Максим Замшев: Дремлет притихший

Новый год – это как очередной рубеж, который нужно взять. Приходит переосмысление старого, выстраиваются планы на будущее.

Желаю читателям «РА» не слишком критиковать достигнутое ими в уходящем году и соизмерять свои силы, чтобы не ставить перед собой недостижимые цели на предстоящий период.

И пусть затраченные усилия принесут приятные плоды.

Ваш Максим Замшев.
Россия, Москва

ДРЕМЛЕТ ПРИТИХШИЙ

рассказ

Если бы его спросили, зачем он приехал в этот неуютный осенью, длинный, неестественно прекрасный город, он бы отвечал долго и обстоятельно. Но ни одна из причин, которые он мог бы назвать, не была бы подлинной. Сознаться в том, что он просто бежал от гнёта житейских обстоятельств, что ему вдруг стало невозможно делить пространство мира с другими людьми? Такая правда ничего не давала ему, только путала и без того одичавшие мысли. В конце концов, есть он, есть этот город, и этого вполне достаточно.

Про себя он называл город только Ленинградом. Петербург – это что-то иное, книжное, в ажурных линиях. Это там, в Петербурге, прогуливался Блок, страдал Достоевский, а в этом реальном и вполне обыденном сплетении улиц ничего не могло случиться равного тем прогулкам и тем страданиям, поэтому слово «Петербург» не вязалось ни с чем нынешним, им нельзя было ничего назвать, оно ни к чему не подходило.

В Ленинграде он мог бы остановиться у кого-то из старых знакомых, коих было немало, и кто-нибудь из них обязательно выдавил бы из себя гостеприимство. Но это было не то, чего он искал. А искал он свободную точку, чтобы с этой точки увидеть свою жизнь.

Сразу на вокзале он точным, жизненно опытным взглядом вычислил тех, у кого можно было договориться о съёме квартиры на короткий срок, и через какой-то час после приезда в город уже лежал на мягком старом диване в маленькой квартире недалеко от Невского проспекта. В голове настойчиво звучали слова старой песни: «Дремлет притихший, северный город…» В детстве он всегда чувствовал, как к горлу подкатывает комок при звуках этой нехитрой мелодии. Вот и теперь ему представлялся худенький мальчик в тельняшке и бескозырке на фоне мрачного серого крейсера, а за ними пустота, серая всепоглощающая пустота.

По стуку капель о подоконник можно было догадаться, что за окном моросил дождь, и эта догадка ничего не объясняла, не заставляла ни в чём удостовериться, а просто нагоняла тоску. Ритм дождя всегда хаотичен, неорганизован и потому непостижим. Ленинград и дождь для него всегда были где-то рядом. Ещё совсем юным, в пору своей армейской службы он часто спрашивал себя: почему в этом городе всё время дождь? А потом, когда дождь на время смирял свою упрямую водяную поступь, пытался попасть под солнечные лучи, неизменно удивляясь, почему от них нет никакого тепла.

Нынешний дождь был рядовым, обычным ленинградским дождём. Он не мог стать преградой для привыкших к своему климату горожан, не мог остановить течение времени, не мог заставить хоть кого-то обратить на себя внимание.

Для того чтобы хоть как-то отвлечься от дождя и тоскливых бессвязных размышлений, он стал быстро и часто произносить шёпотом своё имя. Борис, Борисборисборисборисбо. Договорился он до того, что получилось какое-то «рисбо», и от этого веяло чем-то грубовато французским. Потом он тоже самое проделал со своей фамилией Карпов, карповкарповкарповкар. От проявившегося во всей своей кулинарной нелепости «повкара» ему стало вдруг необычайно весело. Представился некий неведомый парижский трактирщик, толстый, в фартуке, с химическим карандашом за ухом. От такого аттракциона, выполненного воображением, захотелось перекусить, влить в себя горячего чая, и Борис поднялся, осмотрел себя в зеркало, прошёл в прихожую и стал натягивать длинный чёрный плащ. В этом плаще он выглядел ничего себе. Его атлетичная фигура тонула в плаще с ощущением какой-то тайны, словно прятала в нём свою силу.

Город принимал Бориса недружелюбно. Старые страхи, волнения, разочарования, попискивая, подбегали к нему и принимались нашёптывать что-то непристойное, невнятное. Ему требовалось время, чтобы отогнать этих безобидных, в принципе, бесенят и начать свой путь по городу. Путь, на котором можно спастись, а можно и погибнуть. Путь к точке.

Точка точкой, но позавтракать где-то надо было. Борис вышел на Невский, оглядел всю его правильную длину, заканчивающуюся торжественным адмиралтейским шпилем. По Невскому хотелось идти быстро, хотелось врезаться в утреннее волнение прохожих, приобщиться к недовольному дрожанию неровного асфальта. На Невском хорошо было вспоминать свою прошлую жизнь, пытаться хоть что-то понять в ней, разобраться наконец, почему она вдруг стала мешать… жить. Раздумья Бориса летели по Невскому впереди него, и он, силясь их догнать, дошёл до знаменитого места пересечение проспекта с набережной Фонтанки. Как старому знакомому он кивнул красному фасаду известного городского дома и повернул в сторону Невы навстречу молодому ветерку. Вот здесь на этом углу он когда-то выкурил первую сигарету. И сейчас он помнил то странное, горькое ощущение во рту и лёгкое неприятное головокружение. Он вообще порой ловил свой организм на том, что тот способен испытывать одно и то же, пребывая в одних и тех же местах, сколько бы лет ни отделяли одно пребывание от другого. Об этом иногда говорят красиво «Де жавю», но Борис всегда подозревал, что дело здесь в чём-то другом.

Борис так увлёкся своим свиданием с городом, так погрузился в своё соответствие его небесам и тротуарам, что на время забыл о голоде. Уже почти у самой Невы на глаза ему попалась зелёная, какая-то старомодная вывеска «Закусочная», и он уверенно с облегчением ступил на обшарпанный порог заведения. В ноздри его сразу проник кухонный запах, вкусный, тяжеловатый, лишённый изысканности, но полный размягчающего тепла. Он, оглядевшись, выбрал себе место, потом осторожно прошёл между столами и, расстегнув плащ, устроился за столом. В «Закусочной» не было ни единого человека, хотя шум с кухни выдавал энергичные перемещения людей, продуктов, посуды, не позволяя посетителю почувствовать себя одиноким и никому не нужным.

Меню оказалось весьма разнообразным. Карпов остановил свой выбор на яичнице с ветчиной, пироге с мясом и чашке кофе с молоком. Про себя подумал: «Ну вот, хотелось чаю, а в итоге буду пить кофе. Так всегда у меня в жизни: хочешь одного, а получаешь другое».

Всё, принесённое Карпову официантом, было вкусным, и он с удовольствием умял яичницу, пирог и уже запивал всё это горячим, ароматно пахнущим кофе, когда дверь растворилась, и прямо из сырого города в зал вошёл человек с чаплинской походкой. Карпов отметил, что такую походку надо вырабатывать специально; казалось невозможным, что такая походка принадлежит кому-то с рождения.

Человек между тем направился прямо к Борису, направился решительно. Карпов поначалу напрягся, ожидая какой-нибудь неприятности, но чем ближе подходил незнакомец, тем больше Борис убеждался, что знает этого человека. Конечно же, это он! Дениска Булкин! Как он сразу его не узнал. Ведь это был его старый друг, ещё с армейских времён, и ведь именно он был тем человеком, который, собираясь стать артистом, всё свободное время корпел над всяческими театральными премудростями, в том числе и над чаплинской походкой… Как он мог забыть это…

– Денис! Неужели это ты? Как я рад тебя видеть, старина!

– Откуда вы меня знаете? Я ничего вам не сделал! Просто хотел попросить прикурить!

Булкин нервно стал отступать назад. Карпов опешил. Мелькнула мысль: не обознался он?

Официант подошёл к двум единственным посетителям и вежливо, но настойчиво спросил, не нужна ли его помощь. Помощь официанта не понадобилась. Денис и Борис признали друг друга и вскоре весьма оживлённо беседовали.

– Как же мы давно не виделись! Неужели ты ни разу не был в Питере за всё это время, что прошло после нашей службы?

– Представь себе, не был. Как-то не складывалось. Хотя ехать всего ночь, мы все живём теперь так… бестолково.

– Да. Славное был время тогда. Помнишь, как в самоходы ходили, самогон в подворотнях пили…

– Этого не забудешь. Ну, рассказывай, как ты, чем занимаешься…

– Да ладно я. Ты-то как?…

В армии Булкина и Карпова связывало нечто большее, чем дружба. Суть казарменной жизни не располагает к сантиментам, и всякая армейская дружба может в любой момент превратиться если не во вражду, то уж наверняка в раздражение, переходящее со временем в безразличие. Булкин с Карповым были общим организмом, каждый нуждался в существовании другого для самоопределения, для продолжения существования. Карпов был старше, и когда он уже перевалил первый, омерзительный год службы, то Булкин ещё был воспитанником и ночевал дома. Воспитанников зачисляли в военные оркестры (а именно в этом своеобразном подразделении протекали армейские жизни наших героев) за несколько лет до призывного возраста. Это гарантировало им последующую срочную службу именно в этой части, а значит, недалеко от дома. В те времена остаться служить в родном городе, можно было только путём таких хитростей. Вообще проходить срочную службу неподалёку от места жительства запрещалось самыми строгими указами. «Воспитанник» звучало слишком уж длинно и размягчённо, солдаты называли всю эту братию воспитоны или просто питоны. Так и повелось.

Воспитон Булкин почти преклонялся перед сержантом-второгодком Карповым. Готов был часами слушать его рассказы о странных и неведомых для него, мальчишки из питерской рабочей семьи, вещах. А Карпов самозабвенно и не очень точно пересказывал ему прочитанные на гражданке книжки, виденные спектакли, посвящал в тайны политики, которой в те годы все увлекались, в которой все разбирались и имели на любой политический сюжет свою финальную сцену. Карпов и Булкин вместе совершили первое воинское преступление, толкнув фарцовщику около интуристовской гостиницы кожаные ремни. Какими хрустящими были пирожки, которыми они объелись чуть не до смерти после такой удачной и рискованной операции! Когда Карпову оставалось месяцев пять до дембеля, Булкин пригласил товарища в гости на день рождения. Именно там Карпов увидел впервые Наташу. Интересно, что и Булкин её видел первый раз тогда. Она появилась на правах подружки одной из одноклассниц Булкина и сразу же стала центром компании. Наташе очень понравился молоденький сержантик, коротко стриженный, весь такой ладный и непохожий на её длинноволосых приятелей, поклонников «Аквариума» и «Наутилуса». А сердце сержантика жаждало любви неимоверно и готово было откликнуться на любой, даже еле различимый призыв.

Булкин стал своеобразным любовным почтальоном. Увольнения в город выпадали Борису не так часто, как требует того любовь в самом своём розовом начале, и Булкин, пользуясь относительной воспитонской свободой, носил для Наташи длинные письма сержанта, а обратно приносил короткие нежные записки. В эти ночи Булкин и Карпов, покуривая в целях экономии по одной папиросе на двоих крепкого питерского «Беломора» и обсуждая и по самой лакомой армейской традиции перспективу будущей гражданской жизни, становились почти одним человеком. Булкин в эти дни загрезил артистическим будущим, и Карпов со свойственной юности бесшабашностью и нежеланием считаться с реальностью поощрил желание Дениса. Именно тогда начал Булкин тренировать чаплинскую походку и прочие штуки, казавшиеся ему необходимым арсеналом артиста… Карпов подбадривал, подогревал его. Булкин не мог ослушаться. Он никогда не встречал ещё человека, так складно и красиво говорящего…

– Не знаю, Денис, что и рассказать о себе. Столько лет не виделись… Всё вроде бы неплохо. Работаю в газете.

– Да? А в какой?

– В «Известиях».

– Здорово. Теперь буду покупать эту газету. Жалко, я раньше не знал.

– Только фамилию мою не ищи. Я под псевдонимами больше… Так принято, понимаешь. Долго объяснять. О себе расскажи лучше…

Булкин важно поджал губы.

– Я артист.

– Правда, что ли?

– Ну а ты как думал?

– Вот молодец. Поступил, значит, в театральное.

– Так точно. Теперь вот в театре работаю. Пригласил бы, да сейчас ничего стоящего нет. Вот в следующем году планируется одна премьера. Я в главной роли… Может, приедешь?

– Может, и приеду.

– Слушай, а как ребята поживают?

– Да все как-то так. У кого дети, у кого жёны.

Булкин неестественно рассмеялся.

– А сам ты-то как?

– Держусь холостяком. Принцип.

– Принцип – дело хорошее…

– А почему ты про Наташу не спрашиваешь?

Булкин взглянул на Бориса, пожалуй, так, как смотрел Цезарь на своих убийц, только ноздри у Цезаря, может быть, так не расширялись.

– Про Наташу? – Карпов изобразил недоумение, хотя ждал с самого начала, что это имя выплывет из прошлого и мягким своим звучанием заставит память его содрогнуться…

Их любовь разворачивалась на фоне холодной ленинградской весны, на фоне городских декораций, и напоминала не жизнь, а некую старомодную пьесу. Они гуляли по Летнему саду, полному запахов весенней сырости, робко касались друг друга, скороговоркой признавались в самом сокровенном. Наташа любила снять с него фуражу и гладить рукой по острым, по-армейски не пышным волосам. Он подставлял ей голову на несколько секунд, потом снимал её руку с головы и торопливо озирался по сторонам: не идёт ли в их сторону какой-нибудь офицер?

В мае Борис должен был демобилизоваться и возвратиться в Москву, домой, к привычной жизни, в которой не было уже никаких привычек, – только оборванные дружбы, невосстановимые в таком раннем возрасте. Она готова была ехать с ним, но он мягко отговаривал её, обещая вскоре приехать, для того чтобы они уже никогда не расставались. Говоря это, Борис не лукавил. Он действительно верил в это, но жизнь уже подводила жирную черту под его юностью, ставила высокие заборы над прошлым, заборы, непроницаемые для чувств…

Он так и не приехал. Никогда не писал ей и не звонил. И вот теперь спустя столько лет услышал её имя…

– Расскажи, как она. Мне интересно. Столько лет прошло.

Булкин как-то сжался весь, несколько раз переставил ноги под столом и выпалил:

– Её уже нет на свете.

– Как? А где же она. – Борис отказывался верить в то, что он услышал.

– Умерла, кажется.

– Что значит, кажется…

– Отстань от меня.

Булкин вдруг вскочил и наклонился над Борисом, буравя его лоб маленьким злыми глазками. Борис инстинктивно отшатнулся, а Булкин выпалил:

– Когда кажется, тогда крестятся. Так у нас, артистов, говорят. Понял.

Булкин отбежал от стола и принялся танцевать какой-то невероятный танец. Из-за стойки грозно выглянул официант. Булкин сразу как-то обмяк и поплёлся к выходу, нелепо болтая бессильными руками.

– Постой, Денис. Куда же ты?

– На репетицию, а потом на кладбище, на её могилу. Тебя не приглашаю…

Сказав это, Булкин рванулся вперёд. Вскоре его фигура пронеслась с другой стороны большого окна.

Борис никак не мог прийти в себя, чувствовал, как по спине стекает ощутимый горячий пот. Наташа умерла. Потом мелькнула мысль: может быть, ради этого я сюда приехал. Приехал, чтобы узнать, что её больше нет. Вот она, искомая точка. Это не точка, это удар. Точка после удара.

Он подозвал официанта, расплатился. Обычные действия возвращали ему спокойствие. Официант вымолвил на прощание:

– А вы откуда его знаете?

– Кого?

– Да этого. Дурачка нашего местного… давно что-то его не было. Пару лет. Мы уж подзабыли про него. Думали, откинулся…

Борис только пожал плечами, давая понять официанту, что не настроен на беседу. Он даже и не расслышал толком, о чём говорил официант.

Город уже поднялся над рекой. Стал как-то выше и белее, будто напился кипячёного молока. Карпов дошёл до Невы. Вот он, Летний сад. Колыбель его первых чувств. Неужели её больше нет? Он только теперь понял, что всегда держал в уме их возможную встречу. И как смириться теперь с тем, что встречи уже не будет.

Вот так. Кофе вместо чая. Всегда хочу одно, получаю другое… надо разыскать Дениса… Хотя зачем?

Он шагал вдоль решётки, заглядывал внутрь сада, где прогуливались женщины с колясками, неторопливо шествовали пожилые пары, а белые статуи окутывала нестерпимая осенняя хмарь.

Заходить в сад или нет? Нет. Поздно. Ничего не вернёшь. Вон вдалеке та скамейка, где он держал её за плечи и целовал смеющееся лицо. Ох! Лучше ничего не знать и не помнить. Кому лучше?

Сад кончился. Набережная сжималась, замыкалась в себе, замолкала. Дождь совсем перестал, спрятался в тучах. Карпов миновал Эрмитаж, хранивший голоса русских императоров, их страхи и безволие, и по Дворцовой площади вернулся на Невский. Он видел снова его идеальную спокойную длину, только задом наперёд. На миг ему показалось, что он различает самого себя в самом начале проспекта, себя ещё не знающего ни о чём, куда-то торопящегося. Внутри него все разглаживалось. С него, как штукатурка с отсыревшей стены, отваливалась ложь. Вся его жизнь, с бессмысленной журналистской суетой в поисках заработка и заказных материалов, нелюбимая работа, прогорклые будни, циничные друзья и чересчур деловитые подруги показалась ему всего лишь обстоятельством, заслоняющим что-то важное… Только потеряв себя, можно себя обрести.

В тот день он зашёл в церковь, поставил свечку за упокой души рабы Божией Натальи, потом долго бродил по городу, отогреваясь в барах и рюмочных, чтобы снова бросить себя в продувную ленинградскую жуть. Постепенно он уверился в том, что ничего не изменится в его жизни, но останется этот ленинградский день. День, для чего-то данный ему. Но удел его в том, чтобы никогда не ведать, для чего он был дан.

Наконец он добрался до квартиры и долго смотрел в окно, удивляясь тому, какими жёлтыми выглядят листья в свете городского фонаря.

Ему приснилось в ту ночь, что он работает продавцом в магазине детских игрушек и каждый день в конце рабочего дня дарит детям игрушки.

Денис Булкин повесил пальто на крючок в прихожей, привычно стянул с ног ботинки.

– Наташа!

– Да, милый. – На его оклик из кухни вышла молодая женщина в халате.

– Давай ужинать!

– Давай!

За ужином Наташа смотрела на мужа встревоженно. Она боялась этой осенней погоды, зная, что в такие дни опасность рецидива болезни особенно велика. Он перестаёт ходить на работу, вместо этого шатается по городу, представляется артистом, танцует во всяких забегаловках, плетёт небылицы, что его жена миллионерша или кинозвезда. Правда, года два он ничего не выкидывал. Последнее пребывание в больнице, кажется, пошло ему на пользу. Но сегодня бесчувственный блеск в глазах мужа испугал Наташу. Она помнила этот блеск. Может быть, обойдётся? Где же он всё-таки был сегодня? Спрашивать нельзя. Только хуже будет. Почему всё так происходит в жизни? Ведь они были так счастливы первые годы брака.

Она вышла за него в конце того лета, устав ждать вестей от Бориса. Денис в то лето часто заходил к ней в гости… Она неизменно была рада ему. С ним было весело. Он научился пародировать известных людей и разыгрывал перед ней целые спектакли.

Всё уложилось в какой-то месяц. Сначала он стал другом, потом любовником, потом мужем. И в каждом качестве был хорош настолько, что воспоминания о Борьке выцветали, теряли остроту и значимость. Она успокоилась, из житейского тумана уже проступала счастливая семейная жизнь, женское счастье. И зачем он столько раз поступал в театральное училище? Ничего не хотел слушать, часами тренировал чаплинскую походку. Третий провал его уничтожил… Он стал странным, больным. Особенно осенью, когда в городе оживают призраки.

Денис после ужина чмокнул жену в щёку и ушёл в свою комнату. Он снова обрёл превосходство над ней, возможностью манипулировать её жизнью в сознании других людей. Он часто врал про свою жену, испытывал от этого ни с чем не сравнимое наслаждение. А сегодня ему повезло не на шутку. Он случайно встретил того, кого ненавидел яростно все последние годы, кого считал виновником своих бед. Если бы не он, не порвалась бы его жизнь на части. Чёртов эстет. Театр, понимаешь. Книжки, любовь… И хоть Наташа при нём ни разу не назвала даже имени своего прежнего возлюбленного, он боялся всегда, что она хранит память о нём как талисман.

Булкин был счастлив оттого, что победил своего соперника, отрезал тому все пути, заставил поверить себе. И Наташка ничего об этом никогда не узнает! Он настоящий артист. Он снова в силе! Вся слава ему одному! Браво! Ведь он всегда мечтал о том, чтобы Карпов поверил в смерть Наташи. Даже собирался написать ему, но боялся, что что-нибудь сорвётся. Письмо не дойдёт или Карпов заподозрит неладное. А тут всё прошло как маслу!

Перед тем как уснуть, он подумал, что встреть Наташка Карпова сейчас, он бы ей точно не понравился бы. А как хорошо он разыграл при встрече с Борисом то, что не признал его. Тот поверил, дурачок. Знал бы он, что Булкин прежде чем войти, несколько минут разглядывал его через стекло, не веря своим глазам и торжествуя внутренне, что наконец осуществит свой план.

Спал Булкин с открытыми глазами. Он всегда спал так, когда болезнь возвращалась. Наташа ночью подошла к нему, посмотрела в открытые глаза и, всё поняв, пошла к телефону, чтоб набрать хорошо знакомый номер психиатрической клиники.

Об авторе:

Максим Замшев родился в городе Москва. После окончания средней школы служил врядах Вооруженных сил СССР. В 1995 году с отличием окончил музыкальное училище имени Гнесиных. Позднее учился в Литературном институте имени А.М. Горького, который окончил в 2001 году. Во время учебы в институте, в 1999 году, вышла первая книга его стихотворений «Ностальгия по настоящему».

В 2002 году Максим Замшев стал членом-корреспондентом Петровской академии наук и искусств. С 2004 года являлся главным редактором журнала «Российский колокол». С 2007 по 2010 годы руководил проектом «Конгресс писателей русского зарубежья».

С августа 2017 года Максим Замшев находится на должности главного редактора «Литературной газеты». Входит в Наблюдательный совет литературной премии «Лицей» для молодых писателей и поэтов. Является заместителем Председателя Правления Московской городской организации Союза писателей России.
Максим Замшев входит в состав Совета при Президенте Российской Федерации по развитию гражданского общества и правам человека.

Максим Замшев много выступает как публицист и литературный критик. Автор десяти поэтических книг и пяти книг прозы. Имеет более 1000 публикаций в разных жанрах в России и за рубежом. Его стихи публиковались в «Литературной газете», «Независимой газете», в журналах «Москва», «Нева», «Урал» и в других тиражных изданиях. Много работает как переводчик с румынского и сербского языков.

Живет и работает в Москве