ЛОЛА ЗВОНАРЕВА: “Открывающий врата учёности: жизнь и творчество Симеона Полоцкого».

Лола Уткировна ЗВОНАРЁВА является выдающимся российским литературоведом, доктором исторических наук, академиком РАЕН и ПАНИ, автором 17 книг и более 600 статей, переведенных на 12 языков мира, членом творческих союзов (секретарь Союза писателей Москвы, член правления Союза художников Подмосковья, член Союза журналистов России и Международной федерации журналистов), постоянным участником международных конгрессов, Почётным работником сферы молодежной политики РФ, главным редактором альманаха «Литературные знакомства», директором альманаха «Серебряные сверчки», членом редколлегии “Русскоязычной Америки, NY.

Её особые приоритеты – налаживание международных связей в русскоязычной среде многих стран мира, детская литература, творчество юных авторов, развитие личности через творчество. Лола Звонарева создала новое культурологическое направление, признанное в СНГ, странах Западной Европы и США.

От имени редакции “РА” и ее читателей сердечно поздравляем Лолу Уткировну Звонарёву со званием лауреата престижной Филофеевской премии и Почетным “Золотым” дипломом конкурса “Золотой Витязь”. Рады, что так высоко оценен многолетний труд Л. Звонарёвой – книга о выдающемся средневековом просветителе и философе Симеоне Полоцком: “Открывающий врата учёности: жизнь и творчество Симеона Полоцкого». Издание вышло в московском издательстве «ACADEMIA».

Предлагаем читателям несколько глав из этой книги.

ИЕРОМОНАХ СИМЕОН ПОЛОЦКИЙ: ИЗДАТЕЛЬ КНИГ, У «КОТОРЫХ МОЖНО ПОУЧИТЬСЯ»

Просветитель, педагог, составитель учебников Симеон Полоцкий (1629, Полоцк – 1680, Москва) хорошо понимал необходимость учреждения в Москве типографии, свободной от патриаршей цензуры. В отличие от стран Запада, где типографии находились в частных руках и издание книг было результатом частной инициативы, в Московском царстве книгопечатание являлось монополией государства. В XVII веке Патриарх и его советники на московском Печатном дворе определяли перечень книг, рекомендуемых к публикации, и осуществляли тщательный контроль за их изданием.

Сама идея совмещения в одном просветительском центре учебного заведения со своей библиотекой и типографией восходит к традициям братских школ. Братские типографии были во Львове, Вильно, Могилеве, Луцке, Минске, Стрятине, Четвертне, Кременце, Ногееве, селе Рахманове и других городах и местечках. Одно только Львовское братство отпечатало в своей типографии свыше 160 тысячи книг – количество, огромное по тому времени. Всего на территории Великого Княжества Литовского в первой половине XVII века действовало 22 типографии. Киево-Могилянская коллегия, хотя и не имела собственной типографии, но поддерживала постоянный контакт с Виленской друкарней и книгопечатней Киево-Печерской лавры, переживавшей во время учёбы Симеона Полоцкого в коллегии свой “золотой век”.

Так, человека высокой культуры, воспитанного на образцах ближневосточного христианского искусства сирийского путешественника Павла Алеппского, проезжавшего Украину в 1653-1654 годах, поразило отличное качество изданий типографии Киево-Печерской лавры, быстрота набора и печатания.За краткое время пребывания сирийцев киевские печатники успели изготовить в двух красках пропускные грамоты для дальнейшего путешествия патриарха Макария на Восток.

В типографии Киево-Печерской лавры дважды (в 1659 и в 1665 годах) переиздавалась тщательно проштудированная в своё время Симеоном Полоцким книга ректора Киево-Могилевской коллегии Иоаникия Галятовского “Ключ разумения”.

Книги, изданные в Киеве, далеко не всегда свободно доходили до московских “любомудров”. Контролю подвергались книги киевской печати при ввозе их в Москву, откуда они поступали в другие города Московского царства. Церковная власть неоднократно запрещала продажу этих книг, замечая в них “несходство с московскими”.

Часто это запрещение касалось книг на польском языке, хотя их содержание не вызывало замечаний. Например, из посланной в Москву в 1673 году архимандритом Киево-Печерской лавры Иннокентием Гизелем партии книг приблизительно в 800 экземпляров было запрещено продавать 14 названий (377 экземпляров).

Архимандрит лавры Елисей Плетенецкий привлекал к деятельности в своей книгопечатне видных белорусско-украинских учёных того времени (З. Копыстенского, П. Берынду, Т. Земку, О. Митуру, Л. Зизания). Всё это, безусловно, не ускользнуло от внимания молодого белоруса.

Более других могла заинтересовать Симеона Полоцкого колоритная личность Памвы Берынды, выступавшего в одном лице как учёный-лексикограф, текстолог, переводчик, корректор, редактор, художник-гравер, руководитель типографии, а также – поэт, литератор, которого Иов Борецкий характеризует как “усердного пособника и благоподвижного в делании и исправлении книг печатных искусного потрудителя”, который “пользу всея церкви роския принесет и еще достодолжный талант… усугубит”.

На Симеона Полоцкого – издателя, рисовавшего отдельные иллюстрации к собственным книгам – оказал влияние и его великий соотечественник Франциск Скорина. Подобно первопечатнику, Симеон рассматривал книгу как единое воспитательно-образовательное художественное целое, придавая огромное значение иллюстрациям.

Симеон Полоцкий постоянно напоминал ученикам и читателям: благодаря письменности и изданным книгам знания записываются и передаются другим поколениям. Книга, по мысли просветителя, является второй памятью человека. Она “запоминает” и держит в себе всё то, что было в прошлом и даёт возможность на основе этого предвидеть будущее.

Симеон Полоцкий постоянно призывает издавать, широко распространять и изучать книги. Они, по его мнению, ускоряют процесс всё более глубокого изучения окружающего мира и воспитания молодёжи.

Те, кто читает книги, утверждает Симеон Полоцкий, обязательно выучатся, даже если от рождения не были наделены большими способностями: Тако читая часто научится, Аще и не остер умом си родится.

Кто имеет дело с книгами, читает их, тот неизбежно станет более умудрённым, разумным, подобно тому, кто ходит возле воды и обязательно намокнет, а кто сидит около огня, неизбежно – нагреется.

Поэтому просветитель так тщательно подбирал работников для своей Верхней типографии (1676-1680). Как справедливо отмечает А.А. Преображенская, среди царского окружения ближний боярин Богдан Матвеевич Хитрово, поддерживавший многие начинания поэта, помогал и в основании Симеоном Верхней типографии в 1678 году.

Симеон Полоцкий привлёк к работе в типографии талантливого и умелого редактора Сильвестра Медведева.

В одно и то же время в типографии сотрудничали крупный русский художник Симон Ушаков и мастер книжной гравюры Афанасий Трухменской. Их сотрудничество и работа над произведениями Симеона Полоцкого продолжится даже после его скоропостижной смерти в 1680 году: «К 1680-1681 годам относится возобновление совместной работы Симона Ушакова и гравера Афанасия Трухменского – по рисункам художника создаются иллюстрации к нескольким изданиям Верхней придворной типографии, в том числе к сочинениям Симеона Полоцкого «Псалтирь рифмотворная», «Обед душевный», «Вечеря душевная» и «Повесть о Варлааме и Иоасафе».

С именами Симеона Полоцкого, Симона Ушакова и Афанасия Трухменского связано появление первых в России гравюр на меди.

О.Р. Хромов подчёркивает: «Симеон Ушаков замышлял создание нового типа лицевого иконописного подлинника, в котором были бы собранные необходимые для иконописцев полноценные, реальные фигуры святых – «члены телесе человеческаго», образцы различных композиций и так далее. Именно правильное, живоподобное изображение святых было важным требованием к образописанию, его нарушение указывало на неискусное создание иконного образа, недопустимое с точки зрения эстетико-богословских взглядов Иосифа Владимирова и Симона Ушакова. В значительной степени этот взгляд на икону был поддержан патриархом Никоном, а позднее Симеоном Полоцким и на большом московском соборе 1666-1667 годов».

Заботясь об изобразительном оформлении книги, Симеон Полоцкий в Верхней типографии начинает печатать “фражские листы” – так называли в России гравюры на меди. Четыре из шести изданий Симеона Полоцкого, как отметила А.А.Гусева, проиллюстрированы ими. Это потребовало особого станка с цилиндрическим валом (более мощным, чем гравюры на дереве, тиснением).

Здесь Симеон Полоцкий, очевидно, ориентировался на друкарню Виленской академии, где с середины XVII века активно печатают гравюры на меди и украинских мастеров.

Историки книги считают, что украинские мастера гравирования на меди Михаил Карновский, Григорий Тепчегорский, Иван Любецкий вписали яркую страницу в развитие русской иллюстрации, сюжетной и учебно-технической гравюры на металле. По качеству и мастерству исполнения гравюр они превзошли приглашённых Петром I голландских граверов Питера Пикардта и Адриана Шхонебека.

Михаил Карновский был в 1701-1709 годах художником-рисовальщиком и гравером при московском Печатном дворе. Он заложил основы нового графического жанра в русском эстампе – так называемой конклюзии, в которой использовались некоторые образные приемыукраинского академического тезиса, а также украинского подносного адреса.

Напомним, что на Украине гравюра на меди появилась в 1628 году в киевской типографии Спиридона Соболя для украшения титульного листа. В 1578 году первопечатник Иван Фёдоров лишь собирался использовать её в “Острожской Библии”, он вёл переговоры с “резчиком картинок” Блазиусом Эбишем о гравировке на медных пластинах 150 картинок к главам и разделам Библии.

Педагогическая практика, очевидно, заставляла просветителя Симеона Полоцкого высоко оценивать столь любимые юными учениками загадки и ребусы. Тем более, что в средневековой христианской эстетике ощущалась особая связь между понятиями “тайна” и “эстетический идеал”, ибо только через таинство можно было приобщиться к высшей красоте.

Всё это привело к тому, что в книгах Симеона Полоцкого (в “Псалтыри рифмотворной”, “Истории о Варлааме и Иоасафе”, в рукописном “Рифмологионе”) появляются листы с “наборной” или “типографской игрой” – уникальным явлением в отечественном книгоиздании XVII века.

Доверие к “букве” отличало Симеона Полоцкого от Франциска Скорины, который отдавал явное предпочтение предметному изображению, подробно поясняя его текстом.

Текст типографской игры начинается с середины наборной полосы и читается в четырёх направлениях. Помещаемые на первом же листе под таблицей двустишие (“Четыре начала суть зде положена: вешшимипись мены чтущу изъявлены”) сообщает читателю код, подсказав, как читать игру.

Всегдашние педагогические устремления Симеона Полоцкого сказались и на характере “наборной игры”, на прочной её связи с текстом помещаемых рядом виршей, “…каждая фраза “игры”, – отмечает А.Л. Гусева, – служит как бы заглавием для четырёх пронумерованных фрагментов стихотворения… Используя ребусную поэтику, Симеон акцентировал внимание читателя и, вовлекая в разгадку “игры”, внушал ему мысль об основной теме труда и его назидательном смысле”.

Откровенная ребусность подобных опытов Симеона Полон кого, его искреннее увлечение сочинением неологизмов, фигурной стихотворной формой, игрой как самостоятельным приёмом, призванным развлечь читателя, утомившегося от поучений, заставляет высоко оценить его педагогическое чутье. Он уже не довольствовался одним “хитроплетением словес”, витиеватым литературным стилем, почерпнутым и наследия книжников XVI столетия. Он доводит принцип “красного” слога до логического завершения – до придания всему произведению изобразительной функции.

Последовательное культивирование ребусной поэтики (от ранней польскоязычной загадки до “наборных игр”), осуществляемое писателем на протяжении нескольких десятилетий, даёт возможность увидеть в скованной монашеским одеянием фигуре Симеона Полоцкого педагога-новатора и стихотворца-экспериментатора, сделавшего первые шаги на том пути, по которому спустя два с половиной столетия пойдут обэриуты в стихах для детей (особенно это касается Даниила Хармса, быстро завоевавшего популярность у юных читателей благодаря “загадочным картинкам” и редчайшему умению с “размаху швырять детей в неожиданную словесную игру”).

Заметим, что Франциск Скорина начал издательскую и творческую деятельность с Псалтыри, выпустив её прежде других библейских книг в Праге, 6 августа 1517 года. К ней же он счёл необходимым вернуться и в конце издательской деятельности, включив эту важнейшую учебную книгу Средневековья в состав “Малой подорожной книжки”.

“Псалтырь рифмотворная” входит в число тех немногих книг, которые успел издать Симеон Полоцкий в Верхней типографии. Он также не остался равнодушным к этой самой поэтической библейской книге, решившись, вслед за Яном Кохановским, создать стихотворное переложение псалмов.

“Помножение в науце” – познавательную функцию искусства, на которую также указывал Франциск Скорина, Симеон Полоцкий считал одной из важнейших задач издательской деятельности. Вслед за Франциском Скориной, применявшим киноварь в титуле и заголовках, для рубрикации текста и отдельных вставок Симеон Полоцкий также последовательно во многих изданиях использует двуцветье, решая как функциональные, так и декоративные задачи.

О применении подобной “цветовой” символики Франциск Скорина писал в предисловии к книге “Песнь песней царя Соломона”: “Яко же набраку бывают разноличные твари: первая ест жених, вторая – невеста, третий суть друзи жениховы, а четъвертыи – дружина невестина, – так же и во книзе сей четыри гласы черленым (киноварью – Л.У.З.) письмом, вкупе размолвяющие, написаны суть. Глас Христов – он же ест жених, глас церкви Христовы, еже невеста ест, глас апостолов – сии же суть дружина женихов, глас откровиц, иже детей церкви Христовы знаменует”.

В соответствии со своим замыслом, Симеон Полоцкий выделяет киноварью наиболее важные детали издания: название небольших произведений внутри книги (глав, слов, предисловий или послесловий), посвящение, общее название на титульном листе, номера псалмов, абзацы и, наконец, орнаментальные украшения.

Опыт синтеза двух искусств – слова и изображения, столь полезный при книгоиздании, давала эмблема, состоящая, как известно, из двух частей – рисунка и эпиграммы. Проблемы “эмблематической поэзии” широко обсуждались в кругах, близких Симеону Полоцкому.

Н.Сумцов даже считал: сам термин “эмблематическая поэзия принадлежит учителю Симеона Полоцкого, украинскому писателю и типографу Лазарю Барановичу. Последний в письме Варлааму Ясинскому в 1665 году даёт этому термину широкое обоснование, поясняя – под “эмблематической поэзией” он понимает большие и сложные форты – заглавные”, титульные листы.

Напомним, что титульные листы стали систематически вводиться в московские книги лишь с конца 50-х годов XVII века. Бросается в глаза очевидная эмблематичность титульных листов – “Форт” «Жезла правления», «Венца веры», способных соперничать с эмблематической поэзией Лазаря Барановича. Усложнённая композиция “форты” «Вертограда многоцветного» Симеона Полоцкого явно глубоко продумана автором и содержит, как считал В.К. Былинин, целый ряд изобразительных и числовых символов, иллюстрирующих любимые мысли просветителя.

Писатель использовал огромный арсенал литературных источников: от Библии до произведений античных авторов, в числе которых Гомер, Вергилий, Овидий, Демосфен, Платон, Диоген, Цицерон, Тит Юлий Цезарь, Демокрит, Фалес Милесский, Аристилл, от богословских трактатов византийских учёных и святителей Иоанна Дамаскина, Иоанна Златоуста, Григория Назианзина, Дионисия Ареопагита, Иеронима, Григория Богослова, Василия Великого, Георгия Амартола, Григория Синаита, Паламы и других до средневековых саг, мифов, басен и хроник, входивших в сборники типа “Великого зерцала”, “Римских деяний”, “Фацеций”, “Пчелы”, “Апофегматы” и других, словом, всего, что укладывалось в понятие “писанный разум”.

Здесь Симеон Полоцкий также полностью солидарен с Сымоном Будным, писавшим в своё время: “Я убедился в том, что нет таких книг, у которых нельзя было бы чему-нибудь поучиться”.

Неслучайно сборник проповедей Симеона Полоцкого «Вечеря душевная» был переиздан православным издательством Петербурга в 2010 году со следующим предисловием: «Благодаря Симеону Полоцкому вХУП веке произошло возрождение проповеди, которая стала востребованной не только во время службы в Церкви, но и в «книжном чтении». «Вечеря душевная» представляет собой сборник проповедей напраздники Господские, Богородичные и святых. Это не только нравственные поучения, но и эмоциональное обращение к живому человеку, его проблемам и нуждам. Исторические события жизни Иисуса Христа, Богородицы, святых показаны в тесной связи с жизнью современного человека и в их значении для него. По содержанию проповеди Симеона Полоцкого являются пламенным призывом следовать духовно-нравственному идеалу Православия и могут оказать существенную помощь читателю в наши дни напряжённого поиска жизненных целей. Перевод на русский язык с церковно-славянского осуществлён впервые с единственного издания 1683 года».

Сохранившийся инвентарь библиотеки виленского бургомистра, униата Степана Лебедича, составленный в 1649 годах (именно в это время Симеон учился в Виленской иезуитской академии и стал базилианином), насчитывающий 113 позиций, позволяет судить о круге чтения и наиболее популярных книгах.

В составе библиотеки – 96 изданий на латинском языке, в том числе труды Аристотеля, Цицерона, басни Эзопа, произведения Эразма Роттердамского, “История Польши” Хербута “Хроника” Мартина Кромер Славянских книг в библиотеке Лебедича всего 17 – “Апостол” 1525 года Франциска Скорины, книги типографии Мамоничей, много словарей, учебников грамматики.

Документы свидетельствуют, что потребление книг в XVI-XVIII веках не ограничивалось владельцами. Частные книжные коллекции играли роль открытых библиотек для узкого круга родных и знакомых . Ссылки в текстах Симеона Полоцкого убеждают, что почти все перечисленные книги он знал, но читал ли он их в библиотеке академии или брал у Лебедича, определить сегодня затруднительно.

Используя многообразные источники, Симеон Полоцкий обращался с ними довольно свободно, ибо главной его целью была передача читателям “книжных истин”, которые допускали различные толкования.

Многое в деятельности Симеона Полоцкого объясняется его вступлением в годы учёбы в Вильно в Орден базилиан, утверждённый третьей сессией униатских священников в 1617 году (митрополит Язеп Руцкий добился официального одобрения выработанных им “Регул»). Целенаправленный отбор талантливых людей, способных жить по законам Ордена базилиан, расширять его влияние на верующих и поднимать общественную значимость привёл к тому, что Орден базилиан стал объединением рыцарей духа”, способных осуществить глубокие общественные преобразования.

С.А. Маленко справедливо отмечает, что «драматические события ХУ-ХУП веков позвонили начать формирование идейной платформы экуменизма как попытки преодоления богословских конфликтов внутри христианства и формирования веротерпимого, мультикультурного общества. Эти идеи, по-видимому, были весьма актуальными для мировоззрения Симеона Полоцкого, который в этой связи был отмечен прижизненным прозвищем «униат суща римского костела», которое, по преданию, дал ему иеромонах Чудова монастыря Евфимий. Вполне возможно, что именно эти факты и определили двойственность позиции Симеона Полоцкого по поводу взаимоотношений веры и государства».

Отметим, что последовательная реабилитация античного наследия – важнейшая черта творчества белорусских просветителей-гуманистов Николая Гусовского, Франциска Скорины, Беняша Будного, переводившего на польский язык Цицерона, составившего и издавшего в конце XVI века своеобразную антологию античных авторов “Апофегмата”, Сымона Будного, постоянно ссылавшегося в своих трактатах на Аристотеля, Цицерона, Горация, рекомендовавшего читателям книги Гомера, Платона, Сенеки, Теренция. На широкой круг авторов ссылается и Франциск Скорина в своих предисловиях. Он цитирует Солона, Цицерона, Ликурга, Аристотеля, упоминает труды многих авторитетов древности, апеллирует и к достижениям новой мысли.

Заметна особая преемственность между учебной литературой, издаваемой на Украине и в Великом княжестве Литовском, и подобными изданиями, выходящими в Москве.Образованные и одарённые люди – Лаврентий Зизаний, Василий Бурцев, Спиридон Соболь и учитывавший опыт предшественников Симеон Полоцкий – отдали много сил, разрабатывая принципы издания новой учебной литературы на практике.

Если “Букварь языка славенскаго”, подготовленный Симеоном Полоцким к семилетию Петра I, открывается стихотворным предисловием и в его текстах встречаются вирши, то в “Букварях Кариона Истомина они преобладают.

В 1694 году Карион издал цельногравированный букварь, в 1696 году – наборный, в котором он, вслед за Симеоном Полоцким, подробнорегламентировал время занятий, выделил учение о просодии – основах стихосложения и перепечатал в новой редакции из книги Симеона “Увещание” о пользе учения.

В учительной традиции “Православного исповедания” Петра Могилы и “Книги кратких вопросов и ответов катехизисческих” Симеона Полоцкого создавал Карион Истомин свой “Катехизис”, в стихах и прозе кратко излагающий важные догматы православной веры.

В книге Кариона Истомина мало оригинального, но больше простоты и ясности – в расчёте на самые широки круги читателей. Её вполне можно было использовать как учебник. А по образцу “Вечери душевной” и “Обеда душевного” Симеона Полоцкого из слов, написанных в 1681-1717 годах, Карион Истомин составил сборник “Веселеил…”.

С ноября 1692 года по начало 1693 года Карионом Истоминым было создано для достигающего четырёхлетнего возраста царевича Алексея Петровича иллюстрированное учебное пособие из трёх стихотворных книг одинаковой формы. Материал излагался на развороте страниц: после текста помещалась картинка, обрамлённая сверху и снизу строками заглавия (двустишия), справа находилась истолковывающая эту картину стихотворная строфа.

Подобно Симеону Полоцкому, усвоив педагогические принципы Яна Амоса Коменского и стремясь к энциклопедизму, автор сообщал ребёнку законченный цикл понятий об интеллектуальном мире, духовном граде Царства небесного”, “сограждаемом” в человеке – микрокосме.

По замыслу автора, части триптиха давали ребенку представление об основах “небесной” мудрости земного человека: развернутое изложение символа веры (”Едем”), знакомство с православной Церковью, её таинствами и обрядами (”Еккелесия”), удобопонятную этимологию схоластических наук, земного времени и пространства (Град”).

Пробует себя на ниве учебной литературы, вслед за Симеоном Полоцким и Карионом Истоминым, и Феофан Прокопович. Его «Первое чтение отрокам» (1720) считается одним из лучших учебников первой четверти XVIII века.

Как известно, Сильвестру Медведеву, по духовному завещанию учителя, досталась почти полностью огромная библиотека Симеона Полоцкого, одно из крупнейших книжных собраний русских и иностранных изданий в Москве того времени.

Четвёртую часть всех книг составили издания светского содержания, среди них были в большом количестве и книги на латинском и польских языках, исторические произведения, издания римских классиков, энциклопедии, учебники и словари.

Здесь уместно вспомнить написанный от лица царя Фёдора Алексеевича (ученика Симеона Полоцкого) один из разделов “Привилегии”, который гласил: “Государственную нашу вивлиофику в сохранение передаемблюстителю училищ со учительми, и одной нашей вивлиофики при том нашем училище вечно быти утверждаем”.

Впервые в русской истории библиотека здесь именуется “государственной”, и этот термин говорит о новом понимании роли библиотеки и её значения.

Не случайно уже после смерти Симеона Полоцкого в декабре 1681 года от имени царя Фёдора Алексеевича чиновнику немецкой канцелярии короля Кристиана фон Горну, “великому и полномочному” датскому послу в России во время прощальной аудиенции вручили необычный в дипломатической практике дар – прекрасно переплетённые русские книги: “в память о царе и для практики в русском языке.

Как видим, воспитание Симеона Полоцкого принесло свои плоды – совсем иным стало отношение к книге у царственных учеников просветителя.

Отметим, что в состав библиотеки Сильвестра Медведева вошли и книги, которыми в своё время владел Сымон Будный. На листах этих книг, сохранилось много помет и владельческая запись.

Такое отношение к книге, принципиально отличающееся от древнерусского исконного почитания “душеполезных” книг, было свойственно в то время, в первую очередь, “библиофилам западнического толка”, таким, как Симеон Полоцкий и Сильвестр Медведев. Этим просветителям “книги интересны прежде всего своей новизной, непохожестью друг на друга чем их больше, тем лучше”. А. Преображенская подчёркивает «свободное отношение Симеона к библейскому тексту, а также его выбор литературы для цитирования, включающей даже работы блаженного Августина. В этом контексте особого внимания заслуживает сам факт задумки и создания Симеоном письмовника – собрания образцовых эпистол, посланий, грамот на все случаи жизни».

Подобное отношение к книге было характерно уже для Франциска Скорины, который воспел в одном из предисловий владельца огромной библиотеки, просветителя Птоломея Филадельфа, что “в науцеи в книгах вечную славу и паметь” оставил о себе, “таковыйубо был милосникнаукы и мудрости”, “имеаше различных книг ингых, иных более нежели четырьдесять тысещей”.

Нельзя не вспомнить и созвучную отмеченному отношению к библиотеке проникновенную лирическую “Похвалу моим книгам”, написанную в начале XVIII века на латинском языке местоблюстителем патриаршего престола Стефаном Яворским.

Очевидно, вне зависимости от степени личного участия в составлении “Привилегии”, Симеон Полоцкий в значительной мере подготовил почву, само общественное мнение в столице Российского государства для создания академии, подобной Киево-Могилянской.

Итак, широта и многогранность подхода к проблемам обучения и воспитания, стремление использовать опыт, уже накопленный отечественными гуманистами, опереться на достижения зарубежной педагогики и учесть уникальный воспитательный опыт народа отличало восточнославянского просветителя.

Учительное начало было ведущим, как в издательской, так и в общественной деятельности во все периоды напряжённой жизни Симеона Полоцкого. Энциклопедизм Симеона Полоцкого стал его общественной позицией, позволяющей активно вмешиваться во все происходящее в московских придворных кругах, начиная со смерти или рождения царских детей и кончая организацией типографии. Симеон Полоцкий стремился к решению двуединой задачи – воспитанию читателя благочестивого и просвещённого. Упор, который делал Симеон Полоцкий на светское знание, «гражданские науки и искусства» был усвоен завтрашним, петровским взглядом на книжность, ибо глава государства видел в книге главный путь распространения научных знаний в Российской империи.

Единство «восточного» учительного и «западного» просветительского начал, ощутимое в творчестве восточнославянских гуманистов ХУ1 – первой половины ХУП столетия и их последователя Симеона Полоцкого, стало важным для общественных преобразований ХУШ века. Иеромонаху из Полоцка был присущ поиск возможностей включения художественного феномена литературы (в любой её форме – книжной, театральной, церковно-проповеднической, учебной) в повседневное существование людей с целью более успешного программирования стимулов и реакций человека Нового времени, смягчения нравов, воспитании я вкуса и интереса к знаниям, науке, истории, культуре. Это также попытался воплотить в российскую реальность Пётр 1 в процессе проведения жёсткой политики культурных преобразований. Опыт самопознания отечественной интеллигенции, ее наиболее сильные духовные проявления сконцентрированы в трудах видных деятелей прошлого, в том числе в изданных и рукописных книгах Симеона Полоцкого, писавшего стихи не только на старославянском, но и на польском языке и на латыни. Утверждаемая восточнославянскими гуманистами система взглядов требовала непременного воплощения в общественной и педагогической практике. Очевидна схожесть жизненных путей белорусских просветителей Франциска Скорины, Лаврентия Зизания, Сымона Будного, Мелетия Смотрицкого, Афанасия Филипповича, выступавших то в роли педагогов, то писателей, то издателей. В богословских диспутах и с кафедры проповедника они отстаивали своё понимание назначения человека. В этом ряду Симеон занял достойное место. Он развивал ощутимо наметившуюся традицию, согласно которой гуманизм восточнославянских просветителей включал в себя не только «стиль мышления», но и «стиль жизни», и благодаря этому стал первым московским писателем, чьё имя приобрело европейскую известность. Концептуально-преобразовательское отношение Симеона Полоцкого к культуре было усвоено будущим царём Фёдором Алексеевичем, реализовано его младшим братом – императором Петром 1 и конкретно отразилось в последующей государственной политике Московского царства, а затем и Российской империи в области культуры и просвещения.

УЧИТЕЛЬНОЕ НАЧАЛО В ПОЭЗИИ И ПРОЗЕ СИМЕОНА ПОЛОЦКОГО

Размышляя о том, насколько важную роль выполняла средневековая письменная поэзия в деле обучения и воспитания юного человека, необходимо помнить, что начало европейской “учительной литературе” было положено гениальными поэмами Гомера и Гесиода, Эмпедокла и Парменида, Арата и Никандра Колофонского в Древней Греции, Лукреция и Варрона – в Древнем Риме.

У начала обширной “ученой поэзии”, давшей фактическое начало античной педагогике, стоит Гомер. Именно поэтическая форма, соединившая по принципу эпического синкретизма силу художественного образа с лаконичностью научного понятия и обладающая определенной метрикой, форма, освященная авторитетом “первого учителя эллинов”, была признана ими наиболее удобной для передачи всех необходимых человеку знаний.

В системе обучения стихотворной речи было отдано предпочтение еще и потому, что она являла пример краткости и содержательности, гармонии и ритма, изящного изложения мыслей, которое, по мнению Лукреция и Горация, в этом случае, оказывалось как 6ы медом, способным привлечь самых нерадивых учеников к сложному или скучному материалу.

Платон, чьи идеи в неоплатонической интерпретации оказали особое воздействие на христианских мыслителей, а через них – и на всю программа средневековых общеобразовательных институтов, считал “изящными” такие стихи, которые, поучая, радуют, ибо именно в таком случае душа воспитуемого начинает приобретать добродетельный вид. Основная задача поэзии в свете дидактико-воспитательной концепции искусства, впервые обоснованной Платоном, “лепить души” в соответствии со строгими предписаниями законов, которые надлежит дать поэтам разумному обществу.

Платоновская концепция была взята на вооружение уже первыми апологетами христианства, чему содействовало особое освящение песенной поэзии в библейской (древнеиудейской) традиции, ставшей, как известно, одним из главнейших источников церковной идеологической доктрины. Ведь именно эта традиция дала “стиховую” организацию евангелической литературе, она же принесла такие важные для средневековой педагогики произведения, как Псалтирь, Притчи, Песнь Песней к др.

Явное совпадение культурных традиций, их внутренняя преемственность обеспечивали на закате античности утверждения педагогической функции книжной поэзии. В то же время в средние века педагогика не была лишь частью поэзии, хотя поэзия создавалась и использовалась в основном в дидактических целях. В системе “поэзия – педагогика” постоянно происходили глубокие изменения, связанные с переменами в сфере искусства, во всей сфере социальных отношений, в психике и мировоззрении человека.

В христианской поэзии, как и в античной, вспомогательное педагогическое значение могла иметь ее формальная структура. Это подтверждают школьные теории, тщательное знакомство с которыми входило в обязательную программу схоластического обучения чуть ли не со времен Боэция. Таким был, к примеру, цицероновский “Оратор”, в котором утверждалось, что для того, чтобы речь не производила впечатления обыденности и пошлости, она, подобно поэтической, должна ритмически размеренной не только в конце, но и в начале периода.

Сегодня уже никто не станет спорить с тем, что поэзия, искусство в целом являются действенным средством образного познания мира и воспитания человека. Однако в области их применения в педагогических целях в нынешней педагогической практике есть еще немало резервов. И здесь может быть полезна опора на отдельные элементы старых дидактических систем.

Многочисленные вирши Симеона Полоцкого, часто используемые им самим непосредственным образом в учебных целях, его трактаты по вопросам иконописания, участие, принятое просветителем в создании знаменитого “Слова к люботщащимся иконного писания”, убеждают в том, что у писателя была своя концепция художественного воспитания. В ней своеобразно синтезировались пифагорийские и аристотелевские идеи о “врачевании” посредством искусства, средневеково-теологические представления о нем, как орудии против грехов и дьявольских искушений. Поэзия, указывал Симеон Полоцкий, врачует душу и наполняет ее веселием, укрощает страсти, укрепляет “изящнейшую силу душевную”, музыка и песнопения приводят в состояние гармонии душевный настрой человека, освобождают от страстей, совершенствуют нравы. Мысль Симеона Полоцкого о воспитательном значении искусства прямо перекликается с панегириком Ф. Скорины псалмам.
Сборник стихов “Вертоград многоцветный”, по мнению А.И. Белецкого, стоит в прямой связи с педагогической и проповеднической деятельностью Симеона. Указанные самим автором подобия, образы, повести, летописания – не что иное, как облечённые в виршевую форму приклады, в западноевропейской литературе средних веков получившие широчайше распространенно в XIII-XVI веках.

Исследование огромного литературного наследия Симеона Полоцкого с точки зрения его вклада в русскую педагогику XVII века началось еще в XIX столетии. Немало работ написано на эту тему и в советское время.

Очевидно, плодотворным будет не предпринимавшийся ранее анализ творчества писателя и педагога, прослеживающий связь его вселений со взглядами современных ему ученых и предшественников, учитывая я его влияние на последующие поколения.

Восемь лет преподавал Симеон Полоцкий в братском училище при Полоцком Богоявленском монастыре (1656-1664). С приходом нового дидаскала здесь образовалась небольшая, но весьма сплоченная группа талантливых поэтов и писателей, в которую входили также иеромонах Филофей Утчицкий, Игнатий Иевлевич, воспитанники Василий Янович, Савва Капустин и др. Характерна убеждённость А.И. Белецкого в том, что своим пристрастием к стихотворству Симеон обязан и той среде, которая окружала его в Полоцке, влияя на его литературные вкусы и предлагая ему образцы для подражания. В результате Полоцкий Богоявленский монастырь с его братским училищем превращается в важный культурный центр белорусско-украинского региона середины “переходного столетия”, в своего рода полюс, способный в какой-то мере нейтрализовать идейное влияние, исходившее от Полоцкой иезуитской коллегии. Кстати, данная коллегия имела самые тесные связи с Виленской академией: здесь преподавал риторику известный виленский профессор, доктор теологии Сигизмунд Лауксмин (1597-1670), а ранее – в 20-х годах это делал его коллега, титулованный поэт и теоретик барокко М.К. Сарбевский. Симеон, придерживаясь позиции, требующей мирного согласования догматических религиозных разногласий, никогда не выступал с резкой критикой католицизма. Тем не менее, характерной чертой его поэтических произведений, написанных в период учительства в братской школе, был патриотизм, искренняя любовь к своему родному городу, к своему краю. Об этом убедительно свидетельствуют такие его произведения, как “Стихи краесогласныя, сложенные во сретение иконы пресвятыя Богородицы из града царского Москвы в Полоцк возвращенныя… А° 1659, 7 априлис”, “ляментцик” – “А°1663 Априль 27. Взенто образ насвентшей Богородицы з Полоцка до Москвы…”, “Прилог к преподобной матери Евфросинии” и др. Итак, педагогическую деятельность Симеона Полоцкого можно условно поделить на три периода: преподавание в младших классах братской школы при Богоявленском монастыре в Полоцке: преподавательская деятельность в Москве до восшествия на престол царевича Федора; просветительская деятельность в общегосударственном масштабах после провозглашения царем бывшего ученика писателя царевича Федора Алексеевича. Отметим, что в роли домашних учителей у отпрысков князей и магнатов в разные периоды своей жизни выступали многие белорусские писатели конца XVI – начала XVII вв. (в том числе Афанасий Филиппович, Лаврентий Зизаний, Максим и Мелетий Смотрицкие). Сведения о педагогической деятельности последних находим в “Баркулабовской хронике”: “Того ж року (1600 – Л.З.), месяца апреля у понеделок… взявши з науки от Лавренътии (Зизания – Л.З.) зараз дано (Богдана Соломерецкого – Л.3.) до науки латинская, до пана Максима Герасимовича Смотрицкого”.

Симеона Полоцкого отличала широта и многоплановость подхода к проблемам педагогики, умение решать их одновременно на разных уровнях. Причем, с учетом аудитории и масштабов просветительских задач менялся сам тип и характер учительных произведений писателя: от образцовых предельно лаконичных стихотворений, в которое, к примеру, сообщалось о составе и специфике схоластического тривиума и квадривиума (в условиях небольшой братской школы) – к объемным сборникам нравственных проповедей и энциклопедическим компендиумам в стихах (в условиях обеспеченной ему царственным учеником широкой гласности).

В педагогических целях просветитель стремился использовать все многообразие известных ему поэтических форм. Как заметил В.К. Былинин, у Симеона Полоцкого и его учеников Сильвестра Медведева, Кариона Истомина мы находим изысканные и даже курьезные (эпигмы, легорифы, конклюзии, концепты”) стихотворные формы наложения познавательного и нравоучительного материала.

Не случайно напряженная деятельность писателя в конечном итоге привела к возникновению новых для Московской Руси просветительских учреждений: светской, типографии (реально созданной Симеоном Полоцким), большого частного книжного собрания, академии (в форме проекта, реализованного лишь после смерти писателя).

На протяжении многих десятилетий академия оставалась центром развития стихосложения на Украине. С ней связаны имена таких известных теоретиков и практиков отечественного стихосложения, как Лазарь Баранович, Симеон Полоцкий, Феофан Прокопович, Стефан Яворский, Митрофан Довгалевский, Георгий Конисский и др. Центральное место в программах коллегии всегда занимал курс пиитики, а один из 8-ми классов (пятый) был целиком посвящен пиитике.

Многие представления сближают Симеона Полоцкого с преподавателями Киево-Могилянской коллегии, которую писатель окончил предположительно в середине XVII в. Большое влияние оказал на Симеона и профессор, ректор коллегии Иннокентий Гизель, читавший на старших курсах (в 1645-1647 гг) двухгодичный курс “Сочинение всей философии”, в состав которого входил специальный психологический “Трактат о душе”. Историки науки называют этот трактат “самым ранним отечественным учебником психологии”. В трактате, сохранившемся в архивах, Гизель касался проблем о природе восприятия и воздействия образов, о введении чувства в заблуждение по отношению к предмету своего ощущения. Умение и отрешение Симеона Полоцкого учитывать психологию своего читателя и ученика, а, следовательно, и знание им в какой-то степени основ психологии, заметно при анализе его произведений, где, как отмечал А.С. Дёмин, обычно “менялось изложение в зависимости от типа читателя”. Так, в трактате “Жезл правления”, по мнению исследователя, афоризмы разжевывались так, как это делалось в украинских и польских книгах, предназначенных для массового читателя. Именно по этой причине в нем появлялись подробнейшие предметные сопоставления и истолкования, например, рассуждения о разной проницаемости стекла или удобоварении желудка. Кроме того, именно в этом полемическом сочинении Симеон Полоцкий утверждал целесообразность не только светских, но и религиозных книг при их переиздании или переводе. В 1666 г. суздальский поп Никита и романобориславский поп Лазарь в челобитной Алексею Михайловичу расценивали это как богохульство. Действенным инструментом для оценки и изложения текста Симеон называл грамматику, риторику и логику. По мнению В.И. Свинцова, он “не только одним из первых в истории отечественной культуры поставил смысловую функцию текста выше культовой, но и… показал практическое значение логики для работы над сообщением в целях достижения оптимального аффекта”.

Умению учитывать аудиторию, ее настроение, вкусы, уровень образованности учила и обязательная часть всех курсов риторики – гомилетика. В трактате “Ключ разуменя албо способ зложения казанья” Ианикий Голятовский писал о необходимости дифференциации аудитории по сословному принципу, ибо царю необходимо одно “почитание”, князьям – другое, а “простым и холопам” – третье. Проповедник должен точно знать, насколько высок социальный статус слушателя и, в зависимости от этого, регулировать степень возвышенности речи. Явная ориентация на конкретного читателя заметна уже в первых стихах Симеона. Например, раннее стихотворение просветителя “Виншоване именин пресвещченному его милости господину отцу Емфиногену Крыжановскому…”, создано, видимо, в расчёте на студенческую братию, для которой “блуждающий эпископ” Афинаген Крыжановский, автор многочисленных доносов на основателя коллегии Петра Могилу, давно ухе стал посмешищем.

Из сохранившихся рукописей курсов философии видно, что преподаватели коллегии обращали особое внимание студентов на необходимость самопознания. Так, ученик Иннокентия Гизеля, профессор Иосаф Кроковский начинал одну из своих лекций со слов: “Познай самого себя”). Напомним – эти слова начертал Ян Амос Каменский в начале “Великой дидактики”. Лишь тот, кто осознал необходимость самопознания, достигнет подлинного счастья и высшего совершенства, утверждал Ф. Скорина. В предисловии к книге Иова он писал: “Ест наивысшая мудрость размышление смерти, и познание самого себе…”. Призыв к самопознанию стал основным лозунгом Мелетия Смотрицкого, повторившего эту мысль в “Треносе” в разных вариантах (“Познайте самих себя, кем вы являетесь, а познав, что является вашим призванием, один другого отчитываете…”, “познайте себя, говорю…”). Очевидно, Симеон Полоцкий здесь во многом был солидарен с Франциском Скориной и Мелетием Смотрицким. Не случайно “Плачь первый на десять всего православного царствия российского” из своей стихотворной книжицы “Френы или плачи… о смерти царицы Марии Ильиничны” (1669) он откроет следующими словами:

Первая мудрость есть себе позлати,
та же о иных вещехвопрошати,
Но не удобно кому знати себе,
пачезвезд сущих на превыспрьнем небе…

Симеон Полоцкий также постоянно стремился объяснить своим читателям необходимость и значение самопознания, вслед за платониками и отечественными гуманистами, утверждая: “Не знаяйсобе, ничесо же знает, аще и звезды небесны считает”. “Благо есть человеку самого ся знати”. Давая определение самому большому искусству на свете, Симеон Полоцкий замечает: “художество художеств есть себе познати”.

Эта убежденность помогла писателю критически относится к самому себе, ибо человек познает себя, чтобы “рассуждати какие в нем немощи”. Анализируя сильные и слабые стороны собственной личности, Симеон порой делал это с мягким юмором. Так, в ранних “Стихах утешных к лицу единому” читаем:

Видите мене, как я муж отраден,
Возрастом велик и умом изряден?..
Вся глава умом велмися наткана,
А мозгу мало, что места не стало.
Времем сквозь нос разум вытекает,
Да Семенумен – языком приймает.

При этом писатель на протяжении всей жизни неизменно подчеркивалсвое духовное и моральное несовершенство (“многогрешный иеромонах”, “иеромонах недостойный”). Частое указание на последнее в работах Симеона Полоцкого, таким образом, нельзя рассматривать только в качестве дани литературному этикету. Разнообразные образцы умелого самоанализа (с элементами публицистики) находим во многочисленных предисловиях, сопровождающих каждую книгу писателя.

Преподаватели коллегии подчеркивали особое значение человеческой воли в земной жизни. Вопрос о свободе воли человека – коренной вопрос схоластической философии, практически не выходивший из схоластических программ по философии в Европе. Высоко ценил способность человека самостоятельно ставить себе задачу и находить способы ее реализации учитель Симеона по Киево-Могилянской коллегии И. Кононович-Горбацкий. Вот почему в стихах Симеона Полоцкого особо подчеркивается зависимость жизни человеческой от индивидуальных качеств личности, в первую очередь, от воли (“самоволен человек, богом сотворенный”), по его мнению, даже “звезды в человецах вола не вреждают”. В начале XVI в. об этом писал и Николай Гусовский:

Дело свое защищаешь своими руками и в них же
Держишь судьбу свою: выпустишь – все потеряешь.

Симон Будный также исходил из гуманистического убеждения, что человек может силой своего разума и нравственного усовершенствования добиться многого. Он призывал: ” сбросить с себя личину старого Адама и облечься в личину нового”.

“Природа, – писал Мелетий Смотрицкий, – которая является настоящим вождем жизни и человеческих поступков… побуждает и влечет каждого человека к тому, чтобы у него возникла потребность, забыв свою скорбь, беспокойства, обиды, стремиться к помощи я избавлению”.

К схоластической “ученой поэзия” принадлежит значительная часть ранних польско-латинских стихотворений Симеона Полоцкого. Успешно осваивая роль “толкователя всей школьной учености”, каким, по утверждению Лаврентия Корвина и других авторитетных теоретиков литературы XV-XVII вв, должен быть настоящий поэт, молодой белорус, кажется, не обошел своим вниманием ни одного предмета, изучавшегося тогда в академических классах.

Особо примечательно польскоязычные стихотворение Симеона Полоцкого “Семь свободных наук”, где кратко характеризуется каждая школьная дисциплина, как входящая в гуманитарный “тривиум” (грамматика» диалектика, риторика), так и в естественнонаучный “квадривиум” (арифметика, геометрия, астрология, музыка). Конкретные знания по всем этим предметам дали тематическую основу богатой ученой поэзии писателя. Свои мысли о пользе изучения грамматики, о последовательности этого изучения поэт изложил в стихотворном предисловии к “Букварю” (1679) в “Рифмологиону”.

Отметим, что в стихотворении Симеона, посвященном семи свободным наукам, “матерью всех наук” именуется диалектика (равно – логика). Действительно, умение построить произведение – как бы реализовать “голую риторику” во время Симеона Полоцкого считалось одним из полезнейших и ценнейших искусств. Правда, первым на это указал еще Иоанн Дамаска, в своем трактате “Источник знания”, писали об этом и многие западные последователи схоластифицированного Аристотеля.

Блестяще выверенные, иногда даже кажущиеся слишком оголёнными композиционные схемы поэтических произведений раннего Симеона Полоцкого – наглядное свидетельство того, что его высокая оценка диалектики не была пустой фразой: она давала ему инструментарий, которым он умело пользовался во всех своих филологических занятиях. Поэт прекрасно освоил основные приемы формальной логики, нередко в своих стихах он выстраивал сложные силлогизмы, концепты, смысловые фигуры.

В “Анфологии” Петр Могила отмечал, что к ребенку нужен особый, учитывающий его свойства подход. Элемент игры вносил в педагогическую практику коллегии школьный театр. Вспомним, что писал о школьной драме педагог Ян Амос Каменский: “Я советовал им, чтобы они ввели у себя театральные представления, опираясь на то, что нет более действенного средства для того, чтобы прервать умственную лень и пробудить дух… Эти забавы ведут к серьезным целям.

Претворяя книжное в лично переживаемое, театр сильнее, чем книга, воздействовал на юных зрителей. Отвлеченные примеры благочестия, добродетельной жизни, служения родине на глазах обретали живую плоть. Участие в этих школьных спектаклях запоминалось надолго. Так, вспоминая в одном из писем учебные года и скончавшегося товарища, Феодосия Сафоновича, учитель Симеона Полоцкого Лазарь Баранович замечает: “Когда-то в трагедии мы вместе играли: я – роль Иосифа, а в Бозе почивший – роль Вениамина”. Описанный спектакль представляли в коллегии, очевидно, в конце 30-х – начале 40-х гг, то есть в те годы, когда учился будущий писатель Симеон Полоцкий.

Искусство XVII в. развивалось под знаком сложного синтеза его различных видов и форм. Все чаще говорили о музыке как об “архитектуре звуков”, а об архитектуре как “о музыке в камне”, живопись называли “молчаливой поэзией» а поэзию – “говорящей живописью”. И все же именно театр, вобрав в себя все оттенки этого удивительного синтеза и оказывая едва ли не преобладающее воздействие на все остальные искусства, становится признанной моделью, эмблемой самой жизни. Самым старым иезуитским театром на белорусской земле был полоцкий (возник в 1585 г.), в котором в 1603-1648 гг тут было показано 13 латинских и польских драм и диалогов.

Симеон Полоцкий высоко ценил школьный театр и его роль в процессе обучения и воспитания. В его творчестве особое место занимают драматические и близкие к ним – декламационные – формы поэзии. Именно своими стихотворными приветствиями поэт впервые заявил о себе перед русским царём в 1656 г. и с тех пор продолжал писать их до конца жизни. Обычно декламации Симеона не имели сценического оформления. Они могли быть произнесены по тому иди иному торжественному случаю у городских ворот, в соборе, во дворце, то есть практически везде, где это представлялось удобным.

Наиболее характерной для подобных декламаций была двенадцатичастная композиция, составляемая из отдельных монологов (“ораций”), которые произносились юными учениками. Хотя могли быть и другие формулы построения: четырех-, семи- и десятичастные. В пределах ораторского действа находится “диалог” Симеона, озаглавленный – “Стихи краесогласныи в день спасителя нашего господа Иисуса Христа страдания”, и несколько иных его “диалогов”, написанных в жанре “эха”. Это – “Диалог краткий”, “Диалог краткий о государе царевиче и великом князе Алексию Алексиевиче”, “Феофан и Эхо” (из книжицы “Орел Российский”, 1667 г.), построенные преимущественно таким образом, что каждая их строка содержит одну или две пары реплик, образуемых рифмующимися между собой вопросом и кратким ответом на него. Благодаря лаконичности и звуковой согласованности ответа с вопросом создавалась искусственная имитация эффекта эха:

Рцы, Щасте, кому служыш, кто ест сей? – Алексей.
Чыя кров? – Сын Михайлов. Государев? – Царев.
Кто саном? – Царроксаном. Коль дуж – Храбрый муж.

Однако подобные “диалоги” не следует смешивать с развернутыми театральными диалогами писателя, предназначены доя сценического исполнения. В последних вопросно-ответная структура была намного богаче. В них проявлялась определённая канва драматического действия, ход которого сопровождался в тексте ремарками, регламентирующими, жестикуляцию действующих лиц, использование конкретных предметов театрального реквизита. Известны два театрализованных диалога Симеона Полоцкого: польскоязычный пасхальный диалог “Вирши в Великий Пяток при Выносе плащеницы” (начала 1650-х гг) и рождественские “Беседы пастуские” (около 1660 г.). Обе пьесы тематически восходят к средневековым церковным мистериям.

Первая посвящена одному из самых драматических моментов “священной истории” – страстям “Спасителя”, во второй разрабатывается пасторальная тема рождения Христа и посещения его ясель пастухами. “Вирши в Великий Пяток…” – самая ранняя пьеса Симеона, созданная им, как это видно из заключающей ее текст криптограммы, еще в период обучения в Виленской академии.

При написании этой пьесы Симеон мог опираться на развитую литературную традицию, выраженную в таких памятниках, как польский “Диалог на Великий Пяток” неизвестного автора XVI в. или “Вирши на Великий Пяток” (1636) И. Волковича и многих других. “Вирши на Великий Пяток…” ” Симеона включают в себя пролог и эпилог, даваемые в виде олицетворений, и основную часть, которая распадается на два “акта”.

Первый “акт” ставился на открытой сцене, “на монастырском дворе”. По своему сюжету он напоминает очень популярные на белорусских и литовских землях в XVI в. кальварии, представляющие собой массовое шествие с пением гимнов по “местам страстей Христовых”, обычно начинавшиеся от креста и там же заканчивающиеся. С той лишь разницей, что у Симеона это шествие совершали вместе с хорами не все желающие, а только Ангел и Душа Благочестивая, и происходило это не на большом пространстве (как в кальвариях), а, очевидно, на импровизированной сцене. Во втором “акте” действие переносилось “внутрь соборной церкви” и развивалось вокруг так называемых “пассиональных орудий” и святых реликвий. Все это театрализованное представление было выдержано в строгих рамках школьно-поэтического канона и приурочено к началу церковного обряда выноса плащеницы.

В своей дальнейшей работе со сценическим материалом Симеон шелво пути вое большого “обмирщения”, автономизации и усложнения драматического сюжета. Интенсивнее становилась динамика действия, расширялась система действующих лиц, усложнялись атрибуты-символы, совершенствовались риторико-поэтические средства. При этом смысловое ядро, скрытый идейный двигатель в пьесах Симеона неизменно определялись этико-эстетическими принципами школьной драматургии. Именно они легли в основу замысла трагедии “О Навуходоносоре-царе, о теле злате и о триехотроцех, в пещи не сожженых”, возникшей в результате оригинальной светской обработки популярного мартирологического сюжета “Пещного действа”, а также “Комедии притчи о блудном сыне”. В последней пьесе религиозные мотивы особенно заметно осложнены сюжетными коллизиями авантюрно-романного типа, что диктовалось уже нормами придворного театра. Симеон Полоцкий успел реализовать в его границах далеко не все свои возможности, но и то, что он сделал, дало ощутимый импульс развитию светской драматургии в России.

К выступлениям с чтением декламаций и диалогов будет привлекать Симеон всех своих учеников, начиная с полоцких отроков и кончая царевичами и царевнами. Подобные стихи панегирического содержания просветитель в конце жизни собрал в сборник “Рифмологион”, на нолях рукописи старательно отметив, кем были произнесены те или иные вирши и декламации.

В пьесах московского периода, в которых соблюдено единство действия, нет ни одной аллегорической фигуры, заметна конкретная ориентация Симеона Полоцкого на не вполне компетентное окружение: для большинства зрителей российской столицы того времени аллегорические фигуры были бы малопонятны. Симеон же стремился сделать свои пьесы, по меткому определению И.П. Ерёмина, “уроками не только для блудных сыновей”, но и для отцов. Не случайно из всего обширного фонда ветхозаветных и новозаветных сюжетов писатель выбрал те, где главными действующими лицами являются молодые люди (трое отроков, страдающих за веру, блудный сын).

Итак, признание воспитательной роли театра Симеоном Полоцким имеет в своей основе тенденции, бытовавшие в тех учебных заведениях, где он получил образование – в Киево-Могилянской коллегии и в Виленской иезуитской академии, где на театр смотрели, в первую очередь, как средство воспитания, развернутый педагогический прием. К театральным действиям прибегали в преподавании двух из семи свободных искусств – поэтики и риторики. Школьный театр бал составной частью педагогической программы коллегии. Недаром выдающийся теоретик барокко и поэт М.Д. Сарбевский, читавший в 1618-1620 гг. курсы поэтики и риторики в Полоцкой иезуитской коллегии, придал своему трактату ”0 трагедии и комедии, или Сенека и Теренций” форму практического наставления для школьного театра.

Декламации развивали память и воображение учащихся, а публичные выступления в какой-то мере способствовали овладению ораторским искусством, столь необходимым образованному человеку. Чтение декламаций улучало дикцию. Кроме того, оно заметно облегчало обязательное для школьной практики того времени заучивание сентенций из древних авторов, которыми выпускники должны были в будущем блистать на всех публичных выступлениях. Впоследствии в Москве XVII в. подобные декламации учеников Симеона Полоцкого неизменно имели большой успех.

Вершиной школьной науки XVII в. считались курсы по философии и теологии. Неудивительно поэтому, что данным предметам посвящены многие стихотворения Симеона Полоцкого. Это польскоязычные стихи: “Загадка”, “Сократ”, “Три права”, “Чистоты стражей шесть”, “Триумф терпения”, “Да последую слову твоему” и ряд других. В них превалирует нравственно-богословская тематика. Однако в центре вниманияученого поэта неизменно стоял Человек, вопросы его природы, его воспитания и обучения. В польскоязычной эпиграмме “Образ жития человеческого” излагается схема деления жизни человека на пять шестнадцатилетних периодов. Причем по каждому из них дается практическое наставление: чем следует заниматься, о чем думать, к чему стремиться. Желавший воспользоваться этими рекомендациями получал универсальную программу действия – от первых шагов до смертного часа.

Развернутая польскоязычная эпиграмма “Упреждая c малолетства” содержит подкреплённое многими примерами и сравнениями рассуждение о необходимости самого серьезного отношения к изначальному обучению и воспитанию детей. Естественно, важнейшими тут оказываются проблемы нравственности, этики поведения. Они ж становятся ведущей темой польских стихотворений типа “Благородство редкостно”, “Родителям равной любовью плати, негодник”, “На лентяя”, “На пьяницу”, “На грешника”, написанных на польском языке. Их особенностью является некоторая абстрагированность в трактовке поэтом этического идеала. Со временем, когда основным объектом дидактики Симеона сделаются царственные ученики, этот идеал конкретизируется по принципу сословной иерархии и для самой высокой ее ступени будет выражен в духе идеологии просвещенной монархии.

Школьная поэтика XVII в. допускала использование для передачи “серьезных” идей шутливого тона, замысловато-забавных форм. Главное, чтобы проповедуемые идеи доходили до сознания читателя – “увлечь и усладить так, чтобы научить”. И Симеон охотно использовал шутку, шутливую притчу, решая дидактические задачи. Он обращался к стихотворным курьезам, составляя вирши-палиндромы или “перевертыши”, вирши-асиндетоны, основанные на накоплении многих значений ключевого слова. Правда, в ученой поэзии Симеона формальный изыск представлен слабо. Стиль ее неровен: некоторые ученические стихотворные произведения написаны поэтом в совершенно классицистическом духе (таковы польские стихи “Четыре эпохи”, ”0 четырех временах года”, “Восемь чудес света” или “Ремесла строптивы, но достойны уважения”).

XVI-XVIIвв – время, в которое передовыми людьми начинает осознаваться основополагающее значение педагогики, учительства в реальной жизни. Ф. Скорина не оговорился, когда дважды назвал себя: “в науках я и лекарстве учителем”. Воспитание совершенного человека считал первопечатник одной из своих главных задач, судя по его предисловиям к библейским текстам. Комментируя “Апостольские деяния”, Скорина рассказывает о евангелисте Луке, который, “будучи лекарем телесным досконалым”, убедился: во врачевании, в первую очередь, нуждается человеческий дух. И тогда “возжела были лекарем душ наших еже на образ и на подобенство превечного бога створеных”. Очевидно, по той же причине “избранный муж, в лекарских науках доктор” Франциск Скорина считая важнейшим делом жизни просвещение и воспитание соотечественников. В предисловии ко всей своей “Библии рускаго языка” Скорина писал: “В сей книзе все лекарства душевные и телесные зуполнезнайдете”. Симеон Полоцкий в предисловии к сборнику проповедей “Обед душевный” также уподобляет себя врачу, который “палит и режет”. Он уверен, что “горячая и горькая” пища духовная послужат “во пользу народную”, поможет воспитать совершенного человека. Образ философа-учителя, лекаря душ сопровождал Симеона Полоцкого всю жизнь. За три дня до смерти Симеон будет напоминать своим читателям:

Яко врачевство болезнь исцеляет,
Философия нрав зол души исправляет.

Воспитывая и образовывая своих читателей, просветители большие надежды возлагали на ум каждого отдельного человека, вне его сословной принадлежности, “Успеху братских школ» с которыми связана учеба и творчество многих культурных деятелей (Герасим Смотрицкий, Иов Княгиницкий, Мелетий Смотрицкий, Стефан и Лаврентий Зизании, Иов Борецкий, Кирилл Транквиллион Ставровецкий и др.) способствовало в большой мере то, что в устав школ был внесен пункт, свидетельствующий о демократическом их характере, о равенстве учащихся независимо от их социального положения”.

Не случайно одной из любимых идей Мелетия Смотрицкого было “равенство всех и вся перед богом”. Веяние Ренессанса ощущается в глубокой вере в человеческий разум, которая объединяла Ф. Скорину и Симеона Полоцкого. Первопечатник считал, что разум человеческий “ест мати всех добрых речей и учитель всякому доброму умению”.

Столь же горячо о значении разума в жизни человека говорил Симеон Полоцкий в своих проповедях: “Яко же ноздрями распознаем благовоние от смрада, такоразсуждением познаваем естество вещей, пользу же и вред их”.

УСкорины стремление воспитать совершенную личность вылилось в утверждение необходимости для человека важного качества – “мерности”. Основная категория античной эстетики – мера, воспринятая и развитая христианским учением, по мнению первопечатника, вполне приложима к жизни человека,

Призыв избегать крайностей встречаем и в стихах старших современников Симеона Полоцкого – Д. Наборовского, Ю. Доманевского, М.К. Сарбевского, в чьей поэзии гуманистические и художественные искания белорусской барочной литературы первой половина XVII в. нашли вполне завершенное выражение. Умеренность и рассудительный ум становятся высшими категориями творчества поэта, который в религиозных делах также остерегался крайностей и запальчивости. Понятие меры подробнейшим образом разрабатывал и Симон Будный, утверждавший: “степенный человек, а особенно христианин, во всяком деле не должен проявить поспешности. Если появится что-либо новое, его не надо с шумом отвергать, или безоговорочно принимать. Не следует забывать, что старые латыняне прославляли меру”. Ссылаясь на Горация, Будный рекомендует придерживаться “золотой середины”.

Симеон Полоцкий также считал необходимым в стихах напомнить своим читателям, что все безмерное вредит людям:

Пост бо безмерный силу истребляет,
Дух уныния и печаль раждает.

Не приводит к добру и “безмерное счастье”, по мнению просветителя: в стихотворении “Щастию не верити” именно под этим углом он пересказывает известную историю Креза и пророчества Солона. В этом плане чрезвычайно важно появление в 1618 г. “Грамматики” Мелетия Смотрицкого, знаменующей манифестацию новых культурных ценностей. “Идеал автора – норма, аристотелевская мера, т.е. человеческий разум… Цель Смотрицкого – показать, что в распоряжении белорусов и украинцев есть не только средство общения, простонародная “мова”, у них есть и регулярный, обнимаемый правилами грамматики язык, пригодный для научного познания мира”.

Колуччо Салутати и Леонардо Бруни, авторы термина “гуманизм”, понимали его как человеческое достоинство, сопряженное со стремлением к знанию. Мерилом общественной ценности человека белорусские гуманисты считали образованность. “Без мудрости и без добрых обычаев, – утверждал Ф. Скорина, – не есть мощно почстиве жить людям поспалите на земли”. В книгах Библии он советовал читателям видеть универсальное пособие для изучения “семи свободных искусств” – грамматики, логики, риторика, арифметики, геометрии, астрономии, то есть энциклопедию наук. “Возьмись лучше за науку, а не за серебро, – писал в “Треносе” Мелетий Смотрицкий, – стремись к мудрости, а не к золоту, ищи божьей благодати, а не жемчуг и дорогие каменья, ибо мудрость превышает все эти вещи, и нет в мире ничего, что могло бы с ней сравниться”.
” Да вникнет всяк в грамматику”, – призывая Симеон Полоцкий окружающих. Похвалу учености включил он в полемический труд “Опровержение челобитной попа Никиты”. Так же, как Ф, Скорина и Мелетий Смотрицкий, Симеон считал “премудрость”, ученость одной из главных человеческих добродетелей.

Идея необходимости широкой образованности выдвигается писателем в качестве первостепенного завета для всех российских сословий – от простого ученика до юного монарха (такова главная мысль книжицы “Гусль доброгласная” и многих отдельных стихотворений).

Писатель, педагог, составитель учеников Симеон Полоцкий хорошо понимал необходимость учреждения в Москве типографии, свободной от патриаршей цензуры. Сама идея совмещения в одном просветительском центре учебного заведения со своей библиотекой и книгопечатней также восходит к традициям братских школ. Братские типографии были во Львове, Вильно, Могилеве, Луцке, Минске, Стрятине, Четвертне, Кременце, Ногаеве, селе Рахманове и других городах, и местечках. За сто лет с начала книгопечатания в Великом княжестве Литовском (1522) было издано 698 книг, и, хотя большинство из них посвящено религиозной тематике, в числе светских изданий уже появляются медицинские и другие естественнонаучные книги. Всего на территории Великого княжества Литовского в первой половине XVII века действовало 22 типографии.

Киево-Могилянская коллегия, хотя и не имела собственной типографии, но поддерживала постоянный контакт с Виленской друкарней и книгопечатней Киево-Печерской лавры. (начало ей положила Стрятинская книгопечатня, переведенная впоследствии в Киев). В Киеве дважды (в 1659 и в 1665 гг.) переиздавалась тщательно проштудированная в свое время Симеоном Полоцким книга ректора Киево-Могилянской Коллегии Иоаникия Галятовского “Ключ разумения”. Архимандрит лавры Елисей Плетенецкий привлекал к деятельности в своей книгопечатне видных белорусско-украинских ученых того времени (З. Копыстенского, Л. Берынду, Т. Земку, О. Митуру, Л. Зизания). Всё это, безусловно, не ускользнуло от внимания молодого белоруса.

На Симеона Полоцкого-издателя, обучавшегося рисованию в Киево-Могилянской коллегии и рисовавшего отдельные иллюстрации к собственным книгам, оказал определённое влияние и его великий соотечественник Ф. Скорина. Подобно первопечатнику, Симеон рассматривал книгу как единое воспитательно-образовательное художественное целое, придавая огромное значение иллюстрациям. Поэтому он так тщательно подбирал работников для своей Верхней типографии, привлек талантливого и умелого редактора Сильвестра Медведева. В одно и то же время в типографии сотрудничали крупный русский художник Симон Ушаков, мастер книжной гравюры Афанасий Трухменский. С именами Симеона Полоцкого и двух последних связано появление первых в России гравюр на меди.

Заметим, что Ф. Скорина начал свою издательскую и творческую деятельность с Псалтыри, выпустив ее прежде других библейских книг в Праге, 6 августа 1517 г. К ней же он счел необходимым вернуться и в конце своей издательской деятельности, включив эту важнейшую учебную книгу Средневековья в состав “Малой подорожной книжки”. “Псалтырь рифмотворная” входит в число тех немногих книг, которые успел издать Симеон в своей Верхней типографии. Он также не остался равнодушен к этой самой поэтической библейской книге, решившись, вслед за Я. Кохановским, воздать свое стихотворное переложение псалмов.

“Помножение в науце” – познавательную функцию искусства, на которую также указывал Ф. Скорина, Симеон Полоцкий считал, как мы постарались доказать, одной из важнейших задач своей поэзии и гомилетики (в первоначальном смысле этого слова).

Писатель использовал огромный арсенал литературных источников: от Библии до произведений античных авторов, в числе которых Гомер, Вергилий, Овидий, Демосфен, Платов, Диоген, Цицерон, Тит Юлий Цезарь, Демокрит, Фалес Милетский, Аристипп и др., от богословских трактатов византийских учёных и святителей Иоанна Дамаскина, Иоанна Златоуста, Григория Назианзина, Дионасия Ареопагита, Иеронима, Григория Богослова, Василия Великого, Георгия Амартола, Григория Синаита, Паламы и др. до средневековых саг, и хроник, входивших в сборники типа “Великого зерцала”, “Римских деяний”, “Фацеций”, “Пчелы”, “Апофегматы” и других, словом, всего, что укладывалось в понятие “писанный разум”. Здесь Симеон Полоцкий также полностью солидарен с Симоном Будным, писавшим в свое время: “Я убедился в том, что нет таких книг, у которых нельзя было бы чему-нибудь поучиться”.

Сохранившийся инвентарь библиотеки виленского бургомистра, униата Степана Лебедя, составленный в 1649 г. (именно в это время Симеон учился в Виленской академии и стал униатом), насчитывающий 113 позиций, позволяет судить о друге чтения интеллигента того времени и наиболее популярных книгах. В составе библиотеки – девяносто шесть изданий на латинском языке, в том числе труды Аристотеля, Цицерона, басни Эзопа, произведения Эразма Роттердамского, “История Польши” Хербута. Славянских книг в библиотеке Лебедя всего семнадцать – “Апостол” 1525 г. Скорины, “Хроника” Мартина Кромера, книги типографии Мамоничей, много словарей, учебников грамматики. Документы свидетельствует, что использование книг в XVI-XVII вв., как правило, не ограничивалось владельцем книгохранилища. Частные книжные коллекции играли роль открытых библиотек для узкого круга родных и знакомых. Ссылки Симеона Полоцкого убеждают: почти все перечисленные книги он знал, но читал ли он их в библиотеке академии или брал у Лебедя, сказать трудно.

Используя эти многообразные источники, Симеон Полоцкий обращался с ними свободно, ибо главной его целью была передача читателям “книжных Истин”, которые допускали различные толкования.

На столь же широкий круг авторов ссылается Ф. Скорина в своих предисловиях. Он цитирует Солона, Цицерона, Ликурга, Аристотеля, упоминает труды многих авторитетов древности, ссылается на достижения новой мысли. Размышляя о добродетели, Мелетий Смотрицкий в “Треносе” обращается к Сенеке: “Сама же добродетель, – говорит Сенека, – заключает в человеке радость вечную и беспечную, которая временами и переносит страшные тяготы, но не погрязает в них, не гнется, но стоит ровная и несокрушимая”. Смотрицкому принадлежат стихотворные переводы из Франческо Петрарки, Михаила Гея, Мантуска Баптисты, в творчестве которых обличалось ненавистное папство.

Последовательная реабилитация античного наследия – важнейшая черта творчества белорусских просветителей-гуманистов Н. Гусовского, Ф. Скорины, Беняша Будного, переводившего на польский язык Цицерона, Симона Будного, постоянно ссылавшегося в трактатах на Аристотеля, Цицерона, Горация, рекомендовавшего своим читателям книги Гомера, Платона, Сонеки, Теренция.

Божества античного пантеона, герои мифов под пером Н. Гусовского органично входят в ткань повествования. Так, не без юмора поэт замечает на “вековой сосне” Амура:

Ловкий Амур, на сосне вековой примостившись,
Лук натянул и прицелился в сердце.

Уже в первых строках эпиграммы, посвященной роду князей Острожских, Мелетий Смотрицкий вспоминает античное божество и муз:

Что за звезду я вижу, которая своим блеском
Равняется свечению лучей Феба.

Своеобразной энциклопедией знаний об античном мире называют “Апофегматы” Б. Будного.

Упоминает Аристотеля в “Лексисе” и Лаврентий Зизаний, цитирующий в предисловии к “Грамматике” римского писателя Марка Порция Катона Старшего (III-II вв. до н.е.): “То, шточитати, а не разумети, есть взгарда и смех”.

Аллегория Симеона Полоцкого “Четыре века” представляет собой стихотворную интерпретацию на тему одноименного фрагмента из “Метаморфоз” Овидия. Поэт учил славянский язык, но “Грамматике” Мелетия Смотрицкого, разделявшего мнение польского хрониста М. Стрыйковского, будто первым славянским поэтом был “славный латинянин” Овидий. Очевидно, во той не причине Е. Будный в своих “Апофегматах” чаще других цитирует Овидия.

В своих проповедях Симеон популяризировал прогрессивные педагогические теории, что было вообще характерно для выпускников и преподавателей Киево-Могилянской коллегии, “дидаскалов” братских школ белорусско-украинского региона того времени. Иннокентий Газель еще в 1645 г. цитировал раннюю работу Каменского “Спорные вопросы, собранные в саду философий” (1613).

Симеон Полоцкий, очевидно, попытался ввести переводную литературу в круг чтения даже своего малолетнего царственного ученика. Видимо, именно по его совету (“старец Симеон” впоследствии должен был следить за образованием царевича Петра и обучением его грамоте Никитой Зотовым), была создана специальная “потешная” книга для годовалого Петра в 1673 г. Ею стала “Александрия” – историческая повесть, весьма популярная у белорусских читателей в конце XV-XVII вв.

Рукопись повести была оформлена красочными миниатюрами (их авторы – прекрасные художники костромичи Василий Козьмин, Артемий Тимофеев, Оксен Ионин, Клим Осипов и В. Иванов) с изображением заморских кораблей и птицы Сирин, осадных баталий и оружейной мастерской, кузнецов в рабочей одежде и мальчишеских баталий. Нет сомнения, что воспитательное и познавательное влияние на юную душу этой роскошной рукописной книги было весьма значительно.

При всей образованности учителей братских школ, их прогрессивных педагогических взглядах и энциклопедизме преподавателей Киево-Могилянской коллегии, немалую роль играл отечественный воспитательный опыт, нашедший отражение в принципах народной педагогики славян, запечатленный в поговорках и пословицах воспитательного характера. В этой связи трудно считать случайным в произведениях Симеона Полоцкого частое совпадение поучительных сентенций в вида пословиц и поговорок с развернутыми, им (или дословно повторяющими фольклорные образы) педагогическими положениями. В его виршах и проповедях читаем: “0т главы начинает рыба истлевати”, “Плод от дерева си поблизу падает”, “Искал злато, нашелблато”, “То бoпожнеши, еже посееши”, “И старость измеряется не годами и часами, а делами” (37, 131), “Не место светит человека, но человек место”. В виршах писатель часто обыгрывает пословицу, например: “Яму друг другу – да впадет – копает”, или перефразирует и развертываетее:

Ни сама капля камень пробивает, но
яко часто на того падает.

Кстати, первую из этих пословиц остроумно использовал и Ф. Скорина, закончивший предисловие к книге “Есфирь” следующими стихами:

Не копай под другом своим ямы,
Сам ввалишся в ню.
Не став, Амане, Мардохею шибенице,
Сам повиснеш на ней.

В стихотворной книжице “Френы или плачи… о смерти царицы Марии Ильиничны” (1669) читаем:

Из чуждых очессучец изымаем,
Бервена в наших никако не знаем.

Одну из своих проповедей Симеон Полоцкий даже начинает с пословицы, особо отметив это: “Общенародное есть присловие: правда очи колет”. И здесь Симеон продолжал наметившуюся традицию. “Обращение к фольклору, введение в текст пословиц, поговорок, образных сравнений – отличительная черта стиля полемики Смотрицкого (“Ты к волку с молитвой, а он тебе о баране”, “Бог высоко, король далеко”, “Разве солнце оттого не светит, что он его не видит?”, “Корчится, как шкура на огне”, “Сколько хитрецов, столько мудрецов”)… Пословицы, поговорки, образные сравнения используются не только в “Защите оправдания”, но и в других сочинениях полемиста”. Напомним: в 1618 г. в Любче был издан плод многолетних изысканий поэта и фольклориста Соломона Рысинского (60-е ггXVI в. – 1625) “Сборник пословиц”, содержащий 1800 пословиц, 500 из которых сохранились в Белоруссии и ныне.

Именно у народных “присловий” учился Симеон Полоцкий афористичности. Ориентируясь на них, поэт создает оригинальные стихотворные афоризмы, близкие по глубине смысла и ритмике звучания народным поговоркам. Многие из этих виршевых сентенций посвящены вопросам нравственности и воспитания:

Доброта не злится,
Красная риза паче человека чтится.
Древо старое трудно пересаждати,
Такожде нравы старых изменяти.
Древо младое удобно клонится,
Тако юноша всяческим учится.

Создавая подобные двустишия, Симеон Полоцкий еще раз доказывал своим современникам, что “стих в немнозе пространстве многшаязаключати может”. Эти слова Симеона почти дословно совпадают с теми, которыми характеризует Ф. Скорина книги Исуса Сирахова и царя Солмона – “во кратких словах великий и многий разум замыкаючи”, “божественная и житейская мудрость в сей книзе краткими словызамкнена ест”.

А.И. Белецкий отметил, что реальные жизненные интересы восточнославянских просветителей XVII в. “обусловили и самую форму изложения, в которой проза часто чередуется с поэзией, церковная полемика переходит в резкую разоблачительную сатиру, чередуясь с лирикой, гражданской скорби, когда рядом с текстами из Священного писания авторы цитируют народные поговорки и пословицы, обращаются к народной фразеологии и лексике”.

Естественно предположить: Симеон Полоцкий, выпускник Киевской коллегии и последовательный сторонник просветительских идей ее основоположника, который еще в 1645 г. предлагал русскому царю учредить в Москве академическое училище, прибыл в столицу не без надежды осуществить это чрезвычайно важное начинание.

Напомним: одна из первых таких попыток была осуществлена в 1639 г. белорусом Спиридоном Соболем, отправившем ив Вязьмы челобитную царю Михаилу Федоровичу с предложение организовать в Москве обучение детей греческому, латинскому, польскому и другим “потребнейшим языкам”. Представив себя как “ректора и позирателя школ Могилевских и киевских, ныне же печатником” митрополита Петра Могилы, он сообщил: привез греческие и латинские рукописи и печатные книги, пригодные для преподавательской деятельности, и шрифты, которые “к печатем греческого, латинскаго и немецкагописмениприточны”. Но С. Соболь даже не был принят в Москве: настолько подозрительно относились в столице в то время к противоречивой общественно-политической деятельности киевского митрополита.

Впервые устав предполагаемой к учреждению академии – “Привилегия” – был преподнесён царевне Софье в январе 1685 г. любимым учеником Симеона Сильвестром Медведевым, унаследовавшим, как заметил А.М. Панченко, многие идеи своего учителя. Медведеву, по духовному завещанию учителя, досталась и почти полностью огромная библиотека Симеона Полоцкого. Эта библиотека – одно из крупнейших книжных собраний русских и иностранных изданий в Москве того времени.

Здесь интересно вспомнить написанный от лица царя Фёдора Алексеевича (ученика Симеона Полоцкого) один из разделов “Привилегии”, который гласил: “Государственную нашу вивлиофику в сохранение передаемблюстителю училищ со учительми, и оной нашей вивлиофики при том нашем училище вечно быти утверждаем”. Впервые в русской истории библиотека здесь именуется “государственной”, и этот термин говорит о новом понимании библиотеки и ее значении.

Именно влиянием Симеона Полоцкого на молодого царя Фёдора Алексеевича можно объяснить то, что в 1678 г. В. Горстену было поручено царем приобрести в Вильно “книги лутчих творцов, которые писали о лекарском деле”. Уже после смерти Симеона в декабре 1681 г. от имени царя Федора Алексеевича хорошо зарекомендовавшему себя чиновнику немецкой канцелярии короля Кристиана У фон Горну, “великому и полномочному” датскому послу в России, во время прощальной аудиенции был вручен необычный в дипломатической практике дар. Ему были пожалованы 12 прекрасно переплетенных русских книг – “в память о царе и для практики в русском языке”. Это убеждает в том, что Симеону удалось воспитать у своих царственных учеников не вполне традиционное отношение к книге.

Сам Симеон, очевидно, воспринял этот взгляд на книгу во время своей учебы в Киево-Могилянской коллегии: в этой среде имели хождение создаваемые украинскими поэтами в 30-е годы XVII в. похвала “книжному почитанию”, поощрение “книжной премудрости”, хорошо знали “Песню, посвященную восхвалению поэтического искусства” украинского ученого Павла Русина из Кросны (умер в 1517 г.), в своих новолатинских стихал убеждавшего:

Пышными похвалами для гордости потомков
Сохраняют творения поэтов так много имен,
Что перечислить их сполна не может наше перо…

Перевод И.М. Иваньо.

Такое отношение к книге, призванной сохранить для потомства память о прошлом, принципиально отличалось от древнерусского исконного почитания “душеполезных” книг и было свойственно в то время, в первую очередь, “библиофилам западнического толка”, которым “книги интересны прежде всего своей новизной, непохожестью друг на друга. Чем их больше, тем лучше”. Отметим: в состав библиотеки Сильвестра Медведева вошли и книги, которыми владел Симон Будный. В этих изданиях на листах сохранилось много помет и владельческая запись.

Подобное понимание ценности книги было характерно уже для Ф. Скорины, который воспел в одном из своих предисловий владельца огромной библиотеки, просветителя Птолемея Филадельфа, что “таковый убо был милосникнаукы и мудрости”, “в науце и в книгах вечную славу и память” оставил о себе, и имел “различных книг иных, иных более нежели четырьдесять тысещей”.

Касаясь этой темы, нельзя не вспомнить и созвучную такому отношению к библиотеке проникновенную “Похвалу моим книгам”, написанную в началеXVIII в. на латинском языке местоблюстителем патриаршего престола Стефаном Яворским.

Очевидно, вне зависимости от степени личного участия в составлении “Привилегии”, Симеон Полоцкий в значительной мере подготовил почву, само общественное мнение в столице Российского государства для создания академии, подобной Киево-Могилянской.

“В просветительской поэзии Симеона Полоцкого, Кариона Истомина, Сильвестра Медведева, – пишет Д. С. Лихачев, – мы могли бы встретить идеи Петра… Пётр как личность был типичным порождением русской культура конца XVII в. … русским барокко конца XVII в., в котором особенно сильны были ренессансные явления: склонность к просветительству (подчеркнуто мною – Л.З.) и реформаторству, к научному отношению к миру, к известному барочному “демократизму”, к синтезу наук, ремёсел и искусств, к характерной для русского барокко энциклопедичности образования, в барочному представлению о государственности и долге монарха перед своей державой и ее подданными, к пониманию истории как цепи героических событий и поступков, чувствительность к западным, европейским влияниям и т.д.” (227, 95).

Итак, широта и многогранность подхода к проблемам обучения и воспитания, стремление использовать опыт, уже накопленный отечественными гуманистами, опереться на достижения зарубежной педагогики и учесть уникальный воспитательный опыт народа отличало белорусского просветителя. Учительское начало было ведущим как в литературном творчестве, так и в общественной деятельности во все периоды напряженной жизни Симеона Полоцкого.

НАУКА КАК КОНСТРУКТИВНЫЙ ПРИНЦИП ПОЭТИКИ СИМЕОНА ПОЛОЦКОГО

Появление “ученой поэзии связано с взаимопроникновением научного и художественного мышления. “Барочный универсализм был в значительной степени обусловлен естественнонаучными открытиями, философскими взглядами Бруно, Ньютона, Бэкона, Спинозы, Декарта, Лейбница (например, “барочному мироощущению” отвечало положение Дж. Бруно о бесконечности и подвижности мира)”. Особое место принадлежало в возрожденческом и барочном гуманизме астрологии. Активный интерес белорусских и украинских гуманистов XVI-XVII вв к естественнонаучным знаниям и действенная роль натурфилософии в творческом сознании писателя еще не раскрывалась с достаточной полнотой. Подход к решению этой проблемы, как нам кажется, помогает найти анализ того положения, которое занимает наука в художественно-эстетической системе Симеона Полоцкого.

При этом необходимо учитывать, что имеется в виду наука не в современном смысле, а комплекс принятых в то время гипотез, объект описаний и диспутов, становящийся порой даже героем – персонифицированной аллегорией в литературном произведении. Подобное отношение к науке характерно будет и для творчества энциклопедистов-просветителей XVIII в.

О риторической основе поэтики Симеона Полоцкого уже писали не раз. Но риторика, как известно, накладывала свою понятийную структуру на все схоластические дисциплины и искусства в средние века и в XVII в. Однако, ограничиваясь лишь риторикой, мы не можем полностью раскрыть то индивидуальное, что было присуще поэтике ученого монаха Симеона Полоцкого.

Именно схоластическая наука с её формализованным и отточенным логическим аппаратом, привлекательными идеями о сущности бытия, освещенными высокими авторитетами концепциями, явилась важнейшим источником тем, образов, специфическим структурообразующим началом многих произведений Симеона. “Если мы зададим себе вопрос, какая же из интеллектуальных сил оказалась самой мощной в Европе конца XVI в., то должны будем признать, что ни искусство, ни религия, ни поэзия, ни гуманизм не удовлетворяли более жгучих запросов культурного общества своего времени. Эту задачу взяла на себя наука, та сила, которая безраздельно будет царить в Европе XVII ст. Господство науки букет затмевать собой господство искусства. Расплывчатое интуитивное мышление ученых пантеистов, развивавшееся в первой половине XVI века, сменилось наукой в ее самых интеллектуальных и точных формах, астрономией, математикой и антропологией.
Противопоставление “наука – литература” в славянском средневековье не имело той остроты, которая ощущается ныне. Говоря о русском словесном искусстве XVII в., мы помним, что до сих пор нет строгих определений или общей точки зрения на тот вопрос, что в нем было собственно художественным, что есть художественность, применительно к русскому Средневековью. Однако такие исследования, как “Очерки истории поэтического стиля Древней Руси” В.П. Андриановой-Перетц, “Поэтика древнерусской литературы” и статья “К специфике художественного слова” Д.С. Лихачева, статья “О художественности древнерусского текста” А.С. Демина позволяют заключить, что древнерусская литература строилась на принципах традиционализма и символического отражения мира, допуская, однако элементы реализма. В свою очередь, средневековая европейская наука, собственно – схоластика, активным “агентом” которой был Симеон Полоцкий, также опиралась в значительной мере на традиционные представления о мире, на ученые авторитеты и стремилась установить всем описываемым явлениям (особенно со времени “новой схоластики” – XVIII в.) строгие дефиниции.

Важно подчеркнуть: в Древней Руси понятийных жёстких дефиниций не было. Они не разрабатывались и не признавались (недаром, например, здесь вплоть до 1648 г. не было определенных грамматических правил языка, богословие как наука в России начинает осмысляться тоже с XVII в.). В творчестве же Симеона Полоцкого весь материал “разложен по полочкам” (по удачному определению И.П. Еремина) как в некоем “музеуме” или в кунсткамере. Многие стихотворения Симеона напоминают длинные каталоги или парадигмы сходных предметов, явлений и понятий. Более того, характерной особенностью для них является прямая нумерация тезисов, будто писатель доказывает некую теорему, а не пишет поэтический отклик на определенную тему.

Принцип построения стихотворения по пунктам заимствован Симеоном из богословских трактатов. Еще А.И. Белецкий заметил, исследуя жанровое своеобразие стихов Симеона Полоцкого, что “таких жанров (как подобия, образы, присловия, толкования, молитвы, увещания, обличения – Л.З.) … не знала школьная пиитика; автор позволил себе отступить от ее заветов; но их знала школьная риторика и, в частности, гомилетика – руководство для оратора-проповедника. “Вертоград” и стоит в прямой связи не только с педагогической деятельностью Симеона Полоцкого, но и с его проповеднической деятельностью”. Так, в стихотворении 2 из цикла “Благодарствие” Симеон рассуждает о трех степенях благодарствия:

Первый того есть степень: благотворение вынузнати, не дати его в забвение,
Вторый: благодати и милость хвалити,
Третий: воздаяние по силе творити.

Три сопровождающих обогащение греха последовательно перечисляет Симеон в стихотворении 2 из цикла “Богатство”:

Перва, яко богатый тщится то множити несытно, а без греха то не может быти,
ибо господь убогимповеледаяти, а хотяй богат бытихощет везде взяти.
Второе, господь сердец всех себе желает, – “сыне отдажд ми сердце твое”, – совещает.
Богатии же сердца злату прилагают, а не богу святому во жилище дают…

Характерно, что Симеон Полоцкий нередко ограничивает перечисление именно тремя пунктами (стихотворение “Грехи ума” и др.).

XVII и начало XVIII в. – эпоха расцвета “прикладов” в украинской и русской литературе. Как заметила А.С. Елеонская, их активно использовали в своих проповедях Антоний Радивиловский и Иоаникий Галятовский, встречаются они и в сочинении Димитрия Ростовского “Руно орошенное” и сборнике И. Галятовского “Небо новое”.

При этом писатель заботился, чтобы чересчур усложнённая форма не затруднила восприятие содержания стихов, именно передачу читателю конкретных идей считая своей главной задачей. Поэтому акростихи и фигурные стихи Симеон вовсе не использует в своей ученой поэзии, опираясь на эти формы лишь в придворных стихословиях и панегирических виршах. Зато Симеон активно применяет концепты – стяжения далековатых понятий, согласование несогласуемых вещей, делая это чаще всего на натурфилософском материале. Так, в стихотворении 2 из цикла “Горе воздыхати”, Симеон прибегает к следующему прикладу, предваряя им описание:

Железо к магниту скоро ся вращает, сродство в нем некое к себе обретае.

Другой нравственной заповеди предшествует изложение свойств кремния, столь активно использовавшегося в то время в качестве огнива и в кремневых пищалях. Симеон замечает:

Кремень аще железом ударен бывает, светлые огня искры из себя пущает..

А в стихотворении 9 из цикла “Грех” писатель излагает гипотезу происхождения хрусталя изо льда:

Многовременым хладом ледся утверждает, даже во тверды кристаль преложен бывает,
иже не тому в воду может сяменити, но вотвердости своей выну имать быти.

И лишь в следующем двустишии поясняет он символический смысл этого приклада – необходимости для человека слез раскаяния. Выдвижение естествословного сравнения на первое место убеждает в самоценности для Симеона этих познавательных прикладов, призванных удивлять и просвещать читателя. За фантастическими, с точки зрения современного исследователя, утверждениями Симеона в строках из стихотворения “Грех” стоит научная гипотеза, признававшаяся передовыми учеными в XVIIв. Под термином “кристалл” в научной и художественной литературе вплоть до конца XVII в. подразумевался кварц – горний хрусталь. Приписываемая Аристотелю, эта гипотеза признавалась не только античными, но и средневековыми учеными. Возможно, был знаком Симеон и со знаменитой “Поэмой о геммах или драгоценных камнях” Марбода Реннского (1035-1123), на долю которой среди всей ученой поэзии на латинском языке выпали особый успех и популярность. В 42 главе этой поэмы (ее второе название – “Лапидарий”) автор пишет о хрустале:

Чистый хрусталь – это лед, отвердевший за многие годы.
Как средь ученых одни полагавшие это писали.
Цветом и холодом он обладает обычного града.
А несогласные с этим считают, что он возникает
В многих краях на земле, где ни холода нет, как известно,
Ни леденящей зимы, ни урона от них никакого.

Перевод с латинского Ю.Ф. Шульца

Лишь в конце XVII в, англичанин Роберт Бойль (1627-1691) измерил удельный вес кварца и льда и доказал ошибочность гипотезы, столь долгое время державшейся в науке благодаря авторитету Аристотеля и Плиния Старшего. Симеон Полоцкий, скорее всего, почерпнул эту гипотезу из “Естественной истории” Плиния Старшего. Так, на полях рукописи сборника “Вертоград многоцветный”, указывая, видимо, на источник, откуда был заимствован сюжет для стихотворения “Гордым бог противится”, писатель делает пометку – “Плиний, в кн.8, гл.16.”.

Плиний Старший был главным авторитетом удля белорусских гуманистов начала XVI в. Ссылки на него встречаем и в поэме H. Гусовского “Песня о зубре”.

Плиний оставил свои описания зубра и тура:
“В девственных рощах на севере водится бык,- говорит он, –
Зверя сильней и свирепее нет, чем вскормленный
Травами польских владений сей царь над зверями. …
Дик и свиреп, он похож на бизона, гривастый”, –

Вот что он пишет… (11, 131-132).

Описывая глухарей, Н. Гусовский вновь спешит сослаться на знатока природы, называя их “те петухи, о которых писал еще Плиний”. Ссылки на “Естественную историю” Плиния встречаем и в предисловиях Симона Будного.

Симеон Полоцкий был, очевидно, одним из первых, кто стал популяризировать точку зрения Плиния Старшего на происхождение хрусталя в России. “Кристалл, – читаем в “Естественной истории”, – образуется действием сильного холода. По крайней мере оный там только находится, где наиболее смерзается зимних снегов”. Спустя четыре года после того, как Симеон закончит составление своего “Вертограда многоцветного”, его ученик и последователь Сильвестр Медведев будет излагать эту же гипотезу в панегирике царевне Софье: “Кристалль же бывает от льда и снега, иже на высочайших горах множеством времена такотверду является, яко и во камень претворится сему”. Насколько острой в России конца XVII в. стала нужда в любой природоведческой информации, что подобные фрагменты познавательного характера стали появляться даже в панегириках. На полях рукописи Медведев дает прямую ссылку на книгу Плиния: “Плениуш. Кн.37, гл.22”.

Героем другого стихотворении стал “плавучий камень”, также упомянутый в книге Плиния, встречающийся, по его словам, на острове Сцирос, камень, который “плавает, когда он цельный, но тонет, когда его раскрошат”. Сравним у Симеона:

Камень фиррос, егдацел хранится, плавает верху вод, а не грузится.
Той же, на части малы сокрушенный, во воде тонет, аки отягченный.

Возможно, Симеон Полоцкий имел в виду и вполне конкретный минерал – вулканическую серу (ближе по названии) или вулканическую пемзу, которая была хорошо известна в России, ибо ей приписывались лечебные свойства. Именно эти вулканические породы, богатые газами, не тонут в воде, представленные целым камнем. Если раскрошить такой камень на отдельные кусочки, газ выйдет из породы, и они потонут, оседая на дно.

Безусловно, в этих естествословных уподоблениях отразилось характерное для художника барокко стремление выражать одно явление через описание другого. Эта установка лежала в основе принципа отражения поэтики барокко. “Отражая одно явление через другое, прямо или зеркально, – пишет Л.А. Сафронова, – создавая сложную сеть противопоставлений, сравнений – отражений, художники барокко развивали всегда заложенное в искусстве игровое начало, постоянно приводя в движение две противоположности, наложенные одна на другую, скрывая одну из них, осуществляя таким путем важнейшую оппозицию искусства барокко: скрытое – явное”. И важно, что явным в данном случае оказывалось чаще всего то или иное природное явление или научная гипотеза.

Особое внимание к природоведению отличало многих белорусских книжников XVII ст. Так, белорусский переводчик и редактор “Александрии”, автор анонимного перевода повести с польского языка, во многих местах сокративший текст, счел нужным начать ее со следующих слов: “Египтяне мудрии, розумеючи меру земли, розность морских вод и ряд небеский знаючи, то есть бег звездный, и теж рушане округу небесного, котори итеж на весь свет выдали велми широко узнане наук чернокнижских, иж поведают о царю их, же был добре разумеючий в науце звёздной и в практыцецвичоный (наученный – Л.З.)” (33, 1).

Многие стихи, написанные еще в ученические годы, свидетельствуют об устойчивом интересе Симеона Полоцкого к естествознанию и технике. К анализу природных явлений обращался просветитель и в своих богословских сочинениях. Так, в теологическом трактате ” Венец веры кафолическия” (1670) дана подробная картина Вселенной.

Снабжал различными естествословными “эрудициями” Симеон Полоцкий и проповеди, вошедшие впоследствии в сборники “Вечеря душевная” и “Обед душевный”. Так, в “Слове первом Христове в день святыя пасхи” высокообразованный автор считает нужным использовать следующее сравнение: “Как магнит притягивает железо, так и Христос – мысленный магнит”.

Не прошло для Симеона Полоцкого бесследно конспектирование эстетических трактатов М.К. Сарбевского, для которого было естественным сопоставление структуры стихотворного произведения с “особым животным, растущим не столько вследствие питания, сколько само себя порождающим посредством постоянного размножения или растущим само в себе в результате какой-то таинственный силы, или скорее само себя неустанно порождающим, сохраняя единство”.

Близкие Симеону “естествословные” сравнения допускал уже Ф. Скорина, писавший в одной из предисловий: “Ест бо в сих притчах сокрита мудрость, якобы моцъ в драгомкамени и яко злато в земле…”,

В некоторых случаях вирши поэта тематически построены таким образом, что важную часть их стихотворного повествования занимает конспективное изложение поэтом “учения о влагах”, иначе называемом “гуморальной теорией”. В средние века лечебное применение минералов, равно как и средств растительного в животного происхождения, вписывалось в гуморальную теорию с ее учением о четырех влагах (соках) организма: 1) крови (тепла и влажна), 2) слизи или флегмы (холодна и влажна), 3) светлой желчи (суха и тепла) и 4) черной желчи (суха и холодна).

Первым популяризатором этого учения на Руси был, по-видимому, Максим Грек. Следуя Галену и Гиппократу, Грек утверждал, что в организме четыре стихии принимают вид мокрот (крови, флегмы, черной и красной желчи), от неблагоприятного сочетания которых и происходят телесные недуги. В Европе это учение было популярно и в XIII-XIV вв., его развивал и знаменитый салернский врач Арнольд из Виллановы в своём трактате “Салернский кодекс здоровья!”. Симеон Полоцкий же, возможно, впервые услышал о гуморальной теории от профессора философии И. Гизеля. За время своего бытования эта эклектическая теория, соединившая библейские представления о душе, элементы аристотелизма и современные Симеону натурфилософские взгляды, пережила определенные изменения. Так, в лекциях И. Гизеля указывалось, что в теле животных и человека изначально существует некая “праосновная жидкость”, из нее в печени врабатываются четыре главные жидкости организма: кровь, желтая желчь, черная желчь и слизь. Переработанные в сердце вод влиянием этого жара, жидкости воспроизводят столь нежное вещество, что оно близко к “спиритальному” и потому называют его “жизненными духами”. Это вещество, распространяемое кровью по всему организму, и является основой всех жизненных функций. Через гуморальную теорию объясняет И. Гизель и темперамент человека, и характер его сновидений.

Учение о четырех стихиях, с которым связывалась и “гуморальная теория”, стало предметом нескольких ранних польскоязычных стихотворений Симеона Полоцкого (“Четыре стихии и их действия” и др.). Античное учение о четырех “мировых стихиях” было воспринято европейской схоластикой в основном через различные толкования “Физики” Аристотеля. Особым признанием у барочных писателей и художников пользовались мотивы с аллегориями стихий.

Знакомство с учением о четырех стихиях Симеон Полоцкий, считал, очевидно, необходимым для каждого образованного человека. Как известно, это одно из самых древних учений: впервые положение о том, что природа и человек состоят из четырёх первичных элементов – воды, огня, воздуха и земли – сформулировал еще Эмпедокл, греческий философ из Агригента в Сицилии, живший в V в. до н.э. (19, 6). Не случайно именно к обсуждению сути этого учения попытался просветитель свести уже самое начало встречи ведущих московских богословов и учёных (кроме Симеона, в ней принимали участие Епифаний Славинецкий и Паисий Лигарид) с Николаем Спафарием. Беседа эта носила во многом экзаменационный характер. Озябший от ноябрьского холода и затем согревшийся Спафарий заметил: “Движение творит теплоту”. Симеон: “Не во всех”, – рече. “Николай рече “Не самим движением, но сопритрением единого ко другому. Сия же суть от четырех стихий. Того ради имут огнь в себе”. Николай рече: “Вскую железо хладно, ащеради имут огнь в себе?” Симеон речеотвеша: “Яко в нем стихия хладная преобладает” (134, 298).

Остановился подробнее на отношении искусства к науке в России XVII века. Лаврентий Корвин (конец XV в.) утверждал, что поэзия – это квинтэссенция всех наук и лучшая форма выражения научных знаний. В началеXVIII в. Ф. Прокопович говорил, что главнейшая цель поэта – быть наставником: удивляя, подвигать к намеченной цели и таким образом поучать. В искусстве видели систему образов, следовавших определённой традиции и поэтико-риторическому канону, который допускает интерпретацию даже самого авторитетного текста. Наука – в основном схоластическая, т.е. построенная не на эксперименте (который мы можем уже достаточно широко наблюдать на Западе в XVII в. у картезианцев и др.), а на “писанном разуме”. Ссылки на “Естественную историю” Плиния Старшего, которые мы часто встречаем на полях рукописей Симеона, особенно знаменательны для писателя, бывшего, согласно справедливому утверждению А.М. Панченко, сторонником распространенной среди барочных филологов идеи, что абсолютный источник любых знаний – Книга.

Истину не надо искать, ее можно вычитать (271, 220).

Само развитие авторской мысли опирается на принципы формальной логики, теории “писанного разума”. Часто в произведениях Симеона художественный эффект достигается не только благодаря изложению определенной научной идеи, постулата или сложно логизированному синтаксису. Эти идеи, подобно крепким нитям, вплетаются в ткань произведения, переплетаясь со всякого рода раритетами, чудесами, вымыслами и образуя пышное изобилие предметов и явлений, необходимых автору лишь в качестве “приклада” к его нравственно-назидательной конклюзии.

В поэтике Симеона Полоцкого отведено чрезвычайно важное место научным (собственно схоластическим) идеям. В этом нет ничего необычного. Мы знаем творчество многих европейских писателей-ученых, в творчестве которых схоластика выполняла активно конструктивную роль: Пико делла Мирандола, Эразм Роттердамский, поэты-теофизики XVIII века. На Украине и в России это – Григорий Сковорода, Михаил Ломоносов.

Обратим внимание на то, как Симеон использовал идеи так называемой “арифмологии”, разрабатывавшейся последователями пифагорийского учения, которые рассматривали символику чисел. В средневековой ученойсреде эти идеи имели широкое хождение. Самая авторитетная книга Средневековья – Библия – сообщала, что мир сотворен Богом “по мере, числу и весу”. Собрать, запомнить эти цифры, выявить их скрытый порядок значило найти ключ к прочтению великой и тайной “книги жизни” (342, 76-88), о которой подробно говорится в стихах Симеона “Мир есть книга”, “Книга” и др.

Даже для не самого сведущего в книгах человека тогда было очевидно, что число 1 ассоциируется с единым и неделимым творцом всего сущего, 2 – с божественной и человеческой природой Христа, 3 – с животворящей Троицей и т.д. Число двенадцать могло символизировать двенадцать месяцев, двенадцать колен израилевых и по их числу столько же драгоценных камней на ризе европейского первосвященника, двенадцать старших апостолов.

Достаточно вспомнить “математические” изыскания Аврелия Августина (112, 83-102), который опирался не только на пифагорийскую традицию, но и на плотиновское понимание числа (235), числовые “узусы” Фомы Аквинского. Довольно рано арифмология подучила воплощение в сфере поэзии, вырабатывая весьма оригинальные формы: немецкие приамели и шпрухи XV-XVII века, польские “четвертаки” (263, 163-I92).

Ряды различных чисел с их нередко неадекватными значениями широко использовались схоластической наукой и литературой, включая писателей гуманистического толка. Более того, именно последние живо отстаивали ценность кабалистики (Пико делла Мирандола, Иоганн Рейгана, Эразм Роттердамский, Агриппа Неттесгеймский), пыталась вывести универсальную формулу вселенной (Фичино, Кеплер), поскольку верили в то, что в отличие от слов, число никогда не бывает ложно. В европейских школах XVII столетия арифмологические подборки выполняли самую активную информативно-мнемоническую функцию, выступали в качестве наиболее емкой, компрессивной формы дидактической мудрости. Многочисленные образцы подобной поэзии содержат авторские сборники (особенно ранних произведений) Симеона Полоцкого. Это такие его польско-латинские стихотворения, как “Три права”, ”О четырех временах года”, “Четыре стихии и их действия”, “Четыре вещи наисильнейшие”, “Четыре эпохи”, “Пять чувств следуют”, “Четыре преобладающих темперамента”, “Чистоты стражей шесть”, “Семь свободных наук”, “Знаки семи планет и характер их воздействия”, “Следуют двенадцать месяцев”.

Учитывая специфику восприятия московских читателей, писатель, живя в столице, откажется от употребления некоторых числовых символов. Так, переводя на русский язык свое раннее стихотворение “Четыре части дня”, он будет серьезно менять его (русский вариант – “День и нощь”), избегая лишний раз обыгрывать числовое значение (число “четыре”, напомним, символизирует крест). Достоянием русской культуры арифмологию сделает Николай Спафарий, автор известной “Арифмологии сиречь чисословия, всех яже нас учити могут числом объемлемое”.

Особое значение цифровой стволике придавал и Ф. Скорина. В предисловии к книге “Плач Иеремии” он раскрывает символическое значение букв древнееврейского алфавита: первая буква символизирует науку, вторая – дом, восьмая – жизнь, девятая – добро, двенадцатая – сердце, семнадцатая – уста и т.п. Столь же подробно в предисловии к Книге Чисел первопечатник рассматривает символическое значение каждого из сорока двух станов сынов Израилевых.

Как отмечает А.М. Панченко, “всякая комбинация букв и цифр, по Симеону, поддается этически-назидательной интерпретации в христианском духе. Верно и обратное: всякая вещь, любое событие, поступок человека или отвлеченное понятие могут быть зашифрованы, а не описаны, что само собою разумеется, – с помощью “письмен”, которые превращаются в иероглифическую змблематику”.

Именно знания Симеона Полоцкого в области арифмологии, его возможное увлечение герменевтикой позволили писателю обыгрывать и зашифровывать внутри огромных сборников символические цифры (33 раздела – таков, как известно, был возраст Христа – имеет поэтическая энциклопедия “Вертоград многоцветный”), именно это привело к тому, что среди ранних польскоязычных стихотворений Симеона легко выделяется особая поэтическая арифмология.

Интересно переломились в стихах Симеона и математические знания, полученные им во время обучения в Киевской коллегии. Благодаря недавней находке украинского историка математики Я.А. Матвиишина, мы можем судить о них с достаточной полнотой. Конспект учебных записок Симеона по математике, сделанный на латинском языке, охватывает следующие вопросы арифметики: нумерацию, основные арифметические действия, тройное правило, некоторые сведения о дробях.

Знание писателем дробей весьма конкретно отозвалось в содержании стихотворения “Земля”, причём, дидактическая нагрузка виршей заметно возросла:

Земли три части мокнут под водами,
Четверта токмо суха под ногами,
Всех есть ходящих и разум имущих и зверей сущих

Как видим, Симеон Полоцкий не ограничивался только “естественными” уподоблениями и примерами, – встречаются в его литературном наследии и вирши собственно познавательного содержания. Подобных стихов не найдешь у приказных стихотворцев, русских предшественников писателя.

Интерес поэта к астрологии также нашел своеобразное выражение в его творчестве – Симеон стал опробывать новые жанры прогностической поэзии, создаваемой по образцу гороскопа для царственного младенца. Об этом свидетельствуют поздравительные вирши, созданные в жанре “генетлиакон” и преподнесённые Симеоном Полоцким в день крещения юного Петра I (29 июня 1672 г.) царствующей чете.

Напомним, что астрология входила в круг общих представлений таких выдающихся людей, как Кеплер, Тихо Браге, Бэкон, Рабле и др. Как указывает А.Н. Робинсон, в XV-XVII в. в России были распространены рукописные сочинения, сочетающие астрономические и астрологические сведения (“Астрология”, “Лунник”, “Луцидариус”, “Альманах” в др.). Еще при великих князьях московских Иване III Васильевиче (ум. 1505) и его сыне Василии (ум. 1533) жил врач и астролог из Любека Николай Номчин (Бюлов). В Московской Руси во второй половине XVII в. астрология была в известной степени положительным явлением, ибо “она давала людям повод мыслить о космических зависимостях…, вносила более близкие к действительности представления о форме и размерах земного шара и расчищала дорогу к научному познанию природы”.

Практически всех гуманистов интересовала и ученая поэзия. Их вклад в ее развитие огромен. И это естественно, многие гуманисты были пытливыми учеными. Они активно работали в самых разных областях естественнонаучных знаний, развивая в своем поэтическом творчестве такие жанры ученой поэзии, как зодиакум, генитлиакон (стихи на рождение с пророческим предсказанием, основанным на астрологических расчетах), гороускопиум (стихотворное предсказание будущего человека или государства). В числе сходных жанров выделялись в особую дефиницию “турцика” – стихи сатирического содержания, в которых обыгрывалось предсказание – падение Турции. Большую лепту в развитие всех этих жанров внесли гуманисты Цельтис, Рей, Буш, Эразм Роттердамский, Мануций. Использовал их в разные периоды своего творчества и Симеон Полоцкий, неизменно стремящийся придать учительно-просветительский характер. И в Польше, и в белорусско-украинском регионе эти жанры развивались только в среде ученой – при академиях, коллегиях и были ориентированы на европейские образцы.

О необходимости более глубокого, диалектического исследования сложных взаимоотношений науки, культуры и астрологии в эпоху Возрождения пишет итальянский ученый Эудженио Гарэн: “Изучая Возрождение, мы часто становился свидетелями оживленной дискуссии вокруг проблем истинной и ложной магии, истинной и ложной астрологии, истинной в ложной алхимии, чувствуется, что здесь пролегает путь, который обеспечит человеку власть над природой. И именно это желание подключиться к тому, с чем боролась вся средневековая теология, показывает еще раз – пусть в этом в нет необходимости – глубину возрожденческого перелома” (124, 332-334).

Симеон Полоцкий, будучи молодым поэтом, уделял астролого-астрономической тематике большое внимание. Она нашла отражение в таких его ранних стихах, как “Знаки семи планет и характер их воздействия”, “Следуют двенадцать месяцев”, “Четыре преобладающих темперамента”. Немало и у зрелого Симеона виршей типично астрологического характера, утверждающих, что звезды не влияют всецело на волю, а только предопределяют наклонности личности, оставляя за человеком право выбора между добром и злом, а за божественными силами – право высшего суда за совершенное. Очевидно, Симеон Полоцкий и здесь был последователем И. Гизеля. В своих лекциях профессор Киево-Могилянской коллегии Гизель особо отмечал: “Звезды не являются единственной причиной темперамента, ибо (на его формирование) в наибольшей степени влияет естественные способности родителей и местные условия… И хотя темперамент определён, по нему нельзя заранее судить о будущих чертах характера ребенка, так как человек может улучшить или испортить естественные склонности привычками, ибо он свободен”.

И. Гизель считал, что небесные тела по-разному влияют на поднебесные. Они, по его мнению, причастны к образованию в мире земной природы минералов, драгоценных камней и металлов, “ведь золото, созданное естественным путем, есть не что иное, как материя, состоящая из живого серебра и серы, сплавленных между собой соответственным образом при помощи солнечного тепла”. На определяющее значение Солнца, вызывающего к жизни “всякие плоды земли”, а из ее недр – золото и серебро, вслед за И. Гизелем указывает и Симеон Полоцкий: “Се еже благо зде и красно зрится, солнца со действом в мир изводится”.

Особое внимание Симеона к такой науке, как медицина привело к тому, что в “Вертограде” появляется отдельное стихотворение “Врачь”. Писатель питался во многих стихах реабилитировать в сознании современников само понятие “врача”, учёного лекаря. Это было необходимо в связи со следующими акциями и правительственными указами, надолго остающимися в памяти современников. В 1493 г. в Москве были сожжены привозившие в столицу “яды” (так тогда называли лекарства, согласно точному переводу одного из наименований лекарств в латинском языке) врачи Иван и Матвей Лукомские (выходцы из белорусского Лукомля). В 1550 г. Иван IV подтвердил старый запрет въезда в свое государство купцам-евреям из Великого княжества Литовского под предлогом того, что те “обычно отравные зелья в наше государство привозили”. Оно было в значительной мере скомпрометировано в глазах русских людей XVI-XVII вв. и деятельностью иноземных придворных врачей, активно участвовавших в дворцовых интригах (например, Елисей Бомелий), применявших отравление вместо лечения и подозреваемых в колдовстве. К иностранцам “еретикам” и к врачам в особенности в Москве на протяжении всего XVII в. относились подозрительно. В 60-е гг. XVII ст. всех иностранцев, проживающих в столице, выселили в отдельную “Немецкую слободу”, а патриарх, серьезно заболевший в 1690 г., не пустил к себе врачей-иностранцев, явившихся к нему по царскому повелению. Он отверг их врачебную помощь и “никакожодаде себя врачевати, иже суща верою неедина мышления”.

Заметим, что в отличие от России, в белорусско-украинском регионе к медицине уже в XVI в. благодаря просветительской деятельности Ф. Скорины и многочисленных братств относились с большим доверием. Как правило, при каждом братстве, а также при некоторых магистратах, цехах ремесленников, отдельных религиозных общинах создавались приюты с больничными койками, так называемые “шпитали”. Согласно документальным сведениям, в XVI-XVIII веках на территории Белоруссии существовало более 350 шпиталей, от трех до восьми в каждом городе. В Минске он существовал при Петропавловском братстве. В Слуцке уже в конце XVI в. заболевшие горожане могли прибегнуть к услугамчетырех врачей. В братских школах учащиеся получали определенные навыки в искусстве врачевания, некоторые из воспитанников специально готовились для работы в “шпиталях” – больницах. В XVI веке в белорусских городах, как доказывают документальные источники, профессия врача считалась одной из наиболее престижных, наряду с ксензом и правоведом. Переехав в Москву из Полоцка, Симеон в своих стихах и проповедях пытался освободить понятие “врач” от мрачновато- зловещего ореола, который оно имело в Московском царстве. Он видел в ученом враче соратника, считая, что учитель-проповедник занимается тем же – излечением. Только врачи лечат тело человека, а учитель-философ – душу, “нравы онехисправляти”. Впервые “душеспасительным врачом”, который лечит страшные болезни нравов, в Москве назвал философа-проповедника Максим Грек.

В стихотворении “Чародейство” ученые лекари противопоставляются ворожеям и знахарям. Филиппика против безграмотных чародеев легко переходит в похвалу врачам:

Бог врачь есть преистинный, к нему притекайте,
а естественных врачеств не пренебрегайте, –
Ибо естествасредствы он ся не гнушает,
но чрезта силу свою мировыобщает.
Не право убодеют, иже обхуждают
врачевства художество и врачи хухнают.
Бог врачы и врачевство в ползу сотворил есть,
а от чаровпособство проклято судил есть.

Болезни, которые мучают сильных мира сего, подробно перечисляются в стихотворении “Лакомство”. Многие из них, по мнению Симеона, объясняются жадностью пациентов:

Томит болезнь и ноги, ибо ты не знают
во дни, в нощы покоя, но всегда бегают
по всем путем, еже бы прибыток имети.

Подобные тексты имеют глубокие корни в античной литературе, с которой Симеон был знаком. Немало стихотворений на медицинскую тему написано и “Вольтером античности”, как называл его Ф. Энгельс, Лукианом из Самосаты (120 – после 190 г. н.э.) – известны его эпиграммы “На врача” и “На Подагру”, а такие две пародийные трагедии “Драгоподагра” и “Быстроног”, посвященные подагре.

О неумеренном образе жизни, рождающем подагру, писал и древнегреческий поэт Гедил (III в. до н.э.):

Боги Киприцы я Вакх расслабляют нам члены, и то же
С нами Подагра творит, ими рожденная дочь.

Наша параллель могла бы показаться натянутой, если бы не постоянные ссылки самого Симеона Полоцкого на античных философов и писателей. Так, он ссылается на греческого философа, ученика Сократа Аристиппа в виршахиз цикла “Философия”, вновь развивая свое любимое сопоставление философа с ученым врачем:

…И врачи то творят,
Часто в домы богатых человеков ходят,
Но здравия им ползу плоти подаяти, –
а философи нравы онехисправляти.
Никто же болен паче возжелаетбыти,
нежели врачь искусный у человек слыти.

Эту весьма созвучную Ф. Скорине и Симеону Полоцкому мысль высказывал в конце XVI в. и просветитель, переводчик античных текстов Беняш Будный, писавший в предисловии к своим “Апофегматам”, из которых Симеон нередко будет брать сюжеты для своих виршей: “Медицина лечит недостатки тела, а философия недостатки интеллекта. Поэтому философа полезно слушать так же, как медика”.

Интересуясь медициной, Симеон Полоцкий во многих виршах, написанных в Москве, убеждает читателей в необходимости и полезности врачебной деятельности. Определенные шаги в этом направлении делал в свое время и Ф. Скорина, прояснивший в одной из своих книг рисунок с изображением барабана следующими словами: “Чествуй лекаря, для патребыубо и его сотворил ест найвышны”.

Иную, очевидно, широко распространенную в среде мелкопоместной шляхты точку зрения на ученых лекарей излагает в поэме Н. Гусовский:

Высмеяв всех эскулапов, охотник тем самым
Юность свою продлевает (отметим: микстуры –
Не радикальное средство, бодрящее тело.
Пьешь это пойло науки, живот разбухает,
И опасаешься, как бы не лопнуть от зелья).

Понятия “чаровник* и “лекарь” в первом белорусском словаре Л. Зизания в 1596 г. отождествлялись (43, 119-131).

Недоверие к ученым лекарям отражается я в литературных произведениях XVIII века. Так, среди героев интермедий к драме Георгия Конисского (1718-1795) “Воскресение мертвых” встречаем доктора-шарлатана, который лечит мужика при помощи битья палкой по спине.

От теории – познания человека и мира – Симеон в своих стихах легко переходил к весьма конкретным рекомендациям – рецептам. В отдельных проповедях подкупает искренность заботы Симеона, болеющего не только о душевном, но и о телесном здравии прихожан. В “Слове о седмагресех смертных” он не советует злоупотреблять “солнцезрением” – длительным созерцанием сверкающего в лучах светила, ибо “егда излишне присмотрятеся солнцу, от великого действа лучес его зрение повредится, ибо излишне чювствуемое вредит чювство”.

Считан, что еда оказывает значительное влияние на психологическое состояние человека и его темперамент, Симеон нередко в стихах обсуждает вопросы гигиены питания. Здесь также сказалась ориентация поэта на античных авторов. “Сохранилось много стихотворений, в которых речь идет о пище, омовениях, диете, здоровом образе жизни, различных лечебных мероприятиях”, – утверждает исследователь медицинской тематики в греческой и римской поэзии Ю.Ф. Шульц. Симеон не советует употреблять в еде масло и жир, которые, по его мнению, “похоть умножают”. Рекомендации же не есть чеснок, которой “смрадно пахнет”, связаны, очевидно, с начинавшими утверждать себя требованиями “политеса” – правилами хорошего тона. Советы писателя конкретны и порой не вполне традиционны. Так, если Максим Грек считал воздержание основой всех добродетелей, то Симеон Полоцкий убеждает читателей, что вино, употребляемое в меру, “сердце утверждает и возвеселяет”. Интересовавшийся медициной просветитель не мог не знать, что вино в то время использовалось как основа при приготовлении многих лекарств.

Как отмечает Л.И. Сазонова, топос книга – “недугом душевным врачество” – восходит к латинской литературе раннего христианства, к сочинениям Аврелия Августина. Для украинских книжников XVII ст., подчеркивает исследовательница, метафора книга – врачебница, аптека, располагающая исцелительными лекарствами на “харобы душ людских”, книга – “врач премудрый”, избавляющий от всякого недуга душевного и телесного, является уже общим местом в многочисленных предисловиях и послесловиях. Заметим, что аптеки, как самостоятельные учреждения, упоминаются в белорусских источниках середины XVI в. Но уже в предисловии Ф. Скорины и в ранних стихах Симеона Полоцкого эта метафора переосмысляется и, получая развитие, реализуется с почти натуралистической конкретикой в таких его польско-латинских стихотворениях, написанных еще в Полоцке, как “Старайся пресечь в начале”, “Новооткрытия”, “Ремесла строптивы, но достойны уважения”, “Песенка о смерти”. Во многих виршах из сборника “Вертоград многоцветный” героями поэта также будут ученые лекари и их искусство (вирши “Закон”, “Чародейство”, “Лакомство”, “Философия”).

Естественно предположить, что и сборник виршей “Вертоград многоцветный” получил свое название по аналогии с популярными лечебниками и травниками “Прохладными вертоградами”. И это еще раз свидетельствует о том, что интерес писателя к естествознанию, его симпатии к врачам – в том числе и сам факт обучения у Симеона латинскому и польскому языкам сына придворного врача Стефана фон Гадена Гавриила (337, 15) – получали постоянно, самое непосредственное отражение в его творчестве на разных уровнях – от сюжетно-тематического до жанрового (“ятроматематический”, т.е. астролого-прогностический характер отдельных его стихов).

Итак, по мнению писателя, врачи заслуживают глубокого доверия и самых высоких похвал. Напомним, что в том же духе писал о врачах римский философ и писатель Сенека (I в. н.э.): “Мы должны врачу не только плату, так как он тратит на нас не только свой труд, но и свое сердце: он заслуживает уважения и любви…”.

Стихотворные похвалы врачам Симеона Полоцкого вполне соответствовали прогрессивным тенденциям времени. Ведь именно в середине XVII в. была открыта первая в Москве школа по подготовке врачей и фельдшеров, написан ряд учебников по медицине, организована медицинская служба в армии. С начала русско-польской войны 1654-1667 г., “аптекарская казна”, хранившая и выдававшая лекарства царскому двору и войску, стала получать аптечные запасы из Могилева и Полоцка. Лекарь А. Назарьев из Копыси пытался устроить в 1679 г. первую аптеку в Казани.

В стихотворении “Фебра” встречаем персонифицированное олицетворение болезни, самой лихорадки:

Фебра его же держит мужа, искушает
да хладною водою жажду утоляет.
Где же он испиет, огньвелий родится,
им же люте недужный человек дручится

Так отозвалось в стихах просветителя убеждение И. Гизеля, что человек содержит в себе огонь не актуально, а в потенции, но именно это и обеспечивает ему нормальную жизнедеятельность и оберегает от смерти.

Определенные знания Симеона в области фармакологии приводили к появлению стихов-рецептов. Его указания на способ лечения порой весьма конкретны: “Зерно горушно тело согревает”. В стихотворении “Веры уподобление” писатель подробно останавливается на лечебных свойствах горчичных зерен:

Зерно горушо мало в себе телом,
но есть в елико довле силы делом.
Вначале мало, худо и презренно,
обоняния и вкуса лишено.
Но возраст вземше, елмася стирает.
абиевонюиз себе пущает,
острую горесть, пламени подобну
горячесть родит, но зело угодно.
Ящево хладе тело согревает,
и влаги его силноизсушает.
Греет внутрияя огня неимуще,
теплоту родит из вне хладно суще.

Подобные произведения, а их у Симеона очень много, нельзя рассматривать как художественные в современном смысле. Мы имеем дело с ученой прагматической поэзией. Для автора важно, в первую очередь, передать знания, конкретную информацию. Стихи в этом случае служат оптимальным средством, “медовой усладой” (как писали еще Лукреций, а потом Григорий Нисский), которая помогает читателю, ученику усвоить тяжелую пищу учения.

Приведенный выше отрывок из стихотворения “Веры уподобление” убеждает в том, что Симеон был знаком с учением знаменитого античного медика Галена (II в. н.э.) о “градусах лекарств” (недаром Симеон Полоцкий упоминает Галена в своих сочинениях). Напомним, эти мысли Галена послужили основой для дальнейшей разработки врачами и фармакологами классификации веществ по их “согревающим” и “охлаждающим” свойствам.

Ренессансное отношение к плоти человеческой оборачивалось у просветителей XVI-XVII вв. особым вниманием к медицине, яроматематике (врачебной астрологии) и анатомии. Потому столь существенным показалось для Игнатия Иевлевича, одного из наставников и друзей Симеона по Полоцкому Богоявленскому монастырю, то, что в юные годы в Замойской академии он изучал умозрительную медицину с анатомией “по восьмидесяти таблицам”, о чем он не забыл сообщить довольно краткой и сдержанной автобиографии. Знаменательно: Симеон Полоцкий также собирался издать в своей Верхней типографии некие “таблицы” – первый в России анатомический атлас, “азбуку искусства, включающую все части человеческого тела, которые в разных случаях требуются в искусстве”.

Как известно, в XV в. в Италии живописцы входили в один цех с врачами и аптекарями. В “Слове к люботщательному иконного писания” Симон Ушаков и Симеон Полоцкий говорят об “Алфавите художеств”, в котором “изображены все члены тела человеческого на медных дщинах для пользы и помощи всем люботщателем”. Предполагалось, что альбом не был издан, но В.Г. Брюсова считала, что найденные ею вирши Ушакову свидетельствуют о выходе такого атласа в свет.

Наиболее совершенным из всех ощущений еще со времен античности считалось зрение. Изучая его, И. Гизель и некоторые другие профессора Киево-Могилянского коллегиума даже пытались объяснить такие сложные явления, как бинокулярное зрение и зрительная адаптация. И Симеон Полоцкий, без сомнения, разделял мнение И. Гизеля: “Всякое рациональное знание… предполагает некоторое познание, при помощи какого-то внешнего органа, ибо ничего нет в разуме, чего бы не было в органе чувств” (265, 99). Чувства в виршах перечислены писателем в соответствии сo строгой иерархией: на первом месте – зрение, затем – слух, обоняние, вкус и завершается этот ряд носящим наиболее телесный характер осязанием. В этом порядке излагаются темы лекций в “Трактате о душе”: “0 чувствах в частности: о зрении, как оно возникает; об объекте зрения… 0 слухе: что является органом и объектом слуха, в каком смысле звук изменяет слух… Об остальных внешних чувствах: об обонянии; о вкусе и его объекте; об осязании и его объекте”. Стихотворение также говорит о хорошем знании поэтом философии И. Дамаскина и Фомы Аквинского, а значит, могло быть написано не раньше того времени, когда Симеон завершил образование в Киево-Могилянском коллегиуме.

В виршах из цикла “Человек” (первое стихотворение), Симеон Полоцкий уподоблял человека городу, закрытому со всех сторон и имевшему пять входных ворот – по числу органов чувств. Считая ощущения, воспринимаемые органами чувств, началом познания, Симеон часто и подробно в виршах и проповедях останавливается на описании органов чувств и их функций.

Исходный мотив построения образной системы стихотворения – научное, схоластическое представление об иерархии чувств. Этот образ неоригинален, не является изобретением Симеона Полоцкого. Он заимствован из книг и употреблен для лучшего донесения знаний, поскольку образное изложение способствует лучшему объяснению любых сведений, учений, теорий.

Рассуждая о значении ощущений для человека, этот образ использовал еще Максим Грек. Он писал о “пятичисленных дверях”, через которые в дом души проникают звуки, запахи, свет, вся информация о внешнем мире. Через “двери наша, сиречь чювствии”, по мнению Грека, человек воспринимает и узнает мир. Как и Симеон, Максим Грек особо подчеркивал направляющую силу интеллектуального начала в человеке.

Созвучное Симеону Полоцкому стремление заинтересовать читателя естествознанием ощутимо и в изданиях Ф. Скорины, получившего серьезное естественнонаучное образование. Как известно, будущий первопечатник в ноябре 1512 г. за познания в области медицины, ботаники и других естественных наук был удостоен в Падуанском университете диплома “в лекарственных науках доктора”. В.П. Грицкевич предполагает, что Ф. Скорина мог встречаться и участвовать в диспутах со знаменитым швейцарским реформатором медицины Парацельсом (1493-1541), требовавшем обновления медицинской теории и отказа от догматического следования древним канонам, что могло серьезно повлиять на формирование строя мысли первопечатника. Эти встречи могли происходить в Данциге, Гданьске и Вильно в 1528 г. и в Праге в конце 30-х годах XVI в. Первопечатник дополняет “Малую подорожную книжицу” астрономо-астрологическими сведениями. В Пасхалии Ф. Скорина дал астрономическую сводку всех затмений, которые наблюдалась на территории Великого княжества Литовского до 1531 г., точно подсчитав год, день и час. Кроме того, он назвал годы, когда не будет “гибели на небесах”. Знаменательно, что на портрете Ф. Скорины изображён “глобус неба” – птоломеевская астролябия или армилярная сфера – инструмент, которым, по мнению Г.Я. Голенчанко, пользовались Н. Коперник, Тихо Браге и другие великие астрономы XVI ст.

Знания Ф. Скорины в области ботаники (как известно, в конце жизни первопечатник состоял в должности ученого ботаника в королевском ботаническом саду в Праге) отозвались уже в его предисловии к книге “Притчи царя Соломона”, который “учинил размолвение о прирождении древ и былин, поченщи от древ кедровых, еже растут на горе Ливанской, даже до травы исопф, еже ростет при муре. И мудре повелел тоже о прирождении зверей, птиц, гадов и рыб”. Отдельные иллюстрации из книг Ф. Скорины дают начало новому жанру белорусской книжной графики – научно-прикладного характера.

Показательно: даже орнаменты, украшающие буквицы Ф. Скорины носят не мифологически-символический характер, а для расширения кругозора читателя в области ботаники и зоологии, нарисованы с использованием изображений конкретных растений, животных и птиц (дубовые листья, лев, олень, вишня, павлин, сова и др.). Отметим, что дубовые листья – символ мужской силы и славы – недаром именно на стволе развесистого дуба встречаются на многих гравюрах герба Ф. Скорины. Изобразительный мотив дубового листка, как заметил В.Ф. Шматов, будет повторяться в Катехизисе С. Будного и на каждой странице Евангелия Василия Тяпинского. Л. Зизаний и Мелетий Смотрицкий также в изобразительном оформлении свода изданий будут использовать скоринские заставки, утверждая традиции, заложенные изданиями первопечатника.

Первое в нашей стране печатное сочинение с разделами об анатомии, физиологии и болезнях животных “Гиппика, то есть книга о лошадях” была написана в начале XVII в. Криштофом Миколаем Дорогостайским (1562-1615), сыном полоцкого воеводы, обучавшегося в университетах Страстбурга и Фрейбурга. Рукопись “Гиппики”, впоследствии неоднократно переиздававшейся в великом княжестве Литовском, была отредактирована знатоком естественных наук, путешественником во Ближнему Востоку несвижским князем Миколаем Криштофом Радзивиллом по прозвищу Сиротка (1562 – 1616) (144, 8-35).

С.А. Подокшин высказывал предположение (284, 102), что Симон Будный также интересовался вопросами естествознания: он часто использует натуралистические аргументы в качестве убедительных доводов.

Напомним, что Л. Зизаний в своем “Катехизисе” (1625) не только излагал сущность православия, давая ему свое разъяснение, но и приводил сведения из истории, астрономии и естествознания (70, 95). Во многом перекликается с “Вертоградом многоцветным” Симеона Полоцкого и “Лексис” Л. Зизания, называемый исследователями первой славянской энциклопедией. Автор счел необходимым ввести в него сведения из астрономии, медицины, биологии, географии, философии, юриспруденции и других наук. Встречаем у Л. Зизания объяснения некоторых педагогических и психологических терминов. Находим ссылки и на почитаемые Симеоном Полоцким и Ф. Скориной авторитеты – например, Аристотеля.

В началеXVII в. общая установка на энциклопедичность произведения стала, очевидно, одним из требований времени.

Это веяние Ренессанса было ощутимо и в белорусских землях, в России же подобные нововведения рассматривались как еретические покушения на канонические тексты. В первой четверти XVII в. сама возможность знакомства с достижениями западноевропейской науки сознательно ограничивалось властями: в 1627 г. была запрещена в Московском царстве покупка книг, изданных в белорусско-украинских друкарнях. Зарубежные книги изымались у населения и сжигались.

Приобщить русских медиков к достижениям европейской анатомической науки удалось только выходцу из Пинска Епифанию Славинецкому (умер в 1675 г.), учившемуся в Киевской братской школе, Краковском университете, преподавшему в братской школе Киева и приглашенному в Москву для переводческой работы в 1649 г. В 1657-1658 гг. он перевел “Извлечение” из трактата выдающегося западного анатома Андрея Везалия (1514-1564) “0 строении человеческого тела”, где впервые описано исследование трупа, а затем переработал статью по гигиене Я.А. Коменского “Предписания нравов” (известна под названием “Гражданство обычаев детских”). Епифаний Славинецкий перевел также работу В.И. Блеу “Позориах (обозрение) вся вселенная, или Атлас новый”, сохранив замечание автора, что система Н. Коперника придерживаются “изящнейшия математики”. В Великом же княжестве Литовском все обстояло иначе: еще в 1584 г. в Вильно в типографии Я. Карцана П.С. Симони издал сборник “Медицинские и физические комментарии к написанному”, критикующий работы врача М. Скварчьялупи. В 1596 и 1602 гг. И. Гаслер, итальянский медик-вольнодумец, учитель К.М. Дорогостайского (родился в 1548 г.), издал в типографии С. Сульцера в Вильно астрономическое сочинение, вносившее исправления в календарь своими математическими подсчетами, и книгу о заразных заболеваниях, рассматривавшую способы предупреждения и лечения инфекционных болезней.

Известно мнение Андрея Курбского, не одобрившего книги Ф. Скорины и утверждавшего, что они будто бы отравлены неким “жидовством” Симон Будный за убеждения и активную пропаганду их в 1582 г. на Лукловицком синоде был осужден как еретик и лишен духовного звания. Андрей Курбский ставил знак равенства между Лютером и Скориной. В 1690 г. были признаны еретическими и многочисленные труды Симеона Полоцкого, осужденные спустя десять лет после его смерти церковным Собором. Патриарх Иосаким публично заклеймил книги писателя как “атручане латинским духам”, ибо их автор хотел “чужемудренные новости в народ православный великороссийский вводити”.

За шестьдесят лет перед этим, напомним, была сожжена патриархом Филаретом рукопись “Катехизиса” Лаврентия Зизания, в которой автор счел возможным говорить о “кругах небесных”, “планитах”, “зодиях”, о затмении солнца, громе и молнии, о кометах и звездах. Знаменательно, что уже в конце XIX в. исследователь К.В. Харлампович использовал материалы обсуждения Катехизиса Лаврентия Зизания в Москве для демонстрации уровня астрономической науки в Великом княжестве Литовском в XVI – 1-й половине XVII века.

Московский архимандрит Илия и справщик Григорий Онисимов, обсуждавшие с Лаврентием Зизанием его книгу, сразу указали на некоторые из источников, к которым, по их мнению, обращался Зизаний, работая над “Катехизисом”: “… Те статиии с книги “Острологии”, а та книга “Острология” взята от волхвов ельлинских и от идолослужителей; ино туто в книге к нашему правоверию не сходна”. Лаврентий вынужден был сформулировать свою главную задачу, ради которой он взялся за написание “Катехизиса”: … аз написал ведомости ради, чтобы человек ведая, яко то есть тварь Божия”. Слова Лаврентия Зизания явно перекликаются с утверждением, выражающим творческую установку Симеона Полоцкого при работе над трактатом “Ведения ради, а не верения предлагаю читателям”.

Был врачом, напомним, просветитель, общественный деятель Даниил Наборовский (1573-1640), учившийся в Виттенбергском в Базельском университете и издавший две медицинские книги “0 темпераментах” (1593) и “Теоремы о ядах (лекарствах)” (1594).Получив в Орлеане также гуманитарное и правовое образование, он издал в Страстбурге диссертацию “Этический диспут о красоте”, обучал немецкому и французскому языкам сына виленского воеводы, а в 1601 г., будучи воспитателем магната Р. Лещинского, обучался механике у Г. Галилея в Падуе и приобрёл у него геодезические инструменты. С 1602 г. приглашенный князем Я. Радзивиллом на должность личного врача и секретаря жил в Речи Посполитой, а осенью 1633 г. был избран городским судьёй Вильно.

Так, в своей польскоязычной поэме “Лабиринт” (Краков, 1625) преподававший в то время в Киевской братской школе Фома Иевлевич воспевает Мудрость (она рисуется как аллегория познания, беспредельности и величия разума), позволяющая узнать о развитии и земных предметах мира, о движении звезд на небе, о возникновении молний, созвездий Арктур, Большая Медведица, Орион и других природных явлениях. В этой связи можно вспомнить и трактат М.К. Сарбевского “О совершенстве поэзии”, включающий специальные разделы об астрономических, искусствоведческих, естественнонаучных и других областях, которые затронуты тем или иным образом в эпической поэме “Энеида”. Еще более подробно останавливается ученый на естествознании в огромном трактате “Боги язычников, или теология, философия природа и этика, политика, экономика, астрономия и другие науки и искусства, содержащиеся в древних мифах языческой теологии” (1627). Это первый в восточней Европе энциклопедический школьный курс, автор которого в мифах и религиозных обрядах Древней Греции видит не только отвлеченные символы, на зачаток позитивных наук XVII ст. – астрономии, химии, физики, математики, механики, истории, географии, медицины и других. Рассматривая астрономические символы, связанные с небесным движением в книге пророка Иезекииля (подобная рационалистическая интерпретация библейского текста заставляет вспомнить Ф. Скорину), М.К. Сарбевский в лекциях излагал теорию Коперника, давая ей самую высокую оценку.

Намечается определенная традиция “незамкнутости” белорусских и украинских гуманистов на “чистой” филологии и теологии, в отличие от их русских современников. Ф. Скорина, впервые в восточнославянском регионе в XVI в. объединив в себе натуралиста и филолога, ученого и писателя, выступает как основоположник особой традиции отечественного просвещения, продолженной трудами Л. Зизания, М.К. Сарбевского, Даниэля Наборовского, Епифания Славинецкого, Симеона Полоцкого, в XVIII в. развитой М. Ломоносовым.

Эклектическая концепция мира и человека в поэзии Симеона Полоцкого не совпадала с традиционными представлениями, веками господствовавшими на Руси, и во многом была прогрессивной для своего времени. “В системе русской культуры…, начиная со второй трети XVII в. складывается, не без воздействия и помощи белорусской, украинской, а через них польской культур, новая русская культура – светская, отвергающая ксенофобные тенденции ревнителей ограниченно понятого православия. Преодоление или, скорее, начало преодоления замкнутости традиционной культуры, ее религиозного характера создавало возможность и предпосылки широкого познания других культур, общения с ними и взаимного обогащения. Без этого условия русская культура, как и любая другая, не могла бы дальше развиваться, обрекалась на застой”.

Симеон Полоцкий в доступной, литературной форме представил те знания, которыми обладал. Ественнонаучные сведения использовались Симеоном в трех основных направлениях: либо в ряду раритетов, традиционных для стиля барокко украшений, вырастающих в целые каталоги всевозможных экзотических вещей, либо они получали откровенно дидактическое назначение – служили цели широкого просвещения читателей, либо формулировались как рецепты и имели вполне утилитарное значение, реализуясь в повседневной жизни.

Наука, весь комплекс натурфилософских представлений выполняли важную идейно-эстетическую функцию в творчестве писателя. Их оригинальная репрезентация Симеоном Полоцким несомненно способствовала внедрению значительного числа новых жанров, тем, символов и метафор в русскую литературу последней трети XVII столетия.

Схоластический научный инструментарий играет в его виршах важную поэтико-конструктивную роль. Натурфилософские и богословские тезисы становятся компонентами идейно-тематической структуры стихотворения, конкретные идеи физики излагаются и популяризируются в виршах разных жанров. Они нередко стимулируют определённый характер композиционного решения, обусловливают образную систему произведений писателя. Собственно, литературные средства иногда использовались Симеоном Полоцким только для того, чтобы сделать доступнее для читателя ту или иную натурфилософскую филологическую или богословскую идею.

XVII век – век наступления науки. И если на Западе это ощущалось достаточно мощно, то в Московском царстве наука пыталась делать только робкие шаги. Сделав науку важным объектом осмысления, Симеон Полоцкий реально стимулировал рост духовной зрелости русского общества. Это был первый случай в истории русской литературы, когда человек выступил с активной пропагандой научных знаний не с позиции удивления, свойственного постороннему наблюдателю или неофиту, а как ее активный носитель. Естественно, что схоластика сыграла в его литературной эстетике рель многоаспектного творческого катализатора.

Думается, Симеона Полоцкого можно считать одним из первых популяризаторов натурфилософских представлений на Руси, родоначальником той линии, которую впоследствии блестяще разовьёт М.В. Ломоносов, создав свое знаменитое “Письмо о пользе стекла”. Не случайно М. ВЛомоносов в числе трех книг, ставших да него “вратами учености”, называл и “Псалтырь рифмотворную” Симеона Полоцкого, и “Грамматику” Мелетия Смотрицкого.