ФЕВРАЛЬ – МЕСЯЦ ГНУСНЫЙ

Не наше дело сейчас разбирать глубинные причины крушения монархии. В самом общем виде это будет звучать слишком отвлеченно, типа слов об обреченности защиты абсолютной монархии и не понимания законов хода истории, под колеса которой и попал последний российский император. Конечно, можно говорить о вине революционеров, всех этих большевиков, анархистов и эсеров, о вине либералов и интеллигенции вообще. Но, помниться, еще один герой из Швейка так отреагировал на сообщение об убийстве эрцгерцога Фердинанда: “Если кого где убьют, то так ему и надо. Не будь болваном и растяпой и не давай себя убивать”.

В общефилософском виде вину власти за близящееся крушение империи определили еще в 1909 году авторы “Вех” – все как один. Поэтому снова дадим слово авторам хотя бы нескольких документов. Федор Александрович Головин, один из основателей кадетской партии, председатель Второй Думы еще в 1912 году написал о Николае II: ” Его политика всегда сводилась к тому, чтобы в крайних случаях идти на минимальные уступки обществу, а данные торжественные обещания не выполнять, если окажется малейшая к тому возможность. В царствование Николая II министры мелькают, как в калейдоскопе, они сменяются в зависимости от постоянных колебаний политики государя то вправо, то влево. Он все время лавирует между подводными , скалами революции, заботясь не о пользе и нуждах государственных, а о сохранении в возможной полноте своей власти царской. Хитрый, двуличный, трусливый государь ведет эту свою извилистую политическую линию вполне сознательно и самостоятельно, но по свойству своего характера старается всегда замаскировать свое авторство и руководство в правительственных безобразиях наивным своим видом безответственного агнца, притворной жертвы влияния посторонних, темных сил, окружающих царя. Не обладая ни достаточным умом, ни волею, ни силою характера, несчастный Николай II, сознавая все же, что он своею узкоэгоистическою политикою приносит неисчислимые бедствия государству, чувствуя, что, в конце концов, он может довести Россию до гибели или свой трон до падения, живет в вечном страхе. Как все слабые люди, смутно понимающие безвыходность своего положения, но не могущие ни изменить его, ни разобраться в нем толком, ждут сверхъестественной помощи извне, какого-то чуда, которое их спасет, так и Николай II бросается за помощью то француза шарлатана-гипнотизера, то отца Иоанна Кронштадского, то старца Распутина…”

В самом начале Февраля по армии прошел так называемый приказ N1, сочиненный в петроградском солдатском комитете полковым писарем Соколовым, который предписывал выбирать командиров солдатами и согласовывать приказы командира с полковыми солдатскими комитетами. На армии можно было ставить крест. Не подчинявшихся офицеров убивали (лучше сказать – линчевали), а лояльные офицеры теряли всякую инициативу и лишались ответственности за отданный приказ.

В тылу тоже происходило нечто невообразимое: засилье советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов (кстати, откуда в тылу солдатские депутаты? – да, фактически, из дезертиров). Это то самое хрестоматийное двоевластие. Между прочим, Керенский в своих мемуарах отрицает само наличие двоевластия. Мол, наша власть, власть Временного правительства была крепка. Не была. Один мелкий штришок: Керенский, хорошо относясь к Николаю II и его семье (только Александру Федоровну недолюбливал – еще бы, она не раз просила мужа “повесить этого Кедринского – так она его называла – вместе с Гучковым”) пытался сделать все, чтобы дать царю возможность уехать из России. Даже готовился переезд Романовых в город Романов (ныне Мурманск), куда за ними должен был прийти английский крейсер. Но вот незадача: петроградский совет не разрешил этого и просто физически не позволил, а потом и английское правительство отказалось, опасаясь осложнений с русской властью в лице советов.

Была нерешительная попытка генерала Корнилова взять власть и установить для спасения России военную диктатуру, – но и тут советы все парализовали, да и Керенский не собирался отдавать свою эфемерную власть. Распад продолжался.

Василий Шульгин писал в книге “Годы”, что когда он видит “революционную толпу”, именуемую “его величество русский народ”, на улице, то ему хочется одного – пулеметов.

Ну ладно, Шульгин – умный монархист, националист, лидер прогрессивного блока в Думе и депутат ее трех созывов, человек, принимавший отречение у Николая II (вместе с Гучковым), а также известный публицист и писатель. Но в первую очередь все-таки политик и противник большевиков. Но вот что писал по поводу революционной толпы совсем не политик, а тонкий эстет и блестящий стилист, писатель Иван Бунин в “Окаянных днях”: “Как только город становится “красным”, тотчас резко меняется толпа, наполняющая улицы. Совершается некий подбор лиц, улица преображается… Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем”. И далее в своих дневниках не раз с нескрываемым отвращением описывает эту толпу, состоящую из каких-то коротконогих и кривоногих, скуластых и низколобых ублюдков, лузгающих семечки и изрыгающих через плевки и харканье полупьяный мат и проклятия.

А что думал ( в своей газете “Новая жизнь”, в серии статей “Несвоевременные мысли”) об активистах революции ее буревестник , пролетарский писатель Максим Горький? А вот что:

“Мы жестокое зверье, в наших жилах все еще течет темная и злая рабья кровь – ядовитое наследие татарского и крепостного ига. Нет слов, которыми нельзя было бы обругать русского человека, – кровью плачешь, а ругаешь”.

Тут буревестник даже несколько переборщил, ибо все же речь у него в статьях идет не о некоем абстрактном “русском человеке”, а как раз о представителе “передового отряда”, который с винтовкой в руках, утащенной дезертиром с фронта, начал устанавливать справедливость и прогрессивный социальный строй.

“Народные комиссары, – продолжает Горький,- страшно и нелепо осложняют рабочее движение, направляя его за пределы разума, …возбуждая несбыточные, неосуществимые в условиях действительности надежды и инстинкты темной массы”.

Вот и сказаны важные слова: инстинкты темной массы. Стало быть, не разум, а инстинкты. И что же это за инстинкты? А самые кондовые, простые как мычание. В первую очередь – взять все и поделить поровну. А во-вторую – покарать тех, у кого можно взять. За вековечное угнетение и издевательство над трудящимся человеком. Но для этого как минимум нужно остаться живым. А пребывание на фронте, естественно, никаких гарантий остаться живым не дает. Потому – долой войну и по домам. Но пока разложение в армии еще не зашло далеко, не так-то и просто “долой и по домам”. Ведь это дезертирство. Опасно и стыдно.

То, что опасно, еще не так страшно. Ведь сначала первый кабинет Временного правительства Львова отменил смертную казнь а фронте. И это произошло во время войны, когда даже в странах, где в мирное время нет смертной казни, и то она вводится! И каков же был результат? Резко усилилось дезертирство вооруженных солдат, многие из которых быстро нашли “полезное” применение оружию, грабя и убивая окрестное население. И когда Временное правительство Керенского восстановило смертную казнь на фронте, то было уже поздно и даже сыграло отрицательную роль: оно сразу подставило себя под шквал обвинений в “антинародности”, преступности, в попытках расправы и т.д. Да и что это была за казнь, если почти все приговоры полковых трибуналов отменялись самим Керенским.

Степун, известный русский просветитель и философ, бывший в то время помощником начальника Военного комитета Бориса Савинкова, в своих воспоминаниях “Бывшее и несбывшееся” пишет о тех плевках в души фронтовых офицеров, которые, превозмогая сильнейшую душевную боль, вынуждены были приговаривать своих боевых товарищей за явные преступления к расстрелу, а тех потом миловал скопом своей подписью министр-председатель Керенский! Он в своих мемуарах “Россия на историческом повороте” странным образом обходит этот важнейший вопрос, как будто его и не существовало. Между прочим, Керенский под самый конец окончательно сломался и за неделю до октябрьского переворота отменил смертную казнь на фронте, но тем самым лишь проявил свою слабость и придал большевикам дополнительную решимость.

И царское, и Временное правительство совершили грандиозную, непоправимую ошибку: они позволили большевикам дать дезертирам идеологическое оправдание своему шкурничеству. Один из главных лозунгов, измысленных блестящим тактиком по ослаблению и сокрушению своего правительства Лениным, звучал мощно: “Долой империалистическую войну! Обратим штыки против своего правительства! Превратим войну империалистическую в войну гражданскую!” Получалось, что теперь с фронта бежит не шкурник, а борец с царизмом-империализмом и строитель будущего счастливого общества.

Николай II, получив известие, что в Петрограде начались волнения, пытался подавить их, отдавал приказы генералу Хабалову и генерал-адьютанту Иванову (всем хороша фамилия и имя – Николай Иванов, но отчество подкачало: Николай Иудович), но солдаты и даже многие офицеры отказывались выполнять приказы, а железнодорожники просто-напросто не пропускали поезд Иванова к Петрограду.

Четвертая Дума ( а до нее и предыдущие Думы) уже давно говорила о необходимости введения так называемого “ответственного министерства”, то есть, правительства, министры которого назначаются только с согласия Думы. Но нет, Николай II, а еще больше его благоверная Аликс (Александра Федоровна, принцесса Дармштадская) были категорически против. Николай согласился на создание ответственного министерства только в ночь со 2 на 3 марта. Но уже было поздно. Оппозиция да и вся Дума требовала отречения, ибо не верила в то, что Николай сдержит слово и устоит против натиска своей чересчур волевой жены.

Шульгин в “Днях” пишет, что Николай остался перед взбудораженной страной со “скверноподанными” один. Даже хуже чем один – над ним нависала тень гнусного Гришки Распутина. Не такой уж он был и гнусный, но… в народе его не любили за прогерманские настроения, и за то что мужик, а живет сладкой жизнью, вон даже с царицей спит (на самом деле этого не было, но у слухов своя жизнь). Дворянство его ненавидело за самозванство, монархисты – за растление самой идеи монархии, Дума и правительство – за вторжение в дела власти и навязывание своих ставленников в правительство. Распутин был убит монархистами (великим князем Дмитрием Павловичем, Пуришкевичем, Феликсом Юсуповым и др.) более двух месяцев назад, но тень его, действительно, витала над царем.

Когда Дума в лице ее председателя Родзянко предложила царю подписать отречение, он обратился ко всем командующим фронтами за советом, втайне надеясь, что они воспротивятся отречению не только своего царя, но своего главнокомандующего. Нет, все генералы были за отречение! Можно сказать, что гибель монархии осуществила горстка генералов: получив их телеграммы, Николай II тут же подписал акт об отречении. Монархия кончилась. Сама идея монархии, разрушенная войной и распутинщиной, уже была ненавистна.

Предоставим слово документам:

Телеграмма генерала Алексеева (начальник штаба верховного главнокомандующего) на имя главнокомандующих фронтами:

“Его величество находится во Пскове, где изъявил согласие объявить манифест идти навстречу народному желанию учредить ответственное перед палатами министерство, поручив председателю Государственной Думы образовать кабинет. По сообщению этого решения главнокомандующим северного фронта председателю Гос. Думы, последний, в разговоре по аппарату, в три с половиной часа второго сего марта, ответил, что появление манифеста было бы своевременно 27 февраля; в настоящее же время этот акт является запоздалым, что ныне наступила одна из страшных революций; сдерживать народные страсти трудно; войска деморализованы… Необходимо спасти действующую армию от развала; продолжать до конца борьбу с внешним врагом; спасти независимость России и судьбу династии. Это оставить на первом плане, хотя бы ценой дорогих уступок. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу его величеству.

2 марта 1917 г., 10 ч. 15 м. 1872.

Алексеев”.

Другими словами, генерал Алексеев предлагает высказаться командующим всеми фронтами в пользу отречения. Первым ответил дядя Николая, бывший главнокомандующий в течение первого года войны, а в описываемое время – командующий Кавказским фронтом, а за ним и остальные.

От великого князя Николая Николаевича:

“Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России и спасения династии, вызывает принятие сверхмеры. Я, как верноподданный, считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно молить ваше императорское величество спасти Россию и вашего наследника, зная чувство святой любви вашей к России и к нему. Осенив себя крестным знаменьем, передайте ему ваше наследие. Другого выхода нет. Как никогда в жизни, с особо горячей молитвой молю бога подкрепить и направить вас.

Генерал-адъютант Николай”.

От генерал-адъютанта Брусилова:

“Прошу вас доложить государю императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к родине и царскому престолу, что, в данную минуту, единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет, отказаться от престола в пользу государя наследника цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича. Другого исхода нет: необходимо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие размеры народный пожар был скорее потушен, иначе повлечет за собой неисчислимые катастрофические последствия. Этим актом будет спасена и сама династия в лице законного наследника.

Генерал-адъютант Б р у с и л о в ”.

От генерал-адъютанта Эверта (командующий Западным фронтом).

“Ваше императорское величество, начальник штаба вашего величества передал мне обстановку, создавшуюся в Петрограде, Царском Селе, Балтийском море и Москве и результат переговоров генерал- адъютанта Рузского с председателем государственной думы. Ваше величество, на армию в настоящем ее составе при подавлении внутренних беспорядков рассчитывать нельзя. Ее можно удержать лишь именем спасения России от несомненного порабощения злейших врагов родины при невозможности вести дальнейшую борьбу. Я принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столицах не проникали в армию, дабы оберечь ее от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в столицах нет никаких.

Необходимо немедленное решение, которое могло бы привести к прекращению беспорядков и сохранению армии для борьбы против врага.

При создавшейся обстановке, не находя иного исхода, безгранично преданный вашему величеству верноподданный умоляет ваше величество, во имя спасения родины и династии, принять решение, согласованное с заявлением председателя государственной думы, выраженном им генерал-адьютанту Рузскому, как единственно видимо способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии. Генерал – адъютант Эверт”.

Телеграмма вице-адмирала Непенина (командующий Балтийским флотом) на имя генералов Алексеева и Рузского для доклада Николаю 11:

“С огромным трудом удерживаю в повиновении флот и вверенные войска. В Ревеле положение критическое, но не теряю еще надежды его удержать. Всеподданнейше присоединяюсь к ходатайствам великого князя Николая Николаевича и главнокомандующих фронтами о немедленном принятии решения, формулированного председателем гос. думы. Если решение не будет принято в течение ближайших часов, то это повлечет за собой катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей родины.

20 ч. 40 м. 2 марта 1917 г. 2650.

Вице-адмирал Непенин”.

За отречение высказался даже любимец царя генерал Николай Рузский, командующий Северо-Западным и Северными фронтами. Все, к кому ни обращались, высказались за отречение. Самая оригинальная телеграмма пришла от командующего Румынским фронтом генерала Сахарова. Он тоже за отречение, но посмотрите, в какой верноподданнической манере это делает:

“Генерал-адьютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный ответ председателя государственной думы Вам на высокомилостивое решение государя императора даровать стране ответственное министерство и просил главнокомандующего доложить его величеству через вас (телеграмма на имя Рузского, копия Алексееву – В.Л.) о решении данного вопроса в зависимости от создавшегося положения. Горячая любовь моя к его величеству не допускает душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения, переданного вам председателем Думы. Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся царя своего, задумал это злодейство, а разбойная кучка людей, именуемая государственная дума, предательски воспользовалась удобной минутой для проведения своих преступных целей. Я уверен, что армии фронта непоколебимо стали бы за своего державного вождя, если бы не были призваны к защите родины от внешнего врага и если бы не были в руках тех же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армии. Переходя к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, я, непоколебимо верный подданный его величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешним врагом является решение пойти навстречу уже высказанным условиям, дабы промедление не дало пищи к предъявлению дальнейших, еще гнуснейших, притязаний.

Лесы. 2 марта 33.317. Генерал Сахаров”.

Получена в Пскове в 14 ч. 50 мин.

Вот так. Заклеймив разбойную кучку предателей и рыдая, Сахаров тоже за то, чтобы принять “преступное и возмутительное” решение Думы и даровать народу отречение.

Телеграммы подытожил в своем послании Николаю генерал Алексеев:

“Всеподданнейше докладываю эти телеграммы вашему императорскому величеству, умоляю безотлагательно принять решение, которое господь бог внушит вам; промедление грозит гибелью России. Пока армию удается спасти от проникновения болезни, охватившей Петроград, Москву, Кронштадт и другие города, но ручаться за дальней шее сохранение воинской дисциплины нельзя. Прикосновение же армии к делу внутренней политики будет знаменовать неизбежный конец войны, позор России и развал ее. Ваше императорское величество горячо любите родину и ради ее целости, независимости, ради достижения победы соизволите принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход из создавшегося более чем тяжелого положения. Ожидаю повелений.

2 марта 1917 г. 1818. Генерал-адьютант Алексеев.

Получено во Пскове в 14 ч. 30 мин”.

Получалось, что император со всех сторон обложен – с Юга, Запада и Севера. И даже с Кавказа долговязый дядя Николаша грозит племяннику пальцем – дескать, отрекайся, отрекайся скорее, Николай. Не даром еще твоя мама, вдовствующая императрица Мария Федоровна, говорила, что не дай Бог, станет Николай царем – он погубит и Россию, и всех нас.

Со своей точки зрения, Николай имел основание написать в дневнике: “Кругом измена, и трусость, и обман”. Мог бы, мог последний русский царь подавить начавшуюся революцию в Петрограде. Только нужно было не останавливаться перед большой кровью. НиколайII остановился.

А само отречение? Как оно проходило? Спокойно и без истерик.

Телеграмма начальника штаба северного фронта ген. Данилова на имя ген. Алексеева:

“Около 19 часов его величество примет члена Государственного совета Гучкова и члена Государственной думы Шульгина, выехавших экстренным из Петрограда. Государь император в длительной беседе с генерал-адьютантом Рузским в присутствии моем и генерала Саввича, выразил, что нет той жертвы, которой его величество не принес бы для истинного блага родины. Телеграммы ваши и главнокомандующих были нее доложены.

2 марта 1917 г. 1230. Данилов”.

В это время в царском поезде происходило следующее (по воспоминаниям помощника Рузского, генерала С.С.Саввича, присутствовавшего при беседе с императором):

“Рузский предложил сначала для прочтения государю полученные телеграммы, а затем обрисовал обстановку, сказав, что для спасения России, династии сейчас выход один: е его от престола в пользу наследника. Государь: “Но я не знаю, хочет ли этого вся Россия”. Рузский: “ваше величество, события несутся такой быстротой и так ухудшают положение, что всякое промедление грозит непоправимыми бедствиями. Я вас прошу выслушать мнение моих помощников, они оба в высшей степени самостоятельные и притом прямые люди”. Государь повернулся к генералам и, смотря на них, заявил: “Хорошо, но только я прошу откровенного мнения”. Все очень сильно волновались. Государь и Рузский очень много курили. Несмотря на сильное волнение государь отлично владел собою. Оба помощника – генералы Данилов и Саввич присоединились к мнению Рузского. Наступило общее молчание, длившееся одну-две минуты. Государь сказал: “Я решился. Я отказываюсь от престола”, и перекрестился. Перекрестились генералы. Обратясь к Рузскому, государь сказал: “Благодарю вас за доблестную и верную службу”, и поцеловал его. Затем государь ушел к себе в вагон”.

Прибыли посланцы Думы Гучков и Шульгин – принимать отречение.

Вспоминает Шульгин:

“Через некоторое время государь вошел снова. Он протянул Гучкову бумагу, сказав:

– Вот текст… Это были две или три четвертушки – такие, какие, видно, употреблялись в Ставке для телеграфных Но текст был написан на пишущей машинке. Я стал пробегать его глазами, и волнение, и боль и что-то сжало сердце, которое, казалось, за эти дни лишилось способности что-нибудь чувствовать… Текст написан теми удивительными словами, которые теперь знают… Каким жалким показался мне набросок, который привезли. Государь принес его и положил на стол. К тексту отречения нечего было прибавить… Слова Гучкова :” На машинке был написан акт отречения, и внизу подписано им “Николай”. Этот акт я прочел вслух присутствующим. Шульгин сделал два-три замечания, нашел нужным внести некоторые второстепенные поправки, затем .в одном месте государь сам сказал: “не лучше ли так выразить”, и какое-то незначительное слово вставил. Все эти поправки были сейчас же внесены и оговорены, и таким образом, акт отречения был готов”.

Царь не мог расстаться с сыном и потому назначил своим преемником брата Михаила, что противоречило законам Российской империи (престол можно было оставить только сыну, если таковой был), а премьером – князя Львова (он и оставался главой первого кабинета Временного правительства).

Вот “Манифест отречения Николая”. Я опущу преамбулу, в которой говорится о тяжелой войне, которую ведет Россия и о том, что ее благо превыше всего.

С т а в к а.

НАЧАЛЬНИКУ ШТАБА.

В эти решительные дни в жизни России, почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной Думой признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и не ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.

г.Псков. Николай

2 марта 15 час. 5 мин. 1917 г.

Министр императорского двора генерал адъютант граф Фредерикс.

Что было потом? Главная опора государства армия из-за войны претерпела качественное вырождение. В ней, помимо отсутствия ясной цели и психологической усталости войск почти исчезло кадровое офицерство. Офицеры, преисполненные старыми представлениями о чести и храбрости, шли стройными рядами на сравнительно недавно появившиеся пулеметы и выкашивались. А их места занимали после кратенькой подготовки “нижние чины”, писаря да мобилизованные студенты. Большинство из них было заражено революционными и даже большевистскими идеями. В армии стали процветать недопустимое в ней вольнодумство, критиканство, праздношатание и потеря дисциплины.

И вот сакраментальное “Есть такая партия”, а следом глубокомысленное: “Сегодня власть брать рано, послезавтра – поздно. Значит будем брать завтра”. Власть Керенского пала как перезрелая слива в руки почти-что коллеги, тоже юриста, бывшего помощника присяжного поверенного (адвоката) Владимира Ульянова. Когда-то бегали Володя и Саша по одним улицам Симбирска (отец Керенского был директором гимназии, в которой учился Володя Ульянов, и семья Ильи Ульянова, инспектора народных училищ, дружила с семьей Керенских) не раз встречались, небось, а надо ж какие шутки учиняет история. Исторически их встреча закончилась выстрелами в подвале ипатьевского дома.

---

Валерий ЛЕБЕДЕВ,
Бостон, США
Для “RA NY”