Неистребимая свобода Мераба Мамардашвили

Для начала дам справку – о нем и его философии.

Мераб Мамардашвили – это явление не только для Грузии, но и для всего интеллектуального мира ХХ века. Его при жизни прозвали “грузинским Сократом”. Но самое “сократичное” в том, что он на самом деле почти ничего не писал. Он много говорил, он называл свои лекции “беседами”, он выступал с этими лекциями во многих странах.

Я думаю, что это был человек, который не хотел войти в бессмертие своими опусами. Но он все равно вошел, и очень странным образом – в воспоминаниях многих людей, а также в воспроизведении магнитофонных записей. Это явление в философии похоже на то, что было с Галичем или с Высоцким. То есть это был человек не советского склада. Обычно говорят, что он – советский философ, но это оксюморон: советский человек не может быть философом. Он был олицетворением других сил – сил добра в очень злом обществе.

Очень примечательно, что он умер как философ, которого атаковало быдло, которое по сей день считает, что Мераб Мамардашвили не имел права на свою личную свободу и правду. Я думаю, что это второй такой человек в истории Грузии. Первый – Илья Чавчавадзе. Хотя Илья Чавчавадзе претендовал на виртуальный пост отца нации, а Мераб Мамардашвили – нет . Я думаю, это самый главный грузин после Ильи Чавчавадзе. Хотя его философия – это философия мирового характера, личность Мамардашвили была очень национальной – это типичный хороший грузинский человек с очень странными, но очень понятными для каждого грузина вкусами, в том числе и в одежде, в отношении женщин.

С точки зрения философии, Мамардашвили – единственный человек в советском пространстве, который был экзистенциалистом. Я думаю, что никто столько не говорил о смерти, как Мераб Мамардашвили, и никто не был таким стойким и упрямым в доказательствах своей правоты, как Мамардашвили. Известно его изречение: “Есть вещи поважнее, чем нация – истина выше нации”. Это по сей день воспринимается многими националистически настроенными грузинами как вызов. Я думаю, что это был самый главный урок, который он преподал. Он был мужественным человеком, хотя, как личность, он оказался очень хрупким, потому что неожиданно не смог ничего противопоставить толпе, которая требовала его смерти.

Его нередко сравнивали с Чаадаевым, и я думаю, в этом есть некая справедливость.

Леван Бердзенишвили, грузинский оппозиционный политик и бывший советский диссидент.

Теперь напишу от себя.

Для философа недостаточно вербального мира, конструкций из понятий и категорий, пусть даже самых возвышенных, но совершенно необходимо личное участие, личное переживание и собственная мысль человека – только тогда все философские категории, использующиеся этим человеком, станут его философией. Мераб Константинович дал замечательное пояснение этому тезису. “Представим себе, – говорит он, – что мир был бы завершен и к тому же существовала бы некая великая теория, объясняющая нам, что такое любовь, что такое мысль, что такое причина и т.д. .. если бы это было так, то было бы совершенно лишним переживать, например, чувство любви (и вообще мыслить – В.Л.). Но мы же все-таки любим. Несмотря на то, что, казалось бы, все давно известно, все пережито, все испытано. Зачем же еще мои чувства, если все это было и было миллионы раз? Зачем?! Но перевернем вопрос: значит мир не устроен как законченная целостность? И я в своем чувстве уникален, неповторим. Мое чувство не выводится из других чувств. В противном случае не нужно было бы ни моей любви, ни всех этих переживаний – они были бы заместимы предшествующими знаниями о любви… Значит мир устроен как нечто, находящееся в постоянном становлении, в нем всегда найдется мне место…” (с.20-21).

Именно Декарт исходил из самоочевидной достоверности мышления, из знаменитого “cogito ergo sum”, и из неоспоримого для него мыслительного акта сомнения он затем восстанавливает и бытие всего мира, который должен быть именно таким, иначе “когито” было бы невозможным. И, более того, без моего акта мышления и мир был бы не таким, в нем не хватало бы именно меня с моей мыслью о мире и, стало быть, мир потерпел бы некий ущерб от этого и стал бы не таким, каким он есть. И кантовские априорные формы созерцания и рассудка – это ведь тоже задание определенной конструкции мира, в котором возможны осознаваемые человеком время, пространство, причинность, аксиомы математики и вообще сама возможность законов науки.

Я как-то в конце 1983 года присутствовал на встрече Мераба Константиновича с научными работниками Института Атомной Энергии им.Курчатова. И там, в большом наполненном зале, свидетельствующем об априорном интересе физиков и химиков к проблемам сознания и философии (именно об этом говорил на той встрече Мамардашвили), убедился в том, что тезисы о не выводимости сознания и априорности этики или свободы вызывают неприятие зала. Вот те слова , которые вызвали шум в зале: “Термин “сознание” в принципе означает какую-то связь или соотнесенность человека с иной реальностью поверх или через голову окружающей реальности. Но, определив так сознание, я хочу далее сказать, что им выделяется какая-то точка в мире и вплетенность ее в мировые сцепления. Эта точка выделена, и тем самым она дифференцирована, различительна. То есть сознание есть одновременно и различение. Поскольку оно “проявляется” только в горизонте иного, постольку и выделенная точка становится не необходимой, а лишь возможной. Как одна из возможностей”.

Ясно, что такая речь сопровождалась иногда ироническими, а иногда и злобными выкриками.

А ведь это типично философские рассуждения, в которых философия чем-то сродни поэзии; в этих вроде бы несколько аморфных словах, словесной вязи, начинает кристаллизоваться понимание, сознание слушателя оказывается в этой самой выделенной в мире точке. Конечно, язык приведенной цитаты на слишком подходил для физиков. Но все же понять, хотя бы смутно, было можно. Тем более, что он приводил примеры. Мамардашвили о понимании говорил: “Понимание случается тогда, когда помимо словесно-знаковых форм присутствует дополнительный эффект сосуществования двух точек какого-то “поля”. И тогда мы узнаем, что если кто-то не понимал того, что ему говорят, то уже не поймет, как бы ему ни объясняли”.

Люди не поймут друг друга, если они в принципе находятся в различных ценностных системах. Считают друг друга представителями враждебных идеологий, например. Но если в одной системе, то пользуясь примерами, аналогиями, метафорами, думаю, все-таки можно попытаться сделать так, чтобы тебя поняли. Тогда, в Доме культуры ИАЭ, физики не поняли философствования Мамардашвили.

Как бы я попытался бесспорный для меня тезис о невыводимости сознания из предшествующих форм отражения и беспричинности моральности и свободы сделать понятным для научной аудитории? Используя знакомый ей понятийный аппарат и метод аналогий. Я бы сказал, что успехи науки в объяснении эволюции сознания впечатляющи, но все это – естественнонаучный, а не философский аспект проблемы сознания. В философском смысле проблема сознания появляется вместе с рефлексией, когда можно поставить вопрос, как я мыслю о своем мышлении. Между этими двумя состояниями (просто мышлением и мышлением о мышлении) такое же расстояние, как между отсутствием сознания и наличием оного. В философском же смысле возникновение сознания в принципе не может быть отрефлексировано. Действительно, когда сознание возникало (в естественнонаучном смысле слова), то еще не было уровня рефлексии, который сказал бы нам, как это происходит, а когда сознание “дозрело” до рефлексии, то процесс становления сознания уже закончился и потому отрефлексирован быть не может.

Еще Гегель определял рефлексию как то, без чего то, что было – не было. И тот же Гегель, подробно описав саморазвитие абсолютной идеи, затем просто постулировал ее превращение в свою опредмеченную форму – в природу. А каков механизм этого перехода от идеи к природе? – спросил бы естественник. А нет механизма, – ответил бы Гегель. Просто имеем два состояния: сначала идею, а потом сразу – природу. Да это ж антинаучный вздор, воскликнули бы физики!

Уважаемые физики, а что если бы вы мне сказали, что сначала электрон находится на одном энергетическом уровне, а затем на другом (то, что раньше называлось орбитой), а я спрошу у вас, а где же механизм перескоков? Как электрон ведет себя и что делает между уровнями? Вы скажете: этот вопрос некорректен. Существует, скажете вы, квант действия и принцип квантования, и он запрещает говорить о том, где находится и что делает электрон “в промежутке” между уровнями. Да, но все-таки, что же это за наука, которая не говорит нам, где электрон; он же при этом двигается? Нет, говорит квантовая физика, – мы имеем два состояния: сначала электрон здесь, а потом сразу там, и никаких промежуточных состояний, никакого процесса перехода, никакого движения.

Что же, принимаем этот вывод физики. Но философский анализ дает точно такой же результат. Либо есть сознание (в философском смысле слова, т. е. отрефлексированное), либо его нет. Либо есть совесть – либо нет. Либо есть свобода – либо ее нет. Это, так сказать, принцип философского квантования. В его рамках можно сказать, например, что последнюю мысль человека нельзя высказать, ее человек всегда унесет с собой. Ибо если он ее высказывает, она не последняя, а когда последняя – уже нет возможности высказать, как раз отключается сознание. Такой печальный факт, граждане физики.

Ну, а сама свобода чем мотивируется? Ничем. Это, можно сказать, последняя онтологическая реальность человеческого бытия.

“Свобода производит только свободу, большую свободу, – говорил Мамардашивли в одном из интервью. – А понимание того, что свобода производит только свободу, неотъемлемо от свободного человека, свободного труда. То есть свободен только тот человек, который готов и имеет реальную силу на труд свободы, не создающий никаких видимых продуктов или результатов, а лишь воспроизводящий саму себя. А уж затем она – условие других вещей, которые может сделать свободный человек”.

Мамардашвили бездыханным упал в аэропорту Москвы в 60 лет, не пустила его судьба в Тбилиси, где не наблюдалось никакого возрождения, которое он устал ждать в России. Он собирался лететь в Тбилиси на выборы президента Грузии, в которых он был главным кандидатом и противостоял Звиаду Гамсахурдия. Увы, не получилось. Перед началом выборной кампании Мераб сказал: : “Если грузинский народ изберет Звиада Гамсахурдиа, я пойду против грузинского народа”.

Последняя мысль «грузинского Сократа»: хорошо бы уехать в Грецию и уйти в монастырь.

Вот несколько высказываний Мераба, так и не успевшего уйти в монастырь.

Cочиняется какая-нибудь теория, перестраивается жизнь людей, а потом там обнаруживается зияющий концентрационный лагерь, и человек говорит: «Но я этого не хотел». Простите, этого не бывает. Это не принимается героическим сознанием. Даже в качестве извинения не принимается. Героическое сознание знает, что дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно. Изволь мыслить точно. Значит, ты просто не мыслил.

Мысль есть нечто, во что мы заново, снова и снова должны впадать, «как в ересь», как впадают в любовь.

Истина обладает таким качеством или таким законом своего появления, что она появляется только в виде молнии (появление истины — как если бы истина светила бы в течение целого дня, как солнце, такого не бывает). Так вот, пока она есть — ходите, сказано в Евангелии. Я бы перевел: шевелитесь, или пошевеливайтесь, пока мелькнул свет.

---

Валерий ЛЕБЕДЕВ,
Бостон. США
Для “RA NY”