеральское плечо медсестричка голову положила, слева — связисточка. Я играю на гитаре, пою романсы. На столе генеральский грузинский коньяк и хорошо приготовленная селедочка. Вдруг — звонок телефона.

Я подхожу. Беру трубку и слышу голос: «С вами говорит Поскребышев, секретарь товарища Сталина. Сейчас с Вами будет говорить сам товарищ Сталин».

Я мигом выгоняю девок в предбанник блиндажа. Становлюсь по стойке «смирно» и, с волнением в голосе, говорю: «Слушаю Вас, товарищ Сталин». И в ответ: «Товарищ Барбакадзе! На вас одна надежда. Надо срочно из первых уст узнать планы немецкого командования на весенне-летнюю кампанию этого года. Об исполнении — доложить».— И Сталин по¬ложил трубку.

Я за руку втаскиваю из предбанника связисточку и сажаю за телефон: вызывать моих молодцов-разведчиков. Через десять минут являются и они, все в снегу. Объясняю задачу, а они говорят: «Товарищ генерал! Как же мы пойдем, если все кругом покрыто снегом?» А я им говорю: «Вы только ордена умеете получать и водку пить! Идите… Сам в разведку пойду».

Надел я ватные шаровары, валенки, полушубок и шапку. Взял компас, чтобы не ошибиться, где запад, вышел из блиндажа и, как крот, двинулся под снегом, разметая его руками.

Сутки ползу, двое, потом счет времени потерял. Ну, думаю, замерзну, но приказ товарища Сталина выполню.

И вдруг, смотрю — крышка люка. А из-за края крышки виден свет и слышна немецкая речь.

Осторожно отодвигаю крышку — ба! Оказывается, дополз до бункера Гитлера. И действительно — в комнате огромный стол, на нем карта Восточного фронта. По одну сторону стола стоит по стойке «смирно» весь немецкий генштаб. Тут же Гиммлер, Геринг, Геббельс… На другой стороне стола ходит Гитлер с остро отточенным красным карандашом. Подходит к нижнему краю карты, спрашивает: «А кто нам противостоит на южном фланге фронта?» Генерал Гальдер, начальник генштаба, с волнением в голосе отвечает: «Маршал Рокоссовский, мой фюрер».

Гитлер говорит: «Да, это серьезный противник. Перебросить туда пять пехотных дивизий, две танковых и усилить авиацию».

Гитлер переходит к верхнему краю карты, спрашивает: «А кто у нас на северном фланге?» Гальдер с видимым волнением отвечает: «Маршал Жуков, мой фюрер».

Гитлер говорил: «Да-а, это еще более серьезный противник. Перебросить туда две пехотные армии, одну танковую, четыреста «юнкерсов» и полсотни «мессершмитов».

Гитлер ходит вдоль карты, делает пометки, задает вопросы. Затем доходит до центрального фланга и спрашивает Гальдера: «А кто нам противостоит около деревни Хрипуновки?» Гальдер плачущим голосом отвечает: «А здесь с диви-зией стоит генерал Барбакадзе».

Гитлер в ярости ломает свой красный карандаш, садится на стул, обхватывает голову ла¬донями рук и пять минут молчит. Затем встает с бледным лицом, с челкой, упавшей на нос, и мер¬твым голосом произносит: «Все, проиграли войну».

…Также и кот Федор проползал к борту корабля через метровый слой снега, каждый раз неся в зубах по огромной корабельной крысе.

Наступило время побудки отдыхающей команды экипажа. Боцман взял в руки свой знаменитый серебряный свисток с надписью «Боненосецъ Петропавловскъ» и искусно проиграл мелодию побудки.

Кот Федор, которому не нравился стук о палубу сотен матросских башмаков, тут же пулей помчался в сторону люка в камбуз, где располагался его дневной коврик. Кок Афромеич уже загодя поставил у коврика миску со вчерашней отварной треской. Кот Федор съел два, три куска, свернулся клубком на коврике и мирно заснул после ночных трудов. С дежурными по камбузу кок Афромеич был занят приготовлением завтрака для обоих команд корабля, но успел одобрительно взглянуть на Федора и улыбнуться. Кому, как не ему, ответственному за продуктовую часть корабля, были известны каверзы корабельных крыс. Их не брали никакие яды и отравы. Хитрые и умные животные могли сожрать все, что угодно. Особенно страдала от крыс разветвленная корабельная кабельная сеть. Как изощренно и досконально не досматривали все многочисленное оборудование, все продукты, которые поступали на корабль, но никто и никогда так и не мог догадаться, каким же образом эти серые бестии проникали в трюм. Боцман Анисимов гордился, что два года назад принес в кармане своей шинели маленького котенка из знаменитого семейства особых кошек-крысоловок, которых разводили специально для кораблей в поселке, или по-местному, становище Верхняя Ваенга, что на окраине Североморска. Как говорят старожилы, эта порода была завезена сюда из архангельских Соломбал еще век назад, когда здесь появились пароходные компании и военные корабли Флотилии Ледовитого океана. Поэтому все боцманы кораблей и судов брали котят отсюда за умеренную плату — ящик мойвы.

С тех пор котов ставили на довольствие, которое те честно отрабатывали. Коту же Федору на его коврике снились сладкие сны. Как под вечер, перед ужином и дежурством в трюме, когда корабль вернется на базу в Североморск, боцман Анисимыч пошлет его с матросом-порученцем на шлюпке в родную деревню, где кот Федор будет неделю отдыхать. Боцману же во время стоянки на рейде не раз вспомнится рысьей раскраски кот Федор. Стоя у борта с папиросой в руке, боцман будет напевать старую матросскую песенку:

В кейптаунском порту с какао на борту
«Жаннетта» поправляла такелаж.
Но прежде чем идти в далекие пути,
На берег был отпущен экипаж…

СОВЕСТЬ СОЮЗНИКА

Случилось воспомянутое в самом начале перестройки, будь она не к ночи помянута. Миновал ровно год со дня опубликования знаменитого антиалкогольного указа Меченого. Год этот прошел весело: народ осваивал очереди за талонной водкой, на службе — с поощрения парторгов и прямого начальства — часами наблюдал по телевизорам, установленным прямо в отделах и цехах, словесные битвы демократов с партноменклатурой. Однако организмы, привыкшие к отдохновительномупортвешку и пиву после работы, а то и к водочке — идеальному аннигилятору стрессов, так быстро не перестраиваются. Инерция в них большая, а тут и сам ритм подпитки нарушился: раньше та же поллитровая-литровая доза принималась по сто-двести грамм в течение недели-другой, а теперь, отстояв, да еще на морозе или под холодным осенним дождем два-три часа, озлобившись, каждый «организм» глушил возникший в толкучке стресс уже зараз бутылкой, а то и двумя.

Первым непорядок со здоровьем к началу июня отметил Серега, человек отменного здоровья, худощавый, моторный.

— Что-то у меня мотор ни с того ни с сего колотиться под утро начинает? Опять же брюхо тянет, хотя бы и две недели перед этим не пил… Наверное, горбатый консенсус приказала отраву в водяру добавлять, чтобы народ скорее подох, страну китайцами и неграми заселить, а управлять ими из Нью-Йорка и Тель-Авива,— жаловался он в характерной жестковатой манере выпускника славного Московского авиационного института, где учился в одной группе и пил пиво в «Пиночете» с Мишей Задорновым.

Вторым забил тревогу Николай Андреянович: незнаемые ранее миазиты, хондрозные уколы в поясницу стали навещать дотоле здоровый организм уроженца Севера, где человек с рождения закаляется. Я же лицемерно сочувствовал, про себя предательски хихикая: дескать, меня-то пронесло! Но бог — коллективист в своей сущности и не любит неравенства, потому в конце июня меня стукнуло, да так, что приятели мои не на шутку испугались. А именно: в одно, вовсе не прекрасное, утро проснулся с небольшой, но какой-то туповато-тошнотворной болью в правом боку, без аппетита поел, однако домашним ничего не сказал и поехал на службу. Однако с каждой минутой боль усиливалась, в глазах начало мутиться. Хорошо, автобус имел маршрут мимо нашей поликлиники, с трудом сошел, дотащился, а в регистратуре уже и говорить не мог, только морщился, раззевал рыбой рот, тыкал себе в правый бок. Регистраторша что-то сообразила и дала талон к хирургу.

Кабинет хирурга располагался здесь же, на первом этаже, а по раннему времени и хворых бабок, хулиганов с легкими переломами у двери не наблюдалось. Молодой хирург был явно с перепоя, но уже успел опохмелиться стопкой медицинского, потому и мысли его текли в одном направлении:

— Вчера пил? Колбасой несвежей не закусывал?

Я все (чистосердечно) отрицал, поэтому эскулап послал на второй этаж сдать анализы крови и мочи.

Из последних сил поднялся, но в «анализаторской» к исцелению еще не приступали, одна пожилая санитарка переставляла соты с мочевыми банками. Увидев мое состояние, она расспросила о недуге, вскрикнула: «Да у тебя, милок, камень из почки вышел!» — И за руку повела, сама торопясь и сострадая, в кабинет к урологу, пробила меня через негодующую очередь, доложила врачу о диагнозе. Тот с уважением согласился, мигом вкатил мне укол и велел тотчас идти-ползти в туалет и тужиться на унитазе сколь есть мочи.

Действительно, через пяток минут боль исчезла, моча полилась, навроде как вышибив закупоривающую пробку. «Купировалась»,— заулыбался врач, к которому я вошел уже с легким страданием на лице: острая боль прошла, но тупая резь в правом боку еще с месяц отдавала.

— Песочек у тебя, дорогой, вышел. Сегодня сходишь на рентген, все анализы сдашь, вот тебе направления и больничный, а завтра во вторую смену ко мне.

Назавтра врач подтвердил свой диагноз (точнее говоря, диагноз старой санитарки), успокоил: песчинка единичная пока была, но — он заулыбался — процесс пошел, теперь тебе следует повнимательнее к здоровью своему относиться, диету определенную соблюдать (вот я расписал на листке, возьми), раз в год хорошо на курорт ездить, минералочку пить. Кстати, у нас в области как раз курорт урологического, в числе прочего, профиля есть и очень замечательный. А почему именно сейчас этот «процесс пошел»? — Так, дорогой мой, сорок лет — один из основных критических возрастов человека, все хвори обостряются, предупреждение, так сказать, шлют: смотри, поаккуратней, а то хуже может быть!

— Так что же, теперь мне всю жизнь под домокловым мечом ходить, приступов ждать?

— Отчего же, ведь не камень, а песочек, это почитай у каждого мужчины бывает. Здесь главное — профилактика, легкое санаторное лечение-поддержка, отвары пить, диета щадящая опять же. Словом, подобрать режим питания и, так сказать, образ жизни и все будет хорошо, даже и не очень обременительно.

Оптимизм доктора передался и мне, даже пересказал ему гипотезу Сереги относительно нарушения ритма приема винной порции и влияния этого на здоровье. В шутливой форме, конечно. Однако умный доктор в целом идею поддержал:

— Конечно-конечно, с одной стороны, критический сорокалетний возраст, с другой — нарушение регулярности, так сказать, «приема вов¬нутрь». А отсюда и изменение режима почечной фильтрации, застой мочи и так далее. Больничный я на три дня продлю, еще раз показаться надо и повторно ряд анализов сдать.

Самое интересное, что Николаю Андреяновичу тоже посчастливилось попасть к умному врачу, то есть доктору-мужчине, и тот его миазиты-хондрозы точно так же объяснил, как и мой уролог (я с ним потом не раз и не два в «Рыбном» встречался, где он и консультировал меня), а главное — все тот же местный курорт хвалил.

Серега же к врачу не пошел, ибо полагал всех «клистирников» агентами сионизма. Уважал он только тех молодых ребят со «скорой помощи», которые за наличку выводили из запоя его соседа — сильно пьющего отставного полковника-летчика с иконостасом боевых наград за все локальные войны и конфликты 60-х — 80-х годов. Позднее, когда Серега стал буржуем-рантье, эти же «скорые ребята» пользовали и его самого.

Стоял необычно жаркий июль, точнее — его самое начало. Я вернулся на работу после недельного больничного. Вечер не принес прохлады, когда мы сидели в «Рыбном», отмечая мое выздоровление. Мне, как организму с осложнением, взяли два стакана редкостного в наступившие времена, но явно лечебного вермута. «Он с травами, почки стимулирует»,— заботился обо мне Андреяныч.

Что делать? Мы с Андреянычем, как имевшие на руках предписания врачей о пользе санаторного лечения, автоматически, согласно конституции, могли рассчитывать на летние путевки в оздоровительные учреждения. Мысли наши все более и более склонялись к тому самому, рекомендованному врачами, курорту.

Мы и раньше о нем слышали, но пугало его какое-то тоскливое название, опять же в глубинке области… Дескать, приедешь, а там деревня деревней, палата на десять человек, на голом месте бараки стоят, скука. Однако опытные женщины, профессиональные больные из отдела, нас разуверили: хорошо там, лес, сразу две реки, добираться просто: сел на автобус — и прямо до ворот за два с половиной часа!

Решились мы с Андреянычем здоровья ради, а Серега грубо отказался.

— Видал я в гробу вашу деревню! Ни баб, ни вина, да еще со всякими процедурами белохалатники замотают. Нет, я как всегда без подруги (так он именовал спутницу жизни) в Сочи махну, сниму там хату, телку с пляжа возьму, буду мотор молодым вином лечить. А вы, мужики, поезжайте, у вас-то дело крупняк, серьезное, потом мне расскажете, может на следующий год все втроем махнем!

На том и порешили, а наутро мы с Андреянычем, получив благословение от начальника сектора и добрые напутствия и практические рекомендации от сослуживцев, двинулись в профком.

Все мои предубеждения относительно «деревни в дыре» снялись сразу после того, как мы с Андреянычем сели в десять утра в комфортабельный автобус на автостанции. Наши жены махали вослед руками, оставаясь в душном городе. Веселое июльское солнце пробивалось сквозь матерчатые шторы на окнах, веселила музыка из чьего-то магнитофона. Немощных и калек в автобусе не наблюдалось; преобладали молодцы нашего возраста, некоторые, видно, знакомые попрошлым поездкам на курорт, подмигивали друг другу и кивками показывали на вторую половину контингента едущих лечиться-оздоровляться: матерых, молочно-восковой спелости женщин от тридцати до сорока пяти лет, одетых по последней туристической моде, отменно загорелых.

Повеселели и мы, даже откупорили четвертинку из талонных запасов, не привлекая внимания, пригубили за начало отдыха, лечения тож.

Допинг прибавил нам красноречия и уверенности в себе, поэтому, понравившись стреляющей острыми глазками, видной из себя регистраторше, мы получили номер с удобствами на двоих в новом, только что построенном корпусе — самом престижном.

Сам курорт нам понравился, имел он вовсе не провинциальный антураж, народ собрался со всей страны с преобладанием земляков (даже пару-тройку знакомых встретили) и москвичей… Но более всего удивился Николай Андреяныч: возвращаясь с первого же обеда и вставляя ключ в замок своего номера, он заприметил боковым зрением, как из соседней двери вышел, по-хозяйски осматриваясь, никто иной, как хорошо ему знакомый отставной полковник Шулейко Борис Никифорович, бывший — в годы войны — сослуживец, точнее говоря, политотдельский начальник, его отца Андреяна Матвеевича, а теперь и почти что сосед;жил он в собственном доме на окраинной улице Севастопольской, а на параллельной улочке, состыкованной с Севастопольской садами-огородами, проживали в собственном же доме родители Николая Андреяновича и младший брат с семьей.

Понятно, что на соседних этих улочках, даже не водя кумовства, все друг друга знали, А Николай Андреянович тем более знал Шулейко по рассказам отца. Раньше они при встречах здоровались.

Борис Никифорович, представительный и щирый хохол в самом начале восьмого десятка, смотрелся в щегольской легкой курортной паре из натурального льна, загорелый, с добрым, снисходительным выражением лица, прямо-таки отдыхающим директором крупного завода, а лет ему на взгляд даже самые опытные женщины более шестидесяти бы не дали. Сами убедились позднее: на вечерних танцах Шулейку с восторгом приветствовали, передавая друг другу от танго к вальсу, матерые сорокапятилетние, что называется «кровь с коньяком», красотки.

Отставной черный полковник (как человек флотский, хоть и сухопутный, на службе он носил черный мундир) внимательно пригляделся к новым соседям, оценивая их «вес», а отсюда и дальнейшее поведение свое. Но его выводы опередил Николай Андреянович.

— Добрый день, Борис Никифорович! Рад встретить вас. Мы вот тоже с коллегой решили подлечиться…

— А-а, Николай! — заулыбался добрейший полковник,— да-а-а, вот так встреча. Что-то редко тебя вижу у нас в Криволучье, впрочем, слышал — примаком у жены в центре живешь. Однако, родителей не забывай, почаще захаживай! Как там Андреян? Сколько ему сейчас? — Да-да, он же с 17-го, на два года моложе меня, стало быть, семьдесят вот-вот стукнет. Мы-то с ним с 37-го знакомы, Финскую и Отечественную сломали… Ну, я на процедуры, еще побеседуем, а вы устраивайтесь, отдыхайте. Лечиться вам, конечно, еще рано, а профилактику, так сказать, провести оч-чень даже нужно. Ведь какие дела в стране разворачиваются! — Шулейко с восхищением помотал головой, — государству сейчас очень даже потребуются здоровые, умные люди. Перестройка потребует полной самоотдачи…

Шулейко явно вспомнил боевую политотдельскую молодость и возмужалость, но вдохновенный его монолог оборвала отчаянно, по-ку¬рорт¬но¬му красивая и раскрепощенная дама лет сорока, вышедшая из двери номера напротив нашего:

— Борис Никифорович,— лукаво и нараспев произнесла она волнующим голосом,— мы с вами на озокерит опоздаем!

Отсалютовав нам, бравый полковник шаловливо подхватил красотку под локоток и увлек к выходному холлу этажа.

Несколько дней мы с Андреянычем адаптировались к неспешной курортной жизни, благо до сих пор проводили отпуска семейно на шумном юге, либо в не менее веселых домах отдыха на Оке и Волге. Поскольку же нашлись и отдаленные знакомцы, познакомившие нас со скучающими без дела подругами своих курортных приятельниц, то вторая половина дня (первая — в процедурах, которых нам с коллегой прописали великое множество, а и мы к лечению внимательно отнеслись) протекала весело. Именно поэтому мы очень даже скоро израсходовали «на прописку» весь наш НЗ талонной, привезенной с собой водки, а для дам — захваченную пару бутылочек вина.

Поэтому, когда проснувшись поутру от бившего в глаза восходящего солнца, включив местную трансляцию, мы услышали поздравление диктора с Днем Военно-морского флота, что случается во второй половине июля месяца, то очень даже огорчились. Николай Андреянович, родившийся в семье военного моряка и выросший в геройском городе Полярном — базе Северного флота, даже известную присказку переиначил: «Год не пей, а в день ВМФ укради и выпей!» Я также не сторонний человек боевому нашему флоту: окончил в Ленинграде инженерный институт с военно-морской кафедрой, имел воинское звание (к сорока годам) капитан-лей¬те¬нан¬та запаса, два раза на Балтику на сборы откомандировывался — на минных тральщиках.

Проконсультировавшись у местных бабок, продававших около питьевой минеральной галереи отдыхающим мед и овощную зелень (курорт располагался на территории передового в области совхоза, руководимого братом нынешнего губернатора), совсем упали духом. Бабки жаловались, что на время посевной-уборочной районные власти даже законную талонную отменили, «а самогон вам, миленькие, никто и не продаст, участковый наш собирается в милицейское училище поступать, выслуживается, потому озверел совсем, с утра до вечера бегает, все вынюхивает, даже провокаторов подсылает».

Невеселые пришли мы с процедур, а тут, для пущей тоски, тучи набежали и дождь до ночи зарядил. Вот и валяемся мы на кроватях после ужина, танцы по причине погоды отменены, со злости на литературные темы вялый разговор завели: ведь не пойдешь к знакомым девушкам-дамам в праздник (а День ВМФ и с Ильиным днем совпал) с пустыми руками! Вспомнив о девушках, начитанный от диссидентской литературы Андреяныч зло посмеялся над своей новой знакомой, тоже начитанной. Та утверждала, что по созвучию фамилий она является дальней, но — родственницей живущей в эмиграции в Париже знаменитой поэтессы Ирины Одоевцевой; в самиздате, точнее говоря, в полуслепых «эровских» копиях, только что появилась в стране мемуарная книга поэтессы «На берегах Невы»; заметим, в те годы даже женщины с высшим образованием не пропускали ни одной литературной новинки.

— В столицах, так там с началом перестройки и демократии уже все поголовно, особенно из товарищей евреев, себя потомственными дворянами объявили,— язвительно бурчал Андреяныч,— и наша провинция туда же поперла! Там сахаровская супружница Боннэр себя грузинской княжной нарекла, а наши тоже решили не отставать!

— А что, эта самая парижская Одоевцева тоже не из Одоева,— скаламбурил я.

— Козыряй! Ее подлинное ФИО — Рада Густавовна Генрике. А псевдоним, столь ей полюбившийся, дал знаменитый поэт Николай Гумилев, когда в двадцатом году готовил к печати ее первый сборник стихов «Двор чудес».

— Да-а-а, какая-то эпидемия мимикрии у нас в стране и во все времена. Слушай, а вот зеки как-то умеют чифиром чайным хмелеть?

Неизвестно, до чего бы мы договорились, но в дверь раздался внушительный стук, вослед за которым в решительно отворенную дверь вошел сам Борис Никифорович Шулейко с добрейшей улыбкой на широком, отменно загорелом лице.

Мы раскрыли от изумления рты и как-то неосознанно вскочили с досадных кроватей, опустив руки по швам домашних шаровар: Шулейко был одет в летний вариант морской полковничьей формы.

— Почему не веселы, молодцы,— подмигнул бравый вояка и явно заинтересовался моей тельняшкой:

— Во флоте служил?

— Капитан-лейтенант запаса, товарищ полковник, по военной кафедре.

— Тогда тем более — почему грустим? А-а, понятно,— Шулейко снова, но уже хитровато, подмигнул,— перегибает, перегибает наше руководство с антиалкогольной кампанией! Но день-то сегодня святой, поэтому попрошу, товарищи офицеры запаса, проследовать в мою каюту!

В соседней каюте полковник Шулейко проживал один; это вообще был на курорте один из немногих, только-только начавших появляться одноместных номеров, да еще с телевизором и холодильником. Полная роскошь! Не дожидаясь вопросов, Шулейко охотно объяснил, накрывая стол, что-де он теперь уже не руководит режимной службой на механическом заводе, а по рекомендации облвоенкома, бывшего младшего своего сослуживца, назначен начальником областной же детско-юношеской военно-морской школы.

— …Должно быть знаете? — На Менделеевской, в здании напротив Кремля. Передаю вот опыт службы и жизни подрастающему поколению, воспитываю будущихнахимовых и ушаковых. Так что форму не только лишь ради праздника с собой взял, а это теперь опять моя повседневная одежда…

Стол меж тем уставлялся тарелками с заранее нарезанной колбасой и отменно-розовым салом. Меня хозяин послал в «санотсек» помыть огурчики-помидорчики, а Андреянычу поручил откупорить шпроты и сардины. Под конец сервировки, значительно кивнув нам, достал из холодильника литровую бутыль, наполненную чем-то янтарным.

— Своя, тройной перегонки, на травах и корешках настоенная. Хохол, даже если в кораблекрушение на необитаемый остров попадет, без сала и горилки не останется! Ну-с, за наш праздник,— Шулейко бережно налил по половине стакана,— за наш, теперь уже океанский флот, чтобы ему по семь футов под килем всегда было!

Уютное же получилось застолье! В ярко освещенной комнате (а за окном дождь барабанит, слякоть…), с поместительным холодильником-самобранкой, а как хохотал Шулейко, раскрасневшийся, после второй поменявший летнюю форменку с погонами на тельняшку! Душевная велась и беседа, благо словоохотливый полковник всю историю войны на Севере видел и знал воочию. Николай Андреянович вспомнил-таки о несостоявшемся отцовом ордене Георга.

— Э-э,— оживился Борис Никифорович,— с этими «георгами» одни истории, одна другой чуднее. Андреян вот заслуженный, как-никак «Эдин¬бург» с золотом затерявшийся обнаружил, не получил, а были и такие, кто получил, а потом отказывался!

— Как так,— изумились мы оба враз.

— А вот так,— Шулейко разлил под рассказ еще по трети стакана,— довелось мне в конце сорок третьего в Полярном присутствовать на одном интересном застолье. Пришел очередной конвой союзников; грузовые транспорты-«либерти» проследовали в Мурманск на разгрузку, а корабли охранения, как то было принято, остались дожидаться транспорты, но уже с аппатитовой рудой, для обратного хода в Екатерининской гавани Полярного. Как и положено, организовали в Доме офицеров ужин по высшему разряду, сам командующий на полчаса зашел: наши командиры кораблей, политработники и их капитаны.

Я сидел рядом с кавторангомЛощилиным, известным на Северном флоте командиром лодки С-38, а по правую его руку посадили командира британского противолодочного корабля — чина сейчас не припомню — Стивена Доббла. Говорили они меж собой по-английски, я в нем не маракую, но мне потом Федор Тихонович, когда был у нас в политотделе, все пересказал. А разговор у них потому оживленный под конец ужина завязался, что оба командира во время Финской кампании несли дежурство в Баренцевом море. Тебе, Николай, отец, наверное, рассказывал, что Северный флот во время финской полагался действующим, поскольку Финляндия до войны (по декрету Ильича) имела выход к Баренцеву морю — такой коридор между нашей и норвежской границей.

Правда, финны никакого флота на Севере создать не успели, одни пограничные катера, но — враг рядом, наш флот наготове. А теперь — о чем разговаривали Лощилин и Доббл.

Капитан 3-го ранга Федор Тихонович Лощилин прибыл на Северный флот с Балтики, где до того служил со времени окончания Ленинградского училища подводного плавания, за месяц с небольшим до начала Финской кампании, а за год до этого получил первое капитанское звание, уже без приставки «лейтенант». Прибыл не ленинградским поездом в Мурманск с чемоданом, как многие его коллеги по будущей службе в Арктике, направляемые в те дни из Кронштадта, Либавы, Севастополя, Владивостока и даже из Каспийской флотилии для спешного укрепления основного флота страны в грядущей войне… Нет, Федор Тихонович, основательный в жизни и хозяйственный мужик, и прибыл прямо в Полярный, в Екатерининскую гавань со всем своим хозяйством, то есть с экипажем и собственно кораблем — новенькой подлодкой С-38, только что сошедшей со стапелей в Гамбурге и переправленной во вновь (первый раз — при царе) обустраиваемую базу КБФ* в Либаве. Лодка эта в числе нескольких десятков других была передана СССР Германией в рамках торгового договора-при¬ло¬же¬ния к пакту Молотова-Риббентропа; один из множества мудрых ходов Иосифа Виссарионовича: сам фюрер помог доукомплектовать боевыми кораблями, в том числе лучшими в то время в мире германскими U-бо¬та¬ми*, Северный флот.

Тогда же Федор Тихонович получил и второй свой боевой орден, выполнив ответственное и опасное боевое задание, доверенное почти что свежеиспеченному кап-три. Дело все в том, что лодку не стали везти, как обычно, по Беломорканалу, а отправили своим ходом вокруг Скандинавии, да еще с западным крюком в сторону Шотландии и все это по театру боевых англо-германских действий. Задачу Лощилину ставил сам командующий Балтфлотом: по ходу следования вести сбор данных об обстановке, особо интересуясь Флотом Метрополии. Зачем это так понадобилось командованию — Федор Тихонович понял только с началом финской…

Путь был опасен, да и время года штормовое. На дизеле шли только по ночам, а в светлое время суток разъярившееся Северное море захлестывало перископ. Два раза и глубинные бомбы рвались по курсу — ведь не под флагом шли! Только обогнув западную оконечность Норвегии, пошли открыто, без погружений — здесь уже господствовали немцы. Орден дали Лощилину заслуженно, не забыли и экипаж, который теперь с полным правом в Полярном считали боевым.

С началом войны с Финляндией командование учло опыт Лощилина в разведдействиях на море, поэтому С-38 редко можно было видеть у пирса Полярного. Объектом внимания, в первую очередь, были финские порты на Баренцевом море. Поскольку же боевых кораблей у противника на севере не было (весь их флот во главе с флагманом-крейсером «Ильмаринен» оставался на Балтике), не хватило финнам средств на второй свой флот, все ушло на линию Маннергейма,— то наблюдение велось, по-преимуществу, за английскими кораблями, в свою очередь, постоянно дежурящими у финского берега. Англия на ближайшее время не рассматривалась в качестве возможного союзника, но, всячески поддерживая Финляндию, была готова на любые провокации. Такую диспозицию давало советским морякам командование.

Это уже позже, в Отечественную, расхожим станет понятие «вооруженного нейтралитета» — в применении к Японии, но нынешнее поведение британских кораблей как раз и соответствовало этому понятию. Понятно, что до прямых конфликтов не доходило, но наши лодки у скандинавского финского берега предпочитали ходить на перископной глубине, только дождавшись ночи, убедившись, что в пределах видимости нет кораблей с английским георгиевским флагом, подвсплывали и следовали на недалекие свои базы. Лодка С-38 тож.

Постепенно и дежурившие у финского берега британские надводные корабли (с подлодками было сложнее) становились «знакомцами», а акустики С-38 уже c большей вероятностью различали их характерные шумы. Так было и в тот пополуденный час, когда С-38, завершив свои маневры, собиралась, убрав перископ, отойти от берега миль на пять-десять, всплыть и следовать на траверс Рыбачьего и далее домой, в Полярный. Благо зимний «пополудень» в Арктике уже был самой настоящей ночью.

Однако наступившая темнота, поспешно убранный перископ, а главное — нешуточное волнение на море, позволили прозевать английский противолодочный корабль, относительно небольшое судно, даже не имевшее титульного названия, а только бортовой номер. В советском ВМФ аналогичные корабли относят к классу ниже среднего; по тоннажу и вооружению, конечно. И у англичан это явно был не фрегат. Краснофлотцы такие свои корабли в обиходе зовут «охотниками».

Если здесь, в этой ситуации, и была ошибка командира Лощилина, то лишь сверхминимальная, ибо предыдущая оперативная обстановка никак не позволяла думать, что обратный курс лодки пересечется с английским кораблем, непонятно почему и зачем вышедшим из небольшого фиорда справа от финского порта; ранее никто не замечал, что этот глухой фиорд, где даже маяка на входе не было, кем-то посещается, кроме как маленькими рыбацкими баркасами — да и то не в зимнее время.

Кроме того, сама обстановка была не в пользу лодки С-38: трехбалльное волнение на море слепило перископ (почему его и убрали ввиду ненужности), а для акустиков создавало фон, заглушающий шумы надводного корабля. Наоборот, акустики корабля английского имели возможность обнаружить и запеленговать лодку, хоть и убравшую перископ, но шедшую еще на перископной глубине: здесь и законы физической акустики работали на них. Наконец, даже самый сверхбдительный командир расслабится, выходя из зоны разведки, заранее зная, что здесь только английские надводные корабли, а англичане знают: здесь могут быть только советские лодки, а маньяков-убийц среди командиров тех и других не держали…

Федор Тихонович, расстегнув китель, заполнял вахтенный журнал — на берегу старпом на основе этих записей напишет по установленной форме донесение. Он писал, сверяясь с принесенной штурманом картой; только что он отдал приказ уйти вниз от перископной глубины; то ли интуиция сработала, а может и совпадение обстоятельств случилось, но в тот момент, когда лодка сошла на табельную глубину, принайтованный к полу столик, на котором Лощилин писал, ощутимо вздрогнул, глухой звук пустой бочки заполнил отсек рубки. За ним раздался второй — громче, а дальше пошла серия взрывов «глубинок» со все усиливающимся стуком по пустой бочке. Однако и последний взрыв, самый близкий, до лодки не дотянул: взрывы (это потом подтвердили акустики) шли на перископной глубине и чуть лево по борту; это их и спасло.

…Еще гремели первые взрывы серии глубинных бомб, а старпом — по кивку капитана — отдал по связи приказ «стоп машина». Лодка по инерции скользила в водах, раскачиваясь от взрывных волн.

— Всплывать, разбираться? — первым нарушил молчанье старпом сразу после последнего взрыва серии: число их хорошо было известно.

Старпом предлагал действовать по инструкции в ситуации ошибочной атаки; другой версии здесь не просчитывалось. Однако чутье, еще ни разу не подводившее Федора Тихоновича, говорило о другом.

— Замрем. Дальше видно будет.

Капитан шел на сверхриск, это было заметно и по выражению лиц старпома, штурмана и залетевшего в рубку вахтенного офицера. Командир молчал, сцепив руки над рабочим столиком.

— Свяжитесь с акустиками.

Вахтенный выскочил из рубки. Время тянулось. Включилась громко- говорящая связь: акустики докладывали, что удалось прослушать ход надводного корабля, делающего маневр, но явно замедляющего ход. Сообразительный акустик работал только на прием. Штурман, не дожидаясь распоряжения капитана, по данным акустиков уже делал расчет.

— На момент нашего и противника останова будем находиться на расстоянии семи-восьми кабельтовых. Противник влево по борту и выдвинут по курсу на два кабельтовых.

Прошло полчаса. Лодка замерла. То же самое акустики свидетельствовали и о корабле. Они же докладывали, что волнение на море несколько утихло, фон заметно уменьшился.

— Наверное, пошел заряд*,— подтвердил капитан.

Напряженность ожидания (и мольба в душе: пронеси, Господи!) не располагала к оценке случившегося. Пошел второй получас, к концу которого ожила связь от акустиков:

— Товарищ командир! Противник пришел в движение!

— Хорошо. Постарайтесь сориентироваться в его курсе. Доложите.

У всех: капитана, старпома, штурмана и вновь объявившегося вахтенного — на лицах читалось: может пронесло? Действительно, минут через десять акустик по громкой связи доложил, что корабль, набирая ход, удаляется строго по курсу норд-вест-вест, расстояние до него уже превысило полторы мили. Лощилин задумался на секунду, чему-то махнул рукой и подошел к перископному посту, отдав приказ на подвсплытие. Остальные подтянулись поближе.

Лощилин осторожно вывел перископ на самую малую высоту, но волны, хотя и намного меньше предбывших, захлестывали оптику. Вывел повыше и еще выше. Действительно, шел заряд, но уже стихал; именно белесая пелена стихающего снегопада, косо сносимая у самой водной поверхности ветром, и позволила рассмотреть в темноте ночи силуэт удаляющегося английского «охотника».

Коротко сообщив обстановку столпившимся за спиной офицерам (тогда говорили — командирам), капитан не отрывался от перископа минут двадцать, даже когда акустики сообщили, что корабль ушел из зоны акустического контакта; он внимательно, по секторам, просматривал морскую поверхность.

Еще с час лодка стояла, повиснув в толще воды, замершая, беззвучная. Лощилин снова поднял перископ: в окончательно наступившей темноте нигде не виднелось бортовых огней. Акустики вновь доложили об отсутствии ходовых шумов.

Лощилин отдал команду идти на базу на средней глубине погружения.

…Только выйдя в конце 60-х годов в отставку (последние годы служил в Севастополе командиром учебного отряда подводников), накрепко осев с семьей в родном Краснодаре, открыл Федор Тихонович съехавшимся на его 60-летие однополчанам, тож пенсионерам, среди которых были бывшие старпом и штурман С-38, великую свою тайну:

— А знаете, мужики,— разгоряченный вином и воспоминаниями Федор Тихонович полуобернулся ксидящим справа от него старпому и штурману,— ведь тогда, в сороковом, когда англичане нас едва не потопили, я чуть было весь ход мировой истории в ХХ веке не повернул?!

— Ну, батя, ты и хватанул,— восхищенно сказал его старший сын, тоже флотский офицер, капитан третьего ранга, прибывший со Средиземноморской эскадры на юбилей отца, каперанга в отставке, кавалера двух орденов Ленина и полного иконостаса других.

А супруга Федора Тихоновича озабоченно посмотрела на батарею коньячных бутылок во главе стола. Кто-то притих в недоумении, а старпом со штурманом переглянулись: похоже, они уже были близки к разгадке странного заявления своего боевого командира.

— Мы вот тогда на базе, в Полярном, в штабе, да в присутствии командующего, не один час ломали головы: что случилось? Почему англичане по нам лупанули? Вроде как никакой логики в их действиях. Провокации им на тот момент тоже были ни к чему… Сошлись же, вы помните, на том, что и курсы наши пересеклись случайно, а бомбы,— вы же все знаете, точнее, помните устройство бомбометателей у наших «охотников»; у англичан — то же самое: бочки-бомбы эти всей серией лежат на помосте наклонном на корме, а слева у низа помоста — рычаг. Рванул его на треть оборота — и все бомбы посыпались. А тут темнота, волнение на море трехбалльное, бежал какой-нибудь салага по корме, поскользнулся на обледенелой палубе, инстинктивно схватился за торчащую рукоять — и посыпались родимые!

Нетрудно объяснить и то, почему взрыватели у них были установлены на перископную глубину: это и у нас практиковалось; в походном положении, когда противник не обнаружен, взрыватели и должны быть на такую глубину установленны, ибо статистика боевого опыта гласит, что внезапная встреча с вражеской лодкой наиболее вероятна на перископной ее глубине, а при направленной охоте уже и устанавливается нужная глубина, — объяснял хозяин голосом и интонацией, приобретенными за время командования учебным отрядом в Севастополе.

— …Вот такой вариант вроде как все объяснял, да и командованию стало спокойнее. Тем более, что потерь нет и все шито-крыто, тихо то есть, без огласки (с нас подписку взяли), ибо конфликты тогда не нужны были ни англичанам, ни нам. А вот во мне какое-то шестое или шестнадцатое чувство говорило — и заговорило сразу после бомбежки — не все так просто, здесь — умысел, что, кстати, как вы знаете, и подтвердилось через несколько лет. Ну, это я вам уже рассказывал.

— Георгич,— обратился Лощилин к старпому,— ты помнишь, что сразу после бомбежки я не стал всплывать? Вот-вот, потому как чувствовал, что глушили нас намеренно. А всплыли — англичанам и деваться бы было некуда: раз начали, так и кончать, причем сразу, пока мы в штаб по радио донесение не отправили. Пару-тройку снарядов из носового орудия, почти в упор — и прощай С-38!

А вот когда подняли перископ, увидел стоящий «охотник», то мысль первая была: на самых малых оборотах двигателя, чтобы ихние акустики не засекли, развернуться для атаки и дать полный залп, веером, на таком расстоянии не промажешь, хоть одна торпеда, да попадет в цель — и «охотник» в щепу! Потом всплыть, подойти и из пушки* расстрелять всех, кто остался на плаву: на шлюпках, если успеют спустить, на спасательных кругах и в спасжилетах. Причем мысль эта была не предположительная, но — руководство к действию: если они нас, так и мы их!

Уже готовился отдать команду двигателистам и в торпедный отсек, да не покидало сомнение, все более и более давлеющее: если акустики на «охотнике» и не засекут разворот лодки, что тоже сомнительно — ведь там прислушивались к результатам своей атаки, то торпедный залп-то точно идентифицируют, тотчас сообразят что к чему и успеют дать радиограмму в свой штаб. Что тогда будет?! То, что меня наши славные особисты к стенке тотчас поставят (англичане оправдаются, дескать, бомбы по халатности салаги-рядового за борт сбузовали, совпадение, что наша лодка «в нужное время и в нужном месте» оказалась, да еще и приплетут, что мы уже тогда готовились торпедировать их…) — плевать мне было! А вот то, что ты, Георгич, остальные офицера и треть команды, как исполнившие приказ сошедшего с ума командира, а лучше — провокатора и тайного агента всех спецслужб мира, включая аргентинскую, за мной последуете… это-то меня только и остановило.

А все же, торпедируй мы англичан — что бы было? Ведь с самого начала финской войны британцы едва сдерживались, чтобы на стороне Финляндии не выступить: каких-то там голосов в парламенте не хватало. А тут… тут и голоса бы несомненно сыскались, а история совсем по другому раскладу, самому невероятному, пошла. А вы говорите: роль масс в истории решающая, а роль личности — подчиняющаяся!

Капитан британского противолодочного корабля, бортовой номер 207, Стивен Доббл получил в середине дня шифровку из оперативного отдела штаба: зайти в неприметный фиорд (незнакомое название он сверил с картой) справа от финского порта, в районе которого корабль курсировал в дежурном порядке: прослушивал море на предмет появления с целью разведки русских подводных лодок. При пеленгации последних — финс¬ких, равно как и любых других субмарин здесь быть не могло — Доббл по инструкции должен был садиться им «на хвост», демаскируя их и тем самым вынуждая всплывать или уходить восвояси в подводном положении. В штабе же полагали, что лодки могли заходить и в тот самый фиорд. Правда, за каким чертом? — Этого штабисты в шифровке не поясняли.

Доббл мысленно выругался, ибо со вчерашнего дня сильно простудился, хотя вроде бы и попривык к самой в мире дикой погоде зимней Арктики, а потому рассчитывал уже через час-другой спокойно выпить чаю с виски и отоспаться. Мрачно, с хрипом и кашлем, отдал команду, перепоручив штурману сверку с курсом. Более всего Доббл ярился на русских, которые в один присест предали Англию и всю Европу зараз, снюхались с фашистами и напали на беззащитную Суоми. Здесь следует отметить, что жена Доббла по происхождению была полушведкой-полуфиннкой. Далее вроде как и пояснять не требуется: какие чувства обуревали Стивена, молодого еще капитана, но несколько мизантропа по своему характеру, патриота и потомственного военного моряка со времен Трафальгара.

Обследовали скоренько фиорд, где, конечно же, никого не было; последние плавсредства сюда заходили, скорее всего, осенью с селедочными неводами, а военные корабли — во времена викингов. Отдал команду на обратный путь и приказал коку принести горячего чаю с лимоном. Однако на выходе из фиорда, перекладывая курс на норд-вест-вест, корабль вошел в зону трехбалльных волнений, а чай оказался вовсе и не горячим, что Доббла опять-таки вывело из себя. Он собрался было вылить свое раздражение на штурмана, но включилась связь с акустиками: те запеленговали ход подводной лодки, шедшей на сближение курсом почти наперерез.

Еще молодой, но достаточно опытный уже капитан тотчас оценил невероятно удобную для атаки тактическую ситуацию, а в памяти всплыло заплаканное, с гримасами лицо жены — сразу после прослушанного по радио (он тогда был в отпуске, дома) экстренного сообщения о нападении Советов на Финляндию с воспоследовавшим жестким комментарием премьер-министра…

— Готовиться к атаке,— приказал он штурману,— скорректируй курс, пусть акустики связь не отключают и постоянно докладывают; минеров на боевой пост, — это уже вахтенному офицеру, зашедшему в рубку.

— Кэп! Но здесь ведь только русские подлодки могут быть?

— Отставить. Выполняй команду,— приказал Доббл вахтенному.

Через четверть часа, когда курсы «охотника» и лодки, шедшей на перископной глубине, совпали, а акустики доложили, что подлодка чуть вправо от киля корабля, капитан дал команду резко вправо руля, а вслед за тем — команду атаки на минный пост, после чего корабль так же резко отклонился влево, уходя от неглубоких разрывов, даже в трехбалльное волнение моря покачавших корпус «охотника».

— Стоп машина! — новая команда Доббла.

Пройдя несколько кабельтовых, корабль остановился. Акустики фиксировали полную тишину, только фон моря, впрочем, уже успокаивающегося; надвигался снежный заряд. Прошло полчаса, на заметно снизившемся фоне никаких сигналов акустики не отмечали. Все было кончено. Лодка не всплыла, как должна была сделать в этой ситуации, оставшись на плаву. А если бы всплыла — ничего бы не оставалось как добивать… Капитану стало неуютно. Не глядя на штурмана и вахтенного, Доббл отдал команду идти в порт, а сам, передав корабль старпому, ушел в свою каюту, попросив вахтенного послать к нему кока с чаем. К чаю он выпил стопку виски. Противная простудная ломота несколько притупилась. Вызвал по внутренней связи радиста и продиктовал шифровку в штаб.

Через месяц Стивен Доббл был награжден орденом Георга. Советы о по-топленной лодке промолчали. Понятно, что и Адмиралтейство тоже не афи-шировало подвиг капитана противолодочного корабля бортовой номер 207.

В конце сорок третьего года, пробившись через бурные в декабре Норвежское и Баренцево моря, потеряв от немецких полетов и ихних же U-ботов четверть судов с грузом и два корабля охранения, очередной конвой PQ* прибыл в Мурманск. Грузовые «либерти» стали под разгрузку, а часть кораблей охранения (основная охрана возвращалась в Англию, передав конвой кораблям Северного флота) пришвартовалась у пирсов Полярного.

Был как раз канун католического рождества. Желая сделать приятное союзникам, традиционное застолье в честь прибытия конвоя начштаба распорядился провести в этот же день, а не как обычно, дав командам англичан отдохнуть сутки-другие. О чем и сообщил капитанам прибывших кораблей штабной адъютант, скоренько побывавший с визитом, с непременной стопкой бренди, у капитанов эсминца, двух противолодочных кораблей и вспомогательного корабля-плавбазы. Все офицеры приглашались к 21.00 в Дом командиров флота, а об остальной команде, как пояснял адъютант, позаботится гарнизонное начальство Полярного.

Изображавший букву «П» стол на полторы сотни персон, как обычно, сервировался в фойе ДКФ по соседству с концертным залом, где перед началом ужина гостям показали последние военные кинохроники. Кстати говоря, в этом самом ДКФ, но уже называвшемся Домом офицеров флота, до переезда семьи на «большую землю», в Т., отец Николая Андреяновича работал старшим электромонтером, да и сам Андреяныч, учась последние два года в школе, страшась конкурса в институт, по вечерам, после школы тоже трудился электриком-осветителем при том же концертно-теат¬раль¬ном зале…

Сочли за знак внимания к ним союзники и елку с мигающими гирляндами, что стояла в центре фойе, в проеме той самой буквы «П» банкетного стола; елка по довоенной традиции ставилась за неделю до Нового года. Англичанам эти тонкости не поясняли.

Рассаживанием за столом руководил все тот же шустрый адъютант; не мудрствуя лукаво, он сажал по принципу: два мальчика — две девочки, очевидно, запомнившемуся из пионерского детства, то есть — два союзника, затем два наших и так далее. Впрочем, здесь был и толковый расчет: каждый мог одновременно общаться со своим и с чужим, а если учесть, что в пару с нашим боевым командиром адъютант усаживал и политработника, то расклад и вовсе был восхитительным. Правда, боевые наши моряки говорили по-английски, чего не скажешь о политотдельцах, но — очень хорошо вовсе и не хорошо!

Но и на этом забота адъютанта не заканчивалась, он и по характеру общения пары подбирал: своих хорошо знал, союзников оценивал по выражению лица и кратким беседам за рюмкой бренди, когда обегал их корабли с приглашением. Самым мрачным из англичан ему показался капитан Стивен Доббл, командир противолодочного корабля; его он и посадил одессную известного на флоте весельчака кавторанга Федора Тихоновича Лощилина, командира геройской подлодки С-38, а для поднятия тонуса огорченного чем-то англичанина подсадил к ним еще большего живчика — политотдельского майора Шулейку, который мог и паралитика до хохота довести, и трезвенника упоить до положения риз. Закончив свой вдохновенный труд, адъютант стушевался. Слово для первого тоста взял командующий.

Потом было много тостов хозяев и ответных — гостей. Пили за героических союзников, за доблестный Северный флот, отдельно и стоя — за Сталина и британского монарха. Начальник политуправления флота предложил выпить за скорейшее открытие второго фронта; союзники несколько сконфузились, а мрачный, хотя уже и в сильном подпитии, Доббл что-то проворчал неодобрительное о Черчилле и Рузвельте…

Постепенно общие тосты сошли на нет, языки развязались, разговоры пошли по группам и группкам, Лощилин все пробовал разговорить откровенно пьяного, не выходящего из мрачного состояния духа Доббла. Шулейко помочь ничем не мог, ибо в школе и политучилище осваивал немецкий. За два часа застолья только и выяснил Федор Тихонович, что равный ему по званию и годам военной службы английский капитан впервые прибыл с конвоем в СССР, а до этого охотился за германскими лодками в составе Флота Метрополии в северной Атлантике, командовал же новейшим противолодочным кораблем почти крейсерского класса, а до того — небольшим «охотником».

Лощилин пробовал было разговорить хмурого соседа на морские темы; известно, что моряки о море столь же охотно говорят на берегу, как и рыбаки о рыбалке (в пивной, например). Доббл скупо отвечал, видно по всему было, что в мрачных своих мыслях он где-то далеко, может в семье что? Или наградой какой обошли? Вспомнив о наградах, Федор Тихонович погладил свой иконостас на кителе, где, не считая медалей, присутствовало несколько орденов, которые в первые годы войны довольно скупо давали: от простенькой «звезды» до первого своего ордена Ленина — за потопленные в один выход в море немецкий эсминец и два транспорта крупного тоннажа с военной техникой и живой силой.

Поинтересовался у английского капитана, также имевшего несколько наград, в том числе офицерский орден Георга высокой степени: за что получены? Доббл еще более сник и даже сделал инстинктивный жест рукой, как бы прикрывая «георга». Зоркийкавторанг это отметил и деликатно переменил тему беседы.

Англичанин временами коротко поглядывал на своего соседа; по всему было видно, что здоровяк и весельчак русский капитан ему нравится. Как будто решившись на что-то, Доббл быстро налил и выпил, не чокаясь, подряд две стопки водки, на секунду-другую задумался и огорошил Лощилина:

— Сэр, мне очень плохо, мне стыдно. Я вижу, как ваша великая страна и армия почти-что в одиночку противостоит фашистам. Пройдя в составе конвоя Норвежское и Баренцево моря, я был потрясен храбростью ваших моряков и летчиков, которые в буквальном смысле закрывали своими бортами наши транспорты и корабли охранения. Мне невероятно стыдно: ведь этого «георга»,— он с ненавистью, скосив вниз глаза, посмотрел на орден, — мне дали за потопление… русской лодки!

Федор Тихонович, поняв что Доббл не шутит, не иносказательно говорит, посерьезнел. Доббл же, развернувшись со стулом к соседу, быстро-быстро, словно опасаясь, что русский капитан гневно сверкнет добрыми своими глазами, встанет и уйдет, стал рассказывать о своей атаке русской подлодки во время финской войны, о тайной гибели последней, о том, что им двигало тогда… а вот теперь они союзники, соединенные пролитой кровью, вместе бьющие страшного и сильного врага. Этот орден жгет ему грудь, душу, кажется, что вот-вот китель обуглится в месте крепления награды…

— Капитан! — перебил его Лощилин,— но в финскую войну у нас не было потерь в подводном флоте. Это не военно-политическая маскировка; я сам в то время служил в этих местах, лодки все до единой знал, все они и в Отечественную войну вступили целехоньки. А, кстати говоря, капитан, не припомните обстоятельств того инцидента, дату поточнее?

Немного поуспокоившись, но еще не веря словам русского капитана, Доббл подробно, с датами, чуть ли не часами, с названием порта и фиорда, рассказывал о злоключениях противолодочного корабля бортовой номер 207. Командир же подлодки С-38 внимательно слушал. На лице его попеременно отражалась вся последовательность навеянных воспоминаниями чувств.

— Знаете, капитан, чтобы рассеять ваши последние сомнения и, как говорят у нас, снять грех с души, я вам скажу невероятное по стечению обстоятельств: лодкой, которую вы бомбили, командовал я.

Через месяц от описываемой беседы в банкетном фойе ДКФ города Полярного, уже благополучно — не считая развороченного форштевеня в надводной части от непрямого попадания авиабомбы — вернувшийся с обратным конвоем командир противолодочного корабля Стивен Доббл поутру вошел в здание штаба, хотя его и не вызывали, и вручил дежурному офицеру полотняный конверт с упакованным орденом Георга и пояснительным письмом. На конверте стоял адрес Адмиралтейства с указанием имени первого лорда этого ведомства. Затем зашел в буфет офицерской столовой при штабе, попросил кельнера налить ему стаканчик бренди, улыбнулся, облегченно вздохнул и удивил буфетчика фразой по-русски: «За наших доблестных союзников!»

— Вот так-то, ребята, мы хоть и верным курсом идем,— Шулейко заговорщицки подмигнул собеседникам,— но история не всегда умещается ни в краткий, ни в полный курсы; реальная жизнь то норд-ост-ост дает, а теперь, похоже на то, и к весту склоняется. Помяните слова кадрового политработника!

Ошеломленные услышанным, мы с Николаем Андреяновичем молча следили за правой рукой Бориса Никифоровича с бледной татуировкой морского якоря, разливавшего по последней.

— За наш Флот! Семь футов ему под килем! — громогласно провозгласил Шулейко и, не закусывая, округлым своим баритоном затянул родную североморскую: «…растаял в далеком тумане Рыбачий».

С ЛУКОШКОМ ПО ЯГОДЫ И НЕЧТО О РЫБЬЕМ ЖИРЕ

Какое лето, что за лето!
Да это просто колдовство —
И как, прошу, далось нам это
Так ни с того и ни с сего?

Ф. И. Тютчев

В коне июля этого года установилась невыносимо жаркая для наших мест погода: ясная, чистая, без намека на дожди. Казалось, даже ночное незаходящее солнце полярного дня согревает холодный край, низко вися над далеким горизонтом.

Семейство Андреяна в этом сезоне ездило в калужскую деревню рано — с конца мая до середины июля. Так график отпусков отвел. А так как до школы оставался еще целый август и неделя оканчивающегося июля, то лето для Николки неимоверно растянулось, особенно-то после калужских впечатлений: жизни в отцовской деревни, где половина жителей — родственники, поездок в Калугу, где несколько крепких домиков в Подзавалье, откуда открывался великолепный вид на пойму реки Яченки и дальний лес, тоже заселяли родственники отца, а главное — купания в полноводной Угре и целодневного загорания на ее песчаных берегах…

Ах, какое выдалось лето!?

С вечера Николка собрался было идти на рыбалку с полночи в присмотренное место на небольшом мыске за зданием маяка, но уже на улице, с удочкой через плечо, был остановлен матерью, шедшей от сарая — ходила кормить коз:

— Давай-ка возвращайся да спать ложись, Федоров моторку дает, завтра на тот берег залива пойдем за черникой и морошкой.

Вот это да! Николка присвистнул, развернулся, отнес удочку в кладовку в маячном доме. Понимая, что заснуть в одиннадцать вечера все равно не удастся, Николка забежал в свою квартиру, взял книжку «Детство в Уржуме» о Сергее Мироновиче Кирове — из числа рекомендованных в школе на летнее чтение (Николке в сентябре предстояло идти в четвертый класс), отрезал от буханки горбушку и еще кусок, положил на них по ломтю вяленой трески и ушел на мостки, полуопоясывающие маячный дом, присел на ступеньки лестницы, ведшей от мостиков вниз, к продуктовому складу, раскрыл книгу и не заметил как пролетела пара часов. Теперь в сон все же потянуло, поднялся и пошел домой.

Вроде только голову на подушку положил, а уже мать трясет за плечо:

— Вставай, Федоров с Седалиным уже моторку к причалу подогнали, Улита с Седалиной нас ждут на улице (Улита — маячное, «заглаза», прозвище Федоровой жены).
Встать с постели, особенно если лег в час ночи, тяжело, когда сам просыпаешься, но если тебя решительно будят, то дело вовсе иное. Словом, через пару минут одетый Николка, жуя на ходу пирог с палтусом, выскочил вслед за матерью из дома. Понятно, что младших она с собой не взяла. И Седалина захватила тоже только старшую Катю.

Большая маячная моторка, на которой обычно ходили в Полярный, а в хорошую летнюю погоду какая-либо из островных семей — в гости на соседний маяк: Седловатый, Ретинское, Палогубский (семья Андреяна уже успела пожить на всех трех), управляемая Седалиным, застучала мотором и, огибая по правому борту северную оконечность острова с высоко стоящим маячным домом и пониже, у основания выдающегося в море зданием маяка, взяла курс на дальний отсюда правый же берег Кольского залива. Снизу, от воды маленькой фигуркой смотрелся Федоров, поднимавшийся от причала по деревянным мостикам к маячному дому. С мостика же маяка пару раз махнул рукой Андреян — его вахта была сегодня дневная.

Седалин, как и положено старшине моторки, сидел на кормовой банке. Под правой рукой у него, прижатая локтем, находилась рукоять (леер по-флотски) руля, а левой он что-то подкручивал в моторе, принайтованном к низкой площадке днища в кормовой части шлюпки, так что Седалину приходилось растопыривать ноги в матросских яловых сапогах справа и слева от размеренно стучащего мотора…

На двух средних банках разместились мать Николки, Улита, Агриппина — жена Седалина с дочерью, а сам Николка занял почетную носовую площадку, свесив с нее ноги, а сам изогнувшись лицом по ходу моторки, опершись правым локтем о борт. Шлюпка шла на набравших оборотах мотора полном ходе, так что нос частенько и вовсе нависал над гладью воды. Николка же с приятностью качался. Хотя и отмечено, что килевая качка намного неприятнее бортовой, но в здешних местах про морскую болезнь не слыхали.

Остров быстро уменьшался, а его очертания сливались со следующим за ним Екатерининским островом, а тот и вовсе со стороны залива неотличим от материкового берега. Николка вновь развернулся по курсу, тем более, что курс этот явно пересекал ходко шедший на выход из залива эсминец, а со стороны моря неспешно двигался рыболовецкий сейнер. С военным кораблем не шутят, поэтому, прикинув расстояние и скорости, Седалин сбросил обороты до минимума, нос моторки упал в воду. Через четверть часа всего в паре-тройке кабельтовых неимоверно высокий прошел эсминец, подобранный, с изящно изогнутым фарштевенем, с трубами торпедных аппаратов по бокам палубы, со стволами пушек и кассетами установок реактивных снарядов.

— Да-а-а,— протянул Седалин, перекладывая руль и устанавливая шлюпку строго перпендикулярно крутым волнам, шедшим от следа прошедшего эсминца,— хороший флот у нас стал, океанский, а в войну только и были, что миноносцы, от царя еще оставшиеся, тральщики минные да фанерные ленлизовские торпедные катера. Но и с ними воевали на славу! На подлодках и держались в основном.

Моторка закачалась на волнах, нос зарывался так сильно, что лицо Николки близко приближалось к волнам и он чувствовал холод и йодистый запах воды. Однако качание на волнах закончилось, Седалин раскочегарил мотор, шлюпка понеслась, не дожидаясь уже тихоходную рыболовецкую посудину к приближающемуся высокому скалистому берегу. Но в километре-полуторе от него моторка опять попала по курсу наперерез — на этот раз стае касаток. Если бы Николка не знал, что эти киты-хищники, которые своими полутораметровыми костяными хребтами-пилами перерезают настоящих гигантов-китов, крайне осторожно относятся ко всем другим плавающим на море предметам, то было бы от чего смертельно перепугаться. А рыбины эти, каждая размером с их шлюпку, сверкнув над гладью воды своими светло-синими брюхами по правому борту, с плеском ушли в глубину и только через несколько минут, уже метрах в ста слева, мелькнули вновь их хвосты. Более их курс до самого берега никто не пересекал.

По мере приближения моторки к берегу Николка недоумевал: куда будем причаливать? — И прямо, и слева, и справа, как виднелось, берег бурыми отвесными скалами поднимался вверх на сотню с лишним метров, вырастая из воды. И Седалин что-то засомневался, мотор прикрутил до самых малых оборотов, рулем брал вправо-влево, внимательно всматриваясь в отвесные скалы.

— Ага, вспомнил,— обрадовался он и резко взял вправо, а через четверть мили, обогнув выступавшую в залив скалистую косу, ввел моторку в малоприметную, узкую губу все с такими же высокими и обрывистыми гранитными берегами. Вдобавок губа извивалась почище змеи, Седалин и на самом малом ходу едва успевал перекладывать руль, а Николка потерял счет этим изгибам, поэтому ахнул от удивления и восторга, когда за очередным поворотом от моторки вдруг резко убежали вправо и влево неприветливые, дикие скалы, открыв внутренний залив размером с хорошее озеро. Скалы не только ушли по сторонам, но превратились в обычные береговые сопки, очень пологие, поросшие березками, густым кустарником, перемеживаемые полянками, синевшими северным цветком колокольчиком. Местами берег и вовсе был песчаным. Вот в такой песчаный берег и ткнулась носом моторка. Николка выпрыгнул первым, не забыв захватить моток тонкого причального троса.

Когда все выбрались из моторки на гостеприимный берег, Седалин, Николка и женщины, ухватив цепко трос, вытащили шлюпку на песок на полкорпуса. Седалин поискал глазами, нашел подходящий камень и, обмотав его, зацепил трос: со здешним приливом, особенно в узкой губе, шутить нельзя.

Николка пока осматривался и с удивлением обнаружил в метрах двадцати от их стоянки что-то похожее на проторенную дорожку, хотя и не очень ухоженную, скорее широкую тропу, извивавшуюся между каменистыми выступами и неподъемными валунами. У воды тропка эта заканчивалась невысоким, естественным каменным приступом-причалом.

— Смотрите, дорога! А куда она идет?

— Вот пойдешь по ней и узнаешь,— заухмылялся Седалин,— ну что ж, заблудиться здесь не заблудишься — хоть на километр, хоть на два поднимайся в гору, все одно залив как на ладони будет. Так что равномерно разбредитесь кто куда, не путайтесь под ногами, а ягод всем хватит. Пошли!

Черника, любимая северная ягода, росла, конечно, и на их острове, и на соседнем Екатерининском, но у себя ее объедали маячные ребята, Николка тож, солдаты с зенитной батареи и матросы с поста, тогда еще располагавшихся на Большом Оленьем. А на Екатерининском хозяйничали городские — из Полярного. Здесь же заросли ягоды начинались в нескольких метрах от берега. К тому же здесь росла и кустилась костяника, которой на их острове не водилось.

Женщины принялись собирать чернику и костянику прямо от берега, а Николка, взяв свое ведро и грабилку*, пошел исследовать: куда ведет дорога? Дорога же резко взяла в гору, затем через небольшой перевал пошла вниз, но уже в густом кустарнике, выше Николки, так что видел он только тропу перед собой, а перевал позади уже закрывал и залив.

Но закончился и кустарник, а дорога далее спускалась в котловину, посередине которой изумленный Николка увидел… гигантскую бочку высотой с трехэтажный дом и с соответствующим диаметром. Тем не менее, это была стократ увеличенная копия обычной бочки, только изогнутые доски ее вытесаны из бревен, а обручи, как рассмотрел подошедший к бочке Николка, сделаны из стальных полос шириной с четверть метра и толщиной в два пальца.

Еще на подходе он начал вертеть носом от странно знакомого липкого запаха, а подняв глаза, увидел над бочкой черную тучу мух, их была тьма, а слитное жужжание напоминало прибой при неспокойном море. Временами подлетали несколько чаек, что-то выхватывали сверху из бочки и уносили в клювах. Запах вблизи оказался невыносимым, тошнотворным. Николка, пока рассматривал чудо-бочку, зажимал нос. Потом и вовсе отошел, все недоумевая: что за черт! Так ничего и не придумав, вернулся на перевал, свернул вправо от дороги, вскоре нашел поросшую черникой поляну и принялся за дело.

Дело спорилось. Через полтора часа, перейдя на третью по счету поляну, Николка заполнил ведро. Судя по солнцу, до общего сбора на берегу оставалось времени достаточно. Оставив ведро на приметном камне посередине поляны, Николка налегке быстро поднялся на сопку, нашел плоский, размером с хороший стол, нагретый солнцем камень, снял телогрейку, вытащив из кармана сверток с едой, расстелил ее и полуприлег. Развернув газету, с аппетитом приступил к обеду, неспешно откусывая от большого ломтя хлеба с копченым салом и вяленой треской.

Чудесную картину видел поуставший от собирания черники Николка со своего теплого камня: прямо под ногами, глубоко внизу высвечивали косые солнечные лучи круглый заливчик с темневшей на песчаной полосе берега моторкой; подняв глаза повыше, за грядой прибрежных сопок он видел Кольский залив во всей его ширине — близко уже к выходу в море, и на противоположном его берегу различил и свой остров, отсюда — сливавшийся с берегом. Даже белое маячное здание крохотно, но четко виднелось. С пару минут, напрягши глаза, Николка всматривался в него — и вот ярко блеснуло — это значит, что несущий дневную вахту его отец задает профилактику вращающемуся маячному фонарю с рубиновыми гранеными стеклами. Тепло стало на душе — как и всякому человеку, наблюдающему за родным домом издалека.

Казалось, что залив в этот летний полуденный час вымер, но вот слева, тихо и крадучись под самым берегом, появилась подлодка; все громче и громче стучал ее дизель; лодка приближалась к траверсу этой маленькой губы. А навстречу ей, но по середине залива, со стороны моря потянулся здоровенный сухогруз под греческим флагом: явно в Мурманск за аппатитовым концентратом — удобрять свои греческие оливки или что там у них растет?

Вот из-за Большого Оленьего, отсюда прикрывавшего выход из Екатерининской гавани Полярного справа и слева, выскочил сторожевик и деловито взял курс вроде как на выход в море, но придерживаясь своего, левого берега. Значит после прохода Седловатого свернет влево, в бухту Ягельную — на 4-ю точку, где атомные подлодки, только-только появившиеся у нас и американцев, базируются. Много чего знал Николка в свои одиннадцать лет! И в страшном сне ему тогда присниться не могло: пройдет сорок лет, будут у пирсов в Ягельной ржаветь еще оставшиеся на плаву стратегические атомные подлодки, а вся «демократическая общественность» с остервенением станет защищать от трибуналов Северного и Тихоокеанского флотов предателей с погонами капитанов второго ранга…

И синее безоблачное небо (доев, Николка с наслаждением растянулся на телогрейке) не скучало без людей: со стороны Мурманска набирал высоту аэрофлотовский лайнер — в сторону моря, значит, рейс «Москва —Гавана», опять же только что открытый. А вот сразу два дальних бомбардировщика полетели на свое неблизкое дежурство явно с аэродрома Сафоново. Навстречу же им с Рыбачьего неспешно и на малой высоте шел старинный торпедоносец с характерными, одному ему присущими крыльями: в форме двуручной пилы с выгнутой стороной назад.

Устав смотреть на оживленное небо, Николка повернулся на бок, подперев ладонью голову. Здесь его внимание привлекло нечто, а именно белесое пятно метрах в пятидесяти: тонкий слой торфа был содран неведомой силой, а гранитный монолит как теркой алмазной продраян. Поломав голову, Николка таки сообразил что к чему.

…Прошедшей зимой, прибыв под самый Новый год на каникулы, Николка с удивлением обнаружил: все окна в маячном доме, в солдатской казарме были крест-накрест заклеены полосами бумаги — как в фильмах о войне. Кое-где в маячном доме хозяйки уже успели эти полосы смыть. Здесь Николка вспомнил, что по дороге мать говорила о учебных стрельбах зенитной батареи. Про заклеенные окна она сказать забыла, впрочем, Николка знал для чего это делается.

— Оглохли мы тут совсем, ведь всю неделю палили: день и ночь!

Тогда Николка сообразил — откуда неслась канонада в последние дни, хорошо слышная и в Полярном.

Вечером отец, пришедший с вахты, рассказал: стреляли не в небо, а плашмя — через залив по безлюдным сопкам на другом берегу. Как пояснил отец, ухмыляясь, стреляли не на меткость, а чтобы солдаты не отвыкали от обращения с зенитками, главное — сроки хранения снарядов, чуть ли не с войны, вышли; вот и учение придумали: лучший способ избавиться от них.

Николке стало зябко, он поежился на двадцатиградусной жаре. Здесь это жара.

Задремал незаметно, а проснулся от дальнего хлопка. Открыл глаза и увидел делающего в воздухе дугу зеленую ракету — условный сигнал к общему сбору из ракетницы, захваченной с собой Седалиным.

Николка накинул телогрейку, спустился на полянку, взял свое ведро и тем же путем, мимо гигантской бочки, над которой бесновалась уже целая стая чаек и чириков, вернулся на берег. Пока подтягивались остальные, Седалин объяснил ему: в бочку эту с весны загружают c сотню тонн тресковой печени, что привозят баржой с мурманского рыбокомбината. Все лето печень дает рыбий жир, который вытесняет к верху бочки вытопленные печеночные шкварки, которые под солнцем образуют корку, по которой дождевая вода стекает на внешние стенки бочки. Осенью приходит другая баржа, с цистерной. Протягивают до бочки шланг, выбивают затычку, вставляют концевик шланга и весь жир скачивают в цистерну. Потом, уже на фабрике, жир очищают и используют на всякие аптечные и иные дела. Такие бочки по многим тихим местам расставлены — подальше от чувствительных носов.

— А почему печенки эти прямо на рыбозаводах не вытапливают, как вот мать ее на сковородке жарит: быстро и без хлопот.

— Э-э-э, это дело тонкое. Здесь процесс идет естественный, поэтому жир сохраняет свои полезные свойства, а только такой для медицины годится. А в печах тоже топят, но — для всяких технических дел. Ну, вот и бабы идут, пора уже, дело к вечеру, а мне в ночную отца твоего менять.

На обратном пути им встретились только неугомонные касатки. На этот раз они шли своим кильватерным строем параллельно с моторкой, потом им это наскучило и они свернули в сторону моря.

Остаток дня Николка провел деятельно, а засыпая в первом часу светлой ночи, подумал: вот почему все дети, он в их числе, в дошкольном возрасте с таким отвращением глотают утреннюю ложку рыбьего жира.

ТАКСИ ДО СТАНЦИИ АСТАПОВО

Писатель Никаноров проживал в Подмосковье, в бывшем наукограде. Кроме литературной профессии имел он и другие занятия: являлся подполковником запаса, а в отставке работал инженером в дотлевающем научно-исследовательском институте по профилю бывшей службы. Военная пенсия и какое-никакое жалованье в институте кормило семью и позволило пережить самые лихие годы «волчьих девяностых».

Сразу по окончании Олимпиады в Афинах ему стукнуло шестьдесят, и перестал он ходить на работу. Сказать, что вышел на пенсию — нелогично; он ее получал уже десять лет. Словом, решил полностью отдаться литературе, благо дети оперились в этой жизни, а им с женой хватало. Как раз заканчивал Никаноров большой роман и даже заранее заручился поддержкой о финансировании издания у бывшего сослуживца; тот хотя и выбился в люди, но человеком остался. Фирма же его продавала за рубеж остатки неликвидов из числа ценных материалов того же самого института.

Полагал Никаноров, что теперь-то последние главы чуть ли не сами напишутся – ведь сейчас не только выходные и будние вечера в распоряжении его пера! Однако, недоучел специфику психики человека в переломные для жизни моменты, расслабился (не водка, конечно, имеется в виду) и за весь сентябрь вымучил только один крохотный эпизод девятнадцатой главы.

Никаноров затосковал, но жена нашла выход и посоветовала развеяться, съездить на недельку в недалекую Тулу:

— Поезжай, Андрей Сергеич уже который год зовет, поохотитесь с ним, как раз сезон открывается.

И верно, опять же бывший сослуживец в августе звонил, поздравлял с «выходом на гражданскую», звал на уток… И главное в голове образовалось: побывать в толстовских местах, вдохновиться. Со стыдом вспомнил: лет двадцать как в Ясной Поляне не был … писатель называется! Сразу согласился, а уже к вечеру следующего дня закусывал в компании приятеля и его добрейшей супруги летними хозяйскими припасами привезенный с собою коньяк.

До открытия охоты оставалась пара дней, потому коньяк — свой и алаверды — пил умеренно, а наутро сел в щекинский автолайн, бодро дошагал от развилки до знаменитых въездных башен, протянул в окошко кассы удостоверение члена Союза писателей, памятуя, что двадцать лет тому назад членов Союза впускали в музей-усадьбу по бесплатной контрамарке, о чем он и напомнил молоденькой кассирше. Та недоуменно выслушала, заявила, что никаких льгот никому уже давно нет, а билет с экскурсией стоит сто рублей. Ходят тут, мол, всякие.

…Возвратился в Тулу Никаноров несколько раздосадованным, но начавшаяся охота на водоплавающую дичь его отвлекла. Вернулся он домой хорошо отдохнувшим и с вдохновением, но скорее пессимистического характера, а потому в начало следующей главы своего романа вставил фантастический эпизод. Впрочем, модный в отечественной прозе в последние десять-пятнадцать лет.

…Всем известны успехи современной науки в части генетики; ее высшим достижением явилось развитие практического клонирования, то есть воссоздания из одной единственной молекулы ДНК всего целостного организма. Как известно, клонирование человека запрещено законодательно во всех странах мира, где это умеют делать. Понятно почему: каждая из сторон имеет законное опасение, что их исторический супостат-противник вырастит полки суворовых, роммелей, наполеонов и пр. И тем более понятно, что работы по клонированию человека, что называется подпольно, тотчас и начались во всех этих царствах-государствах. Не следует и пояснять: эти исследования курировались спецслужбами на государственных уровнях.

Единственным исключением оказалась Россия; опять же и дураку понятно почему. Но — свято место пусто не бывает. Или, как говорил философ Лейбниц: природа не терпит пустоты. Поэтому в России на себя эту обязанность взяли патриотически настроенные ученые, где-то в Томске или в Новосибирске, словом, в некоем еще сохранившемся научном центре.

А дальше случилось то, что случается с мастеровыми русскими людьми со времен Ползунова и братьев Черепановых: в отсутствии денег и необходимого инструмента они такое вмиг сотворят, что в европах-америках долго затылки яйцеголовые чешут. Так и наши подпольные ученые, радея за место государства в части щекотливой науки, на допотопном биологическом оборудовании не только вперед всех европейских и американских «нобелистов» научились клонировать человеческий организм, но попутно решили и сверхзадачу: ускорили рост, физическое и умственное развитие клона в сто раз! Но и опять были бы они не русскими людьми, если бы не страдали комплексом Левши из лесковского рассказа. Как тот подковал блоху, но, не ведая законов биомеханики, не рассчитал тяжести подков и обездвижил насекомое, так и наши подпольные ученые научились в сто раз скорее развивать организм, но не смогли останавливать это развитие в нужном возрасте, то есть в двадцать, тридцать лет… Еле-еле осилили этот останов в возрасте, соответствующем предельному для предшественника клона. Такая вот петрушка получилась. А все дело в том, что не было у них сорока штук баксов для покупки за рубежом машины для ДНК-анализа, что имеется в смой захудалой западной больничке! Поэтому, оставив не светлое будущее решение возникшей задачи, решили сибиряки испытать свое открытие на каком-нибудь великом человеке.

Опять же, поскольку были наши гениальные ученые подпольщиками вне закона, то возник вопрос о генетическом материале. Где тайно взять ДНК давно умершего великого? Выручил коллектив профессор Перерушев Аркадий Гаврилович, страстный почитатель Льва Толстого, коллекционер всего, что связано с его именем. В советское время каждый профессор, а то и дóцент, увлекались чем-либо интеллектуальным, далеким от основной работы. Дело в том, что самым большим раритетом коллекции Аркадия Гавриловича являлся изящный дамский медальон-ладанка с прядью волос Льва Николаевича. Достался он профессору от бабушки, в начале века московской консерваторки и страстной почитательницы гения земли русской.

Поначалу коллектив засмущался, засомневался: дескать, морально ли это, все же гордость народа, на издевательство над памятью великого похоже…

Но Перерушев, уже предчувствуя встречу и беседы о смысле жизни со своим литературным кумиром, заволновался, раскричался:

—Где я вам биоартефакты Сталина или Суворова возьму? Что есть, то и есть, а пока мы, гнилая интеллигенция — правильно о нас Владимир Ильич говорил,— будем умничать и морализировать, америкосы тысячи копий Шварценеггеров и Майклов Джексонов настругают. И что тогда будет?..

Почему-то именно последний довод убедил компатриотов. Дело закипело и уже к концу октября следующего за началом эксперимента года Аркадий Гаврилович любовно смотрел на вдохновенное лицо Толстого, столь знакомое по фотографиям последнего года жизни великого учителя и проповедника. Толстого спящего, ибо процесс физиологического ускоренного развития и, увы, старения клона совершался в анабиозе. Опять же возник вопрос: пора будить, 31-ое октября на носу*, а как клон поведет себя? Выручил опять же профессор Перерушев, предвкушавший долгие беседы с Учителем:

— Нужно, чтобы он проснулся в той же обстановке, что и накануне кончины. Понятно, проснулся не в жару и ознобе, как то было со Львом Николаевичем, а здоровехоньким. Мы ему перед пробуждением интенсивную терапию антибиотиками проведем. Давайте обсудим, как это все сделать.

Благо, накануне в их институте выдали зарплату за три летних месяца, поэтому, выдав женам на хозяйство по минимуму, ученые сбросились (а Перерушев еще и фамильный золотой портсигар новорусскому коллекционеру за три тысячи доллáров толкнул), зафрахтовали у дальнобойщиков фуру и доставили спящего клона, необходимую аппаратуру и самих себя на станцию Астапово. Совсем уж на последние деньги заарендовали на неделю бывшую квартиру начальника станции И.И.Озолина— выдали себя за киношников.

Про киношников скоро узнали все население маленького станционного поселка, поэтому никто не удивился, когда утром 13-го ноября* в станционный зал ожидания, к кассе подошел старик с длинной бородой и косматыми бровями в странной длиннополой одежде и сапогах. «Смотри, смотри! Этот актер Толстого играет. Говорят, шестидесятисерийный блокбастер снимают…» — зашептался народ в зале.

Меж тем старец, назвав кассиршу милой барышней, попросил один билет до Ясной Поляны с пересадкой в Козельске. Но барышня огорошила: так по железной дороге доехать нельзя. Старец растерялся, но тут к нему подскочил Петруха, местный парень, подрабатывавший частным извозом:

— Давайте, товарищ артист, мигом домчу. И возьму по-божески из уважения.

Старец чуть помедлил и послушно пошел за автомобилистом. Покоясь на мягком заднем сиденье «москвича», старец, только что отошедший от нездоровья, длившегося тяжело и муторно почти неделю, да еще в постоянных переездах, боязни, что за ним пошлют домашнюю погоню, восстанавливал в некогда цепкой памяти события сегодняшнего утра: как он проснулся, нет, очнулся совершенно здоровым, без липкого пота горячки, без озноба. Какие-то незнакомые, но добрые люди помогли ему одеться, что-то положили в его бумажник (а вроде и не его бумажник?), подвели к вокзалу. Он как будто заново родился: все вокруг изменилось, поезда не ходят прежним путем, а таких роскошных авто он и в Москве не видывал… Догадывался, что болезнь случилась нешуточная, раз весь мир воспринимается иным. Такое с ним было только в далеком-предалеком детстве после сильной, горячечной простудной болезни.

За их «москвичом» неотступно следовала бежевая «волга» с сибирскими учеными. Перерушевымтож. Только одна мысль заполняла большелобую голову Аркадия Гавриловича: «О чем сейчас думает Учитель?».

А старец, ощущая прилив ясности мышления, что бывает с любым человеком после тяжелой болезни, не замечая мелькавших за окном странных пейзажей, думал, что напрасно он поддался хандре, самоистязал себя душевно. Опять же этот суматошный отъезд без цели странствования…

К полудню распогодилось, осеннее солнце хотя и не грело, но радовало душу. Казалось старцу, что теперь все разрешится. И Соня, и дети поймут, что не в деньгах счастье, но в служении людям, человечеству, в личном самосовершенствовании. Да и не свойственно русскому человеку преклонение перед золотым тельцом; это ведь не протестантский Запад с его торгашеством и накопительством… Он почувствовал прилив энергии, замечтался, как лет через сто, уже в начале XXI века и нового тысячелетия деньги и вовсе исчезнут из обихода, а в его любимую Ясную Поляну будут стекаться тысячи и тысячи людей. Может и его добрым словом помянут, прогуливаясь по тенистым аллеям, по его заветным местам…

Вот и Поляна, авто остановилось возле самых въездных башен. Старец вынул бумажник, раскрыл: и деньги он перестал узнавать, сочтя это за добрый знак — в унисон его мыслям. Протянул деньги шоферу. Тот заулыбался, взял несколько бумажек:

— В расчете, этого хватит. Может вас подождать? И мне назад не порожняком ехать.

Старец молчал, а шофер, чуть отъехав, остановился: может найдет пассажиров до Тулы, заодно и к сеструхе заглянет. Давно не видел.

Узнавая и вместе с тем не узнавая многих деталей, старец прошел между въездными башенками, несколько озадаченный многолюдством снующих туда-сюда, да в какой-то странной одежде? Однако двинулся вперед по плотинной дороге, но был остановлен неким мундирным: армейским или полицейским; опять же в новомодном мундире:

— Вы, я вижу, забыли билет приобрести? Пройдите к кассе,— и полицейский чин указал рукой на окошечко в домике-пристройке у левой въездной башни. Мало что поняв, старец подошел к окошку, в глубине которого виднелась молодая девица, стриженная под курсистку.

Девица была занята беседой с кем-то, не видимым снаружи в окошко, а глаза старца узрели текст объявления, обрамленный и остекленный. Из текста следовало, что билет на экскурсию по усадьбе стоит сто рублей. «Как?!— вскипела его душа,— не успел я из дома уйти, неделя всего прошла, а они Дом мой в дом торговли* превратили? А я-то, наивный, полагал, что своим уходом разбужу в них совесть, понимание мыслей и дел моих…

Снова, как вчера и в предыдущие дни в поезде, в Шамордино и Козельске, в квартире начальника станции в Астапово, зазнобило, тут же бросило в жар, в голове застучали молотки плотников, а потом и вовсе забухали фабричные молоты. С трудом, как некогда в гору на Кавказе поднимаясь, он протащился мимо белых въездных башен, теперь уже навсегда покидая свою Ясную, глядя себе под ноги, чтобы не заплелись, медленно пошел под гору по широкой площади.

— Эй, артист?— окликнул его давешний шофер,— куда везти?

Старец поравнялся с «москвичом» и с трудом втиснулся в предупредительно открытую шофером дверь. Он и не видел, как в стоявшую позади «волгу» суетливо усаживаются взволнованные ученые-сибиряки.

— Так куда прикажете?

— В Астапово,— едва пошевелил губами старец и впал в болезненное забытье.