ПРОПАГАНДА СОЗДАЕТ И УДЕРЖИВАЕТ СОЦИАЛЬНЫЕ ПРАВИЛА

Пропаганда управляет нашими мозгами, порождая и удерживая в публичном пространстве нужные виды текстов. Такие тексты всегда несут в массы набор пропагандистских аксиом, базируясь на них и расширяя их применение на базе все новых и новых новых примеров, мы все время знаем, что мы должны делать, а еще точнее от противного – не делать, чтобы не попасть в беду. Их еще можно назвать социальными аксиомами, поскольку они предопределяют наше поведение, формируясь в окончательном виде в виртуальном и информационном пространствах.

Пропаганда говорит о разрешенном и желательном в нашем поведении и о запрещенном и нежелательном. Это в определенном роде спецслужба типа сталинского НКВД, который находил врагов даже там, где их не было. Но плановое хозяйство требовало врагов и от такого “министерства”, и оно выдавало их на гора.

Пропаганда порождает тексты о героях и врагах. Герои – люди правильного поведения, враги – неправильного. Пропаганда – это как школьный учебник, только для взрослых. Пропаганда в результате способствует формированию социальной идентичности: кто мы в отличие от наших врагов. И только анекдот может, если не разрушить, то пошатнуть нашу социальную веру. Поэтому советская власть самым серьезным образом боролась с так называемыми антисоветскими анекдотами. Юмор – опасен, так как он способен убивать страх, хотя бы временно.

Пропаганда рождает героев, поскольку без нее героев бы не было вообще. И не только потому, что не было информации о них, а потому, что героем кто-то кого-то должен назвать, “доказав” общественному мнению запредельность совершенного им. Герой демонстрирует силу духа, побеждающую любую физическую силу. Герои действуют по особым социальным аксиомам, которые недоступны для всех в норме. Но они сохраняются в разных поколениях, пока существует тот же политический или социальный режим. Все должны быть готовы стать героями, если прикажет родина.

Сталинское время создавало и распространяло такие пропагандистские аксиомы повсеместно. Они были представлены в образовании, литературе и искусстве, медиа. Это были такие иные константы поведения у Зои Космодемьянской или Павки Корчагина… Николай Островский вообще объединял в себе текст и человека. Мир героев – это поведение, которое максимально одобрено властью. Власть должна не столько гордиться своими героями, сколько создавать их.

Сталин отслеживал условное “производство героев”, как любое другое производство. Индустрия героев достигает своего пика в эпохи тотального контроля над медиа и массовым сознанием. У героев не может быть никаких отрицательных характеристики, даже если автору рассказа о нем они нужны для “оживления” этого образа. Когда очерк о Маресьеве стал готовиться к печати в “Комсомольской правде”, Сталин предложил автору, а это был Б. Полевой, повременить и написать на эту тему нечто большее – художественное произведение. Так появился еще один литературный герой и герой реальности тоже. Это такое сочетание виртуальности и реальности, которое так любит пропаганда. То есть статья не вышла, зато вышла книга. Так газетный герой орел фундаментальность, ощущему по сегодняшний день.

У В. Лебедева-Кумача в “Марше веселых ребят” звучит крылатая фраза, характеризирующая то время:
Когда страна быть прикажет героем,
У нас героем становится любой.

И там есть еще слова прямо про социальную аксиоматику, вводимую песней:
Нам песня строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
И тот, кто с песней по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет!

Речь вроде идет о песне, но на самом деле о социальных о социальных инструкциях, спрятанных там. Эти социальные конструкты довлеют над всеми, кто жил тогда в том же стране/времени/режиме. Эти интервенции в историю были столь сильны, что они живы по сегодняшний день. Песне не зря придавалось такое значение, она тоже была конструктором поведения, причем хорошо спрятанном в развлекательности. Достаточно восстановить в памяти мелодию, как вслед за ней придут и слова. Наш разум настроен на одно, но одновременно в нашу душу входит и другое…

А. Троицкий вспоминает: “«Массовая песня» — давно забытый, но работающий термин. Так в Министерстве культуры и Союзе композиторов СССР называли музыкальный материал «общественно-политической и идеологической тематики». По сути, поющаяся пропаганда во славу Ленина, революции, армии, Победы и так далее, которая наследует богатые традиции революционных песен, песен Гражданской войны, гимнов и маршей сталинского периода, песен Великой Отечественной войны. Условно говоря, «Варшавянка» — «Смело мы в бой пойдём» — «Тёмная ночь» — мощнейшие песни. В Советском Союзе, который я застал в сознательном возрасте (60–80-е годы), массовая песня навязывалась народу максимально активно. Даже в сугубо развлекательных передачах типа «Песня года» имелась квота на «произведения общественно-значимого репертуара». Кажется, только в праздничных полуночных «Голубых огоньках» людей не терзали песенным агитпропом. Исполнялась массовая песня как массово (то есть хорами), так и солистами. Неподкованным эстрадным звёздам (Пугачева, Пьеха, Ротару) эта ответственная миссия не доверялась — для такого дела имелись специалисты. Самым востребованным из них был Кобзон, реже эксплуатировались Зыкина, Магомаев и Лещенко”. И еще: “советская массовая песня — далеко не вся, но её «примоднённая» фракция — худо-бедно доходила до молодёжи. Тем более, что во многом только ей и была адресована. Это и песни Тухманова, и всевозможные бодрые ВИА, и «спортивные» хиты, и тематика БАМа/стройотрядов. Однако, при всех комсомольских потугах, всё это не выдерживало конкуренции ни с западными роком и диско, ни с отечественным андеграундом (в 80-е). С нынешним патриотическим репертуаром до призывников и их подруг музтехнологам тем более не достучаться — и не только в силу его «отстойного» качества, но и потому, что слушают они музыку не из телеящика”.

Одновременно во многом это были несомненно качественные песни, делавшие телевизор другом в твоем доме, поскольку множество передач содержало песни и “несло” их в массовое сознание. Советский человек не представлял своей жизни без песни из телевизора-грампластинки-фильма. А потом и “диссидентской” песни на бобине магнитофона. Окуджава и другие пришли как раз на отрицании пропаганды. Их тексты были личностными, а никак не официальными. И “оттепель” как некая смена политической игры поменяла и песню.

Пропагандистское начало было даже в патриотических песнях вторичным, развлекательное – в виде мелодии, личности певца или певицы – первичным, поскольку именно это привлекало к ним население. Песни даже попытались использовать еще раз и еще, запустив “Старые песни о главном” снова. Премьера была в 1995 году, а потом повторение в 2015, 2020, 2022. И, наверняка, эти годы получали мощные идеологические “витамины” из прошлого, формируя сознание новых поколений. Их надо изучать именно под таким углом зрения, пытаясь понять, что именно несла в этот момент старая песня и что именно с ее помощью хотела построить власть.

Песня как инструментарий социальности важна еще тем, что ты не будешь с ней спорить, она входит в массовое сознание автоматически. Отвергать ее сложно, так как это продукт развлекательный, а патриотическая составляющая спрятана в ней на другом уровне. Песня создает мифы, а с мифами человек спорить не может по определению. Он даже не может от них защититься, поскольку они явление коллективного порядка, охватывающего всех и вся, причем сразу. Причем феномен “сразу” тоже очень важен. Когда нечто знают все, у него резко возрастает сила воздействия. Но песни еще и люди начинают напевать сами, “мурлыкая” про себя. Они становятся маленькими “громкоговорителями”, повторяющими социальные аксиомы.

А. Колесников вспоминает “песни о главном” в плане их потенциального появления в будущих новых условиях того, что можно обозначить “идеологизацией”: “а как же без песни о главном?! То есть о государственных деньгах, которые надо потратить на богоугодное внедрение ценностей в смысле преобладания духовного над материальным? Как говорится, их есть у меня, ибо в тексте «Основ» указано на то, что будет осуществляться «формирование государственного заказа» на внедрение различными способами в мозги и души россиян архаики. То-то начнется битва за заказ среди деятелей различных искусств! Фильмы «Александр Невский» и «Иван Грозный» покажутся тонким авторским кино на фоне грядущих уникальных и самобытных кинополотен. А ведь есть еще театр и балет…”. То есть семимильными шагами движется “идеологизация быта”: не только газеты и телевидение, а школы и университеты заполняются правильными мыслями, за которыми должно следовать еще более правильное поведение.

Развлекательный модус, а песни находятся именно в нем, работает на продвижение нужного, поскольку наше внимание уходит на другое. Считается, и есть такие теории “погружения” в виртуальность, когда человек, находясь внутри, живя по законам этой виртуальности, в результате перенимает картину мира героя. Прочитав “Гарри Поттера”, а исследования такого рода уже были сделаны, человек начинает смотреть на мир его глазами. И, как следствие, становится возможным перенос этих оценок на окружающую действительность. Это понятно с новостями и документальным кино. Но точно такие же процессы есть и в случае художественной реальности. Можно считать в определенной степени ее аналогом конспирологию, поскольку она принципиально виртуальна. Она тоже захватывающе интересна и сюжетна, наполнена злодеями, влияя на наше восприятие действительности, часто неся контр-властные функции.

Конспирология является достаточно массовым явлением, причем во все века: “В Средние века боролись с ведьмами, а в эпоху Просвещения невероятно популярными стали антимасонские и антисемитские заговоры. Именно тогда начинается расцвет теорий заговора — они становятся неотъемлемой частью общественной жизни, входят в политику и используются как инструмент пропаганды”. Наше время не стало исключением: “Согласно опросу ВЦИОМ, самые популярные конспирологии среди россиян — теории о вреде ГМО (в нее верят 66% опрошенных), о существовании организации, переписывающей историю России (60%), и группы лиц, стремящейся разрушить традиционные ценности (54%). Половина россиян (49%) верит в фальсификацию высадки американцев на Луну. В США, по опросам 2019 года, популярны теории, связанные с убийством Кеннеди (47%), существованием тайного правительства (29%) и пришельцами в «Зоне 51» (27%). В фальсификацию высадки на Луну верит только 11% опрошенных. С началом пандемии коронавируса появились многочисленные теории заговора о вирусе, его происхождении и вакцинах. Самые популярные из них связаны с распространением вируса через вышки 5G, чипированием населения под видом вакцинации и фальсификацией самой пандемии мировой элитой для подчинения населения планеты”.

Как видим, по этим примерами за конспирологией стоят страхи. То есть сегодняшний мир наполнен ими не меньше, чем мир первобытного человека. Причем все они интересны тем, что от них нельзя защититься, если просто закрыть свою дверь на ключ… Массовое сознание в определенной степени является отдельным субъектом, часто влияя на сознание индивидуальное, а иногда живущее и само по себе. Массовое сознание очень инерционно, поэтому влияние на него происходит постоянно и с помощью разных способов, в том числе с опорой на песню или кино, которые наиболее востребованы населением. Мы стали жить в мире, когда любая идея или теория получили небывалые возможности для завоевания мозгов человека, страны, мира. Вспомним версии возникновения ковида, каждая из которых рядилась в одежды достоверности. Точно так действуют и государства, влияя на своих граждан и на чужих.

М. Ларюэль считает, что Россия эксплуатирует не только и не столько пропаганду, как мягкую силу: “использование терминологии холодной войны, характеризующей российский дискурсивный аппарат как «пропаганду», ошибочно не только концептуально, но и политически: пропаганда однонаправленна, в то время как публичная дипломатия интерактивна и предоставляет трибуну также и получателям информации. Отсутствие исследований спроса на российскую мягкую силу не позволяет понять глубинные мотивы тех, кто поддерживает Россию в своих странах. Навешивание на них ярлыка «полезных идиотов Путина» полностью упускает из виду общность позиций и совпадение геополитических взглядов и прагматичных интересов. Для Кремля это также означает возможность извлечь дополнительную выгоду из изменения идеологических позиций своих международных партнеров, а также собственной позиции России – что стимулирует его, например, к поддержке ультраправых режимов или политиков, которых он в других условиях не поддержал бы”.

И еще: “Россия разрабатывает то, что можно назвать нишевой мягкой силой, узко направленной на определённые аудитории на базе культуры, истории и сегодняшнего статуса страны. Эта стратегия возникла в результате осознания Россией своих ограниченных возможностей влияния, по сравнению с мягкой силой США, как в финансовом плане, так и в плане создания культурных продуктов и брендов для экспорта их по всему миру. Она основана на рациональном SWOT-анализе (strengths, weaknesses, opportunities, threats), то есть анализе сильных и слабых сторон, возможностей и угроз. Вместе с тем эта стратегия отражает децентрализованный характер мягкой силы, в которой, в той или иной степени, задействовано множество негосударственных игроков, занимающихся продвижением России за рубежом и порой имеющих слабый уровень взаимодействия и координации с государственными структурами”.

“Мягкая сила” и “пропаганда” различны. Пропаганда не дает свободы, которую дает потребителю мягкая сила. Пропаганду можно понимать как жесткий вариант “мягкой силы”. В пропаганде “шаг влево, шаг вправо” не разрешены. “Мягкая сила” робко стучится в вашу дверь, а пропаганда открывает ее нараспашку. В мягком варианте госуправления нужна мягкая сила, в жестком – исключительно жесткая. По этой причине Россия шаг за шагом уходит все дальше в жесткие варианты. Соответственно “микс” того и другого невозможен, как это случилось с фильмом о Крымском мосте Симоньян-Кеосаян, от которого отвернулись зрители . Сложно в жесткую обязательную конструкцию вкладывать мягкие сюжеты, свойственные кино. Правда, в советское время это как-то удавалось делать. Хотя эта успешность может объясняться и тем, что других вариантов кино не было. Так что чуть больше “человечности” у героя позволяло открыть для него дорогу к массовому сознанию.

Идеологию тоже сегодня в России пытаются восстановить, завершив попытки псевдонеидеологического периода. В наше время тот период оценивается так: “С конца 2016 года, с уходом Суркова и приходом на ту же должность Сергея Кириенко, переход к более прагматичному и менее идеологически окрашенному нарративу подтвердил способность администрации президента как активизировать, так и снижать производство идеологии. Это замедление в Кремле не означает, что производство идеологии на разных уровнях государственного управления следует одной и той же схеме: министерства, а также региональные и муниципальные органы власти продолжают производить широкий спектр идеологической продукции достаточно децентрализованным образом. Более того, некоторые влиятельные бизнесмены, такие как Константин Малофеев и Евгений Пригожин, пытаются закрепить свой статус на внутриполитическом ландшафте, привлекая к себе остатки партии «Родина» с тем, чтобы представить их в качестве правой и националистической альтернативы центристской «Единой России”.

Государство никогда не откажется от продвижения своей точки зрения в массовое сознание. Но формы этой работы могут быть разными. Как вчера внезапно эту нишу пытались занять соцмедиа, так сегодня на этом поле стали работать телеграм-каналы. Это можно понять и как то, что производство идеологии может быть отдано государством в другие руки. А еще точнее можно сказать, что если внутри страны доминирует пропаганда, то вовне направлены усилия “мягкой силы”. Главной целью становится результат и внимание аудитории.

В. Пастухов в своем телеграм-канале высказался о российском конструировании идеологии так: “идеологический продукт Суркова-Кириенко напоминают мне по замыслу сады замка. Здесь все абсолютно искусственно и рассчитано с той же математической точностью – здесь слеза, тут смех, там ярость. Но при этом все вместе пытается имитировать стихию и мощь действительно народного движения. Фантастическая инсталляция несуществующей социальной стихии. Великолепная art-work. Как произведение искусства впечатляет, но на реальную идеологию похоже приблизительно так же, как парк – на бразильские джунгли. Умрет, как только кончатся деньги на поддержание территории в порядке и содержание садовников, которые стригут кусты”. Это и так, и нет. Свято место пусто не бывает. Другой идеологии сложнее “пробраться” туда, где же уже вовсю живут чужие “глашатаи” правды. Соревнование разных “правда” опасно для идеологии. Советский Союз всегда выигрывал, когда право на голос было только у власти.

П. Толстой, журналист в прошлом, а сегодня депутат, высказывается так: «Природа не терпит пустоты: если нет своей идеологии, это место обязательно занимает чужая. Сегодняшний ритм жизни, развитие информационных технологий — все это возможность для быстрой манипуляции массовым сознанием, и без ответов на вопросы «Что делать?», «Куда мы идем?», «Кто мы?» общество не может нормально существовать. Поэтому национальная идея должна содержать образ будущего для молодых людей. Сегодня же в голову подростков, за неимением альтернативы, вселяются совершенно деструктивные по отношению к собственной стране, собственной истории идеи».

На помощь приходят старые советские методы идеологизации: от повтора пионерии до жесткого контроля образования. И тут россиян ожидают все большие перемены: “В тексте Основного закона даже после принятых на референдуме поправок остается, например, положение о том, что никакая идеология не может быть объявлена государственной. К слову, не все этим довольны. Часть патриото-консерваторов предлагает это положение из Конституции убрать. Как бы то ни было, реанимация пионерии грозит и фактической реанимацией госидеологии. Родители и учителя, отвечая сотрудникам ВЦИОМа, воспроизводят розовый миф о советских детских и молодежных организациях, воспитательная работа в которых, естественно, предполагала индоктринацию. Идеологические контуры обозначены и сейчас. Все, конечно, сделано юридически обтекаемо. Можно утверждать, что патриотизм и традиционные ценности – никакая не идеология. Но сама постановка задачи косвенно свидетельствует о том, что семья и школа не справляются с воспитанием патриотов, а традиционные институты недостаточно влиятельны сами по себе. Им нужна помощь, федеральная государственная организация, у которой будут четкие ответы на вопросы, что такое патриотизм и какие ценности – правильные”.

И начинают с детей, возвращая им аналог пионерии, а не только политинформации в виде “Разговоры о важном” в школах: “Наблюдения за политической, общественной средой позволяют заключить, что ни патриотизм, ни российские нравственные и духовные ценности не стоит считать понятиями малоконкретными. Представители власти год за годом определяют их все конкретнее. Под патриотизмом все чаще (и уж тем более сейчас) понимается антизападничество, если сузить – антиамериканизм. Под традиционными духовными и нравственными ценностями – антилиберализм, который очень часто обретает форму борьбы с отклонениями в личной и половой жизни от стандарта большинства. Вероятно, сейчас на волне спецоперации добавится и «антинацистский» слой. Все это сложно назвать стройной системой. Она едва ли сопоставима с советской идеологической машиной. Но для базовой индоктринации детей и молодежи этого, как кажется, вполне достаточно”. В принципе перед нами различные пути создания нужной идентичности. Государство хочет убрать варианты свободного мышления и поведения. Пока это делается в конкретных точках, например, в оценке власти, войны или армии. При этом интересна точность: “специальную военную операцию” можно упоминать, а вот “войну” – нет.

М. Гельман смотрит на эти процессы так: “Все говорят про пропаганду, и мало кто видит идеологию, т. е. продукт, он есть. Все говорят, что у них нет продукта, а он у них есть. И он сложносоставной — “на выбор”. С моей точки зрения, это причина того, что общество поддерживает Путина. Условно говоря, три составных составляющих. Первое — это национализм. Безусловно, он растет на каких-то социальных почвах: люди плохо живут, они ищут причины. И националистам всё то, что происходит, продается в виде того, что восток Украины, север Казахстана — это всё “наши земли”, которые просто должны быть частью России. И националисты это слышат. Второе — это имперское. Ну, советское: не надо ничего присоединять, но надо, чтобы соседние страны поделились с нами частью своего суверенитета. Потому что мы великие. Чтобы они были к нам лояльны. Чтобы мы по отношению к ним были также, как, условно говоря, Америка по отношению к Европе. Т. е. основным поставщиком смыслов. Этой части продается идея, что надо брать Киев, надо убирать эту власть. И балтийские страны, и Финляндию, и проч. И третье — то, что, мне кажется, исповедует сам Путин (и то, что и угробит его). Это не просто реваншизм. Типа мы проиграли прошлую войну, мы должны отыграться. А это реальное желание “вернуться”. В какое-то время. Периодически им хочется вернуться в XIX век, периодически — в 45-й год XX века. Это идея “золотого века”. “Когда-то было хорошо”. Пока этот “возврат” в прошлое не получается. Потому что разные внутривластные группы хотят в разное прошлое. Для одних Сталин всё еще враг, а для других – эффективный менеджер.

Практически еще не было ни одного советского или постсоветского поколения, которое бы оставили без явной или скрытой идеологии. Но если раньше КПСС имела соответствующие отделы пропаганды на всех уровнях иерархии и официальную цензуру, отслеживающую все это, то сегодня это тоже есть, но как-то подпольно, без лишнего афиширования. Слова этого нет, а работа ведется – Киселевым, Симоньян и множеством других, если воспользоваться старым термином, бойцов идеологического фронта.

С другой стороны реальности, а не чисто идеологического фронта Арестович фиксирует распад современной российской идеологии, которой все еще официально не существует: “Путинская идеология состояла из трёх этажей: – Армия. – Безальтернативный Путин. – Сакральная Россия. Верхних двух этажей уже нет. Армия дискредитирована после харьковской операции, Путин после херсонской. Последняя скрепа сакральной России сломается после того, как разные группы российских элит начнут видеть будущее РФ по-разному. Поводом может быть освобождение Луганска, Донецка или Крыма. Но путинский режим может рухнуть гораздо быстрее”.

Когда есть система, она всегда будет защищаться и бороться со своими иносистемными врагами. При этом вовсю к такому взаимодействию привлекается старый инструментарий, из которого вышли все конструкторы новой действительности. Примером для них может служить совершенный в прошлом возврат к Песням о главном. В топку застрявшего паровоза годится все. Старые песни – это не только игра со своим электоратом, поскольку телевизор смотрит не молодежь, которая на самом деле сидит в соцсетях, это и некий идеологический “тупик”. Анализ этого возврата показал явные плюсы и не менее явные минусы: “Новаторы Парфенов и Эрнст — сознательно или нет, не так важно — подобрали своей музыкальной ретроспективе наиболее удачную интонацию. После нескольких лет непрестанных разоблачений, осуждений и проклятий в адрес Советского Союза на фоне падающего уровня жизни примиряющий голос “Старых песен” оказывал терапевтический эффект или, во всяком случае, не усиливал чувство вины. В них не было ни нафталина, ни имперского пафоса, ни сведения счетов с родиной отцов, как не было, впрочем, и трезвого взгляда на устройство ушедшей в прошлое страны”.

И еще: “Путаница в хронологии и наложение контекстов сыграло злую шутку не только с авторами проекта, но и с массовым зрителем. Принято считать, что “Старые песни о главном” пробудили всенародную ностальгию по советскому прошлому и погрузили страну в теплые воспоминания о прошедшей эпохе. Однако стоит внимательно присмотреться к эволюции телепроекта, как станет ясно, что уже на третьем выпуске (и особенно на последнем, “Постскриптум”) отношение к советской культуре меняется от уважительного к саркастическому. От умиления и ламповой ностальгии не осталось и следа. Место тоски по былому прекрасному веку заняли ирония и холодное препарирование. В этой связи сложно всерьез говорить о реконструкции — скорее, речь идет о деконструкции, если не демонтаже. То, что начиналось как паноптикум милых сердцу и наивных простаков вроде родственников из провинции, перестало нести утешение в прошлом”. Человек не может все время жить в прошлом. Именно по этой причине соцсети выбрали молодежь, а молодежь – соцсети. Они взаимно ускоряют друг друга. Государство может жить в прошлом, поэтому оно и выбирает ориентацию на традиционные ценности. И тогда государство замедляет свое развитие, поскольку боится иного.

А. Колесников анализирует возможный повтор старого инструментария: “Ну, а как же без песни о главном?! То есть о государственных деньгах, которые надо потратить на богоугодное внедрение ценностей в смысле преобладания духовного над материальным? Как говорится, их есть у меня, ибо в тексте «Основ» указано на то, что будет осуществляться «формирование государственного заказа» на внедрение различными способами в мозги и души россиян архаики. То-то начнется битва за заказ среди деятелей различных искусств! Фильмы «Александр Невский» и «Иван Грозный» покажутся тонким авторским кино на фоне грядущих уникальных и самобытных кинополотен. А ведь есть еще театр и балет…».

В свое время идеология набила оскомину. Советский человек все время пытался от идеологии спрятаться. И это было практически невозможно. Кстати, в анекдоте того времени рассказывалось, как, переключая, зритель искал программу, где не было выступающего Брежнева. Переключив последний раз, он увидел на экране человека в штатском, который пригрозил ему пальцем со словами “Я тебе попереключаю…”. Постсоветский человек со временем поймет это, когда идеологическая продукция будет окружать его со всех сторон. Даже если на первом этапе возникнет ощущение новизны, потом она будет уходить все дальше и дальше. Он может стать опасным, когда фальшивость идеологии будет проступать на фоне правды реальности. А реальность всегда страшна для власти, поскольку она отлична от пропаганды своей неконтролируемостью.

---

Георгий ПОЧЕПЦОВ.
Доктор филологических наук, профессор.
Киев, Украина.
Печатается с любезного разрешения автора