Китайская наследственность- 2, (продолжение)

Самый известный философ Древнего Китая – Конфуций (Кун Фу-цзы – учитель Кун), живший в YI веке (551-447 гг.) до нашей эры в царстве Лу (это еще до возникновения империи, созданной известным всем Цинь Шихуаном).

Конфуций в зрелом возрасте занимал в царстве Лу пост да сыкоу (глава фиска и позже – сян го, первый советник вана). В Китае невозможен был ни мыслитель, проживающий в бочке, ни даже легенда о нем – любой “средний” китаец изумился бы: если ты такой умный, то почему живешь в бочке? Учитель Кун был китайским мудрецом и в бочке не жил.

Главным в учениях китайских мыслителей был вопрос о “наилучшем управлении государством”, точнее, вопрос о том, какими качествами должны обладать управляющие и управляемые для того, чтобы в стране царили порядок и умиротворенность. Отсюда – тесная связь политичесной и этической проблематики в учениях Конфуция, Мо Цзы, Мэн Цзы, школы фацзя. В конфуцианстве, например, это переплетение весьма заметно. Каждый, но Конфуцию, должен стремиться стать благородным человеком /цзюньцзы/. Основа же цзюньцзы – уважение к ЛИ. Это понятие невозможно однозначно и одним словом перевести на русский. Оно означает сложившиеся правила благопристойности, ритуалы, традиции управления.

Второе качество, которое необходимо иметь благородному – ЖЭНЬ, что условно можно перевести как доброжелательность, человеколюбие. Соответственно, всех людей Кофуций делит на цзюньцзы, благородных, которые обладают этим качеством и на сяожень, низких людей, не обладающих этими качествами. Благородный справедлив, т.е. руководствуется ЛИ, традицией, чтит родителей, старших, беспрекословно подчиняется императору, которые есть, как мы помним, одновременно отец и мать народа. Если благородный культурен, то есть грамотен, знает поэзию и музыку, то это хорошо, но не обязательно, а только желательно. “Благородный думает о справедливости, а низкий – о выгоде” – один из афоризмов Конфуция.

Одним словом – основа учения Конфуция – это опора на традиции, поэтому высшим проявлением добродетелей были древние правители- основатель династии Вэнь-ван (имя которого, в связи с отсутствием в древнекитайском языке временных форм означало прошлое доброе время).

Особое уважение к древности, традиции влечет за собой следующий пункт учения Конфуция – уважение и почтение к старшим, в первую очередь уважение к родителям. Почтительность детей к родителям – это основа добродетелей любого человека. Причем почтительность эта должна выражаться в полнейшем послушании и подчинении родительской воле и вся жизнь человека регламентировалась подробнейшими предписаниями, что именно должен говорить и делать для своих родителей.

В рамках конфуцианского подхода понятна градация: младшие братья почитают и подчиняются старшим братьям, сестры почитают братьев, младшая сестра – старшую и вообще среди незнакомых младший всегда почитает старшего. Не следует умиляться при виде этой сентиментальной картинки: младшие уважают старших. Следующим шагом в конфуцианстве является переход к социальной структуре – старшим именовался всякий вышестоящий на иерархической лестнице. Ученик Конфуция Ю-цзы правильно пометил: “Редко случается, чтобы люди, обладающие сыновей почтительностью и уважением к старшим братьям выступали против вышестоящих”. Именно этот основной пафос учения, связанный с подчинением и покорностью, сделал в дальнейшем (не без некоторых исторических пертурбаций) конфуцианство сердцевиной китайской идеологии. Да и то, как сказать. Скорее, впоследствии возник сплав конфуцианства с легизмом (о котором ниже)

Переход от чисто, казалось бы семейных и частных отношений между членами семьи, старшими и младшими, к государственным интересам у Конфуция осуществляется просто: государство, ГО , – это одна большая семья, а семью следует рассматривать как государство в миниатюре. Поэтому точно также, как сыновья обязаны слушаться родителей, так поданный обязан повиноваться императору и всем, кого он поставил над ним.

Наконец, последний важный момент в учении Конфуция. Правители должны быть человеколюбивы, ибо они благородны по определению. Император, который есть отец (и мать) для всего народа, наиболее благороден, ибо отец с матерью не могут не любить своих детей, поэтому ван в высшей степени обладает свойством ЖЭНЬ.

Ну а что, если ван явно несправедлив и не обладает ЖЭНЬ? Что тогда? Теоретически, видимо, такой случай допускался и тогда Конфуций советовал : “Не надо его обманывать, но надо ему сопротивляться”. Правда, каким образом – неясно. Сам Конфуций был противником деспотии в ее явной форме. Однажды Дин-гун, правитель царства Лу, спросил у Конфуция: “А есть ли изречение которое может погубить страну?”

– Этого нельзя ждать от одного изречения ,-ответил Конфуций,- но есть изречение: “Не радуюсь тому, что государь, тому лишь радуюсь, что слова мне никто наперекор не скажет”. Если правитель поступает плохо и никто ему не противоречит .далеко ли отсюда до того, чтобы одно изречение погубило страну”.

Однако эти личные пожелания никак не согласовывались с позицией Конфуция как идеолога. Действительно, если основная заповедь гласит о повиновении старшему, в первую очередь – государю, то неясно как можно не выполнять его приказаний, а так как государь по определению отец и мать народа, который (которые?) любят его, то как в принципе можно осуждать eгo и поправлять?

Завершением учения Конфуция является его отрицательное отношение к законам. Закон, по Конфуцию не может охватить великого разнообразия конкретных ситуаций, а, главное, закон означает определенные права индивида без его относительного положения в семейной и государственной иерархии, что совершенно нелепо с точки зрения конфуцианства. “Строго требовать того, что тебе причитается – антиобщественно, противоречит добрым нравам” – одна из заповедей Конфуция.

Нелепо, чтобы сын требовал что-то “по праву” у отца, а подчиненный – от начальника. Если такое происходит – значит, общество рушится. Отец и так даст все, что нужно – ведь он обладает качество ЖЭНЬ. И начальник даст. А если не дают, значит не положено. Поэтому, по Конфуцию, для хорошего управления в государстве нужны не законы – они наоборот, вредны, а нужны правители с высокими нравственными качествами. Как говорится, лишь бы человек был хороший.

Правители же, особенно ван, государь, должны обладать качествами ЛИ и ЖЭНЬ и, несомненно, обладают ими, потому что иначе они не были бы правителями. Зато, если правитель свергнут, да еще конкурентом из другой династии, тогда. мыслитель в полном соответствии со своими принципами рассудит, что свергнутый правитель не обладал качествами ЛИ и ЖЭНЬ, а, следовательно, был “не настоящий” правитель, а узурпатор. Не обладая нужными добродетелями он и не мог быть правителем и, как видим, перестал им быть.

Отсылка к традиции требовала знания истории, и Конфуций слыл ее отменным знатоком. Но так как исторических сочинений не было (Конфуций жил задолго до рождения “китайского Геродота” Сыма Цяня), а кроме того, сам язык с отсутствием временных форм глаголов и отсутствие концепций не позволяли излагать историю в принятом европейском “понятийном смысле”, то вся история подавалась как морально-этические оценки с осуждением плохих правителей и восхвалением хороших. Причем оценки эти зашифровывались в виде определенных движении и поз тела – рук и ног. То есть, история излагалась своего рода пантомимой или танцем, ибо шла часто под музыку. Так что оценка одновременно была сценкой. Тот факт, что Конфуций хорошо (в китайском смысле) знал историю, свидетельствует, что он был незаурядный танцор.

История для Конфуция – это в первую очередь морально-этические эссе, в которых благородные восхвалялись, а порочные морально казнились. Однако правильная оценка людей затрудняется тем, что слова, которыми пользуются люди, под влиянием различных обстоятельств искажаются и с течением времени начинают значить совсем не то, что вначале. Поэтому прежде, чем судить людей, нужно “выпрямить” отклонившиеся от истины “имена”. Для этого нужно провести исследование истории слова и воссоздать историю людей так, чтобы стали понятны все метаморфозы слова. Концепция “исправления” имен давала широчайший простор для того, подогнать прошлое под современные требования. Или даже скорее – под желания вана (князя) или императора. Кроме того, в ходу была концепция “мандата Неба”, то есть как бы благословения, которое получал ван или император от Неба, сыном которого он считался. Если ван вел себя сообразно с традициями, то мандат Неба был при нем, а если нет – то терял этот самый мандат. Прямо как в песне: Вот был номер, чтоб я помер, Чтобы я, друзья пропал, Чтобы я документ потерял.

В случае с ваном (императором) который терял “документ” (мандат Неба) дело именно так и происходило – и пропасть мог, и помереть. Итак, история в Китае реконструируется под углом зрения данного придворного историка (а других в Китае никогда и не было), который создает свой “фантасм” в угоду нынешнему правителю. Фантасм, однокоренное слово со словом “фантазия” – это термин, употребляемый для обозначения китайских “историй” в европейской историографии.

Известный синолог академик В.М.Алексеев в своей статье “Китайская история в Китае и в Европе” приводит несколько характерных примеров создания фантасма. Скажем, в хронике сказано, что некто убил такого-то. Я, историк, выясняю, что, во-первых, был убит государь, а во-вторых, что такой-то не принял мер против преступления. Убил государя, допустим, его родной брат, который, вдобавок, стал императором, и потому его не только привлечь никак нельзя, но и просто назвать убийцей. И тогда я, историк, вопреки факту пишу, что такой-то, который не принял мер по защите вана, и есть как раз подлинный убийца государя, и это вина, не прощаемая ни при каких обстоятельствах.

Или скажем, ван такой-то не обладает некими качествами, необходимыми для вана (например, качеством ли, что очень условно можно перевести как “следование традициям”). В случае, если он будет свергнут или убит, можно смело сказать, что он, не обладая нужными качествами, исказил имя, то есть, оказался не достоин носить имя вана, ибо по существу не был им. Потому, не будучи им, потерял “мандат Неба” и оказался свергнутым. Стало быть я, историк, исправляя имена, имею право написать, что такой-то не был ваном. А был низким человеком (сяо-жэнь), узурпировавшим титул и пост вана. Вот так о нем и напишем. И даже можно пойти еще дальше – если он не был ваном, то зачем же о нем писать вообще? Потому я, историк, напишу не о нем, а совсем о другом деятеле, который стал ваном вместо того, который им, по существу, не был. Если, конечно, к тому времени, пока я пишу, этого нового и превосходного вана не убьют. Тогда придется писать уже о третьем, ибо и второй окажется вовсе не ваном – он исказил имя и потерял мандат неба. Поэтому в одной китайской хронике мы можем прочесть о таком-то замечательном ване, в другой о том же самом ване, но отвратительном злодее, а в третьей этого вана не упомянут вообще, ибо такового просто не было.

И еще одна тонкость. У императора было три имени – полученное при рождении, тронное имя, которое он получал, становясь императором (оно одновременно было девизом правления), и храмовое. После “восшествия на престол” личное имя запрещалось упоминать, а после смерти император получал храмовое имя, звучащее, скажем, Тайцзу (“Великий патриарх”) или Шэньцзун ( “Священный предок”), которое и попадало в китайскую “историю”. Последний император Китая Пу И (это его личное имя) правил под именем девиза Сюантунь ( Всеобщее Единение), и храмового имени не успел получить, ибо в 6-летнем возрасте был отстранен от власти (в 1912 году), затем стал императором марионеточного Манчжоу-Го, а после войны и пленения советскими войсками его передали китайским коммунистам. Он отсидел в лагере и закончил жизнь в 1967 году садовником пекинского ботанического сада (его судьба легла в основу сильного фильма Бертолуччи “Последний император”). Если за последние несколько сотен лет еще можно отождествить все три имени по одному носителю, то в глубине тысячелетий это может стать очень затруднительным. А ведь еще надо вспомнить, что в разных хрониках в качестве ванов в одно и то же время и в том же месте назывались разные персонажи.

Чем же обернулся метод фантасма для китайской истории? В Китае много раз менялись династии, воцарялись иноземные захватчики – хунну, чжурчжени, монголы, манчжуры, и каждая из них должна была обрести легитимность, законность в рамках китайской традиции. Тут же придворным историографом создавался фантасм, полностью обосновывающий, что именно эта династия и есть законная, а предыдущая всего лишь узурпировала власть и совершила множество преступлений. И придворный историограф, изложив историю (вернее – сочинив фантасм) по поводу того или иного деятеля еще долго потом выражал свое либо осуждение, либо восхищение, выносил свои моральные оценки – смотря по обстоятельствам.

А сколько было внутридинастийных дворцовых переворотов, всяких тайных убийств! Уже к ХIХ веку официальных историй накопилось в 3243 толстых книгах, не считая целого моря комментариев, компиляций, критико-исследовательской литературы и тому подобного, которым, по словам В.М. Алексеева, “никакого учета произвести нельзя” (В.М. Алексеев. Китайская литература. М., 1978, с 334). Во многом это необозримое море есть результат того, что во времена новой династии или нового императора заново переписывались или, по крайней мере, заново комментировались все предшествующие события. Им придавался другой моральный и политический смысл, герои становились предателями, а какие-либо побочные персонажи, так сказать, мелкие негодяи вдруг оказывались основными двигателями “истинной” истории. Именно эта невообразимая запутанность китайских хроник не позволяет до сих пор написать китайскую историю по принятым европейским стандартам.

В Китае конфуцианские добродетели почтения к старшим живы до сих пор. Но, Боже мой, как легко они не только нарушались, но даже и официально отменялись! Во времена культурной революции дети доносили на родителей и публично отрекались от них, дети награждались государственным орденом “Юный шпион” (или, если угодно – доносчик – слово это не имело тогда в Китае русского отрицательного оттенка), студенты дубасили профессоров по “собачьим головам”.

Несколько позднее, когда наследник Мао маршал Линь Бяо, бежал из страны (его самолет был сбит над Монголией советской ракетой в 1971 году, все пассажиры – 9 человек вместе с Линь Бяо,- погибли), этот бывший любимец был объявлен страшным преступником. А бежал потому, что почувствовал – пора пришла. Разлюбил его Мао. В доме у поверженного любимца нашли его записную книжку с выписками из Конфуция, сделанные рукой маршала. И все – Конфуций был тут же объявлен вне закона, хранение его книг запрещалось, так же, как скажем, в СССР хранение книг Троцкого в 30-х годах. Конфуций был объявлен страшным реакционером, пытавшемся воспеть рабовладельческий строй и реставрировать вместе с Линь Бяо в народном Китае капитализм. Он вызывал такую ярость, что казалось будто засел где-нибудь в Тибете и грозит оттуда лично Мао, а не умер 2500 лет назад.

Уникальная система управления Шан Яна

Несколько позднее конфуцианства (в IУ веке до н.э.) в Китае возникло учение легистов – законников (по-китайски – фацзя) идеи которого затем вошли составной частью в идеологию Китая. У истоков этого учения стоял Шан Ян, чиновник вана царства Цинь Сяо-Гуна. Для усиления царства Цинь и для возвращения ему утраченной гегемонии над соседями Шан Ян предложил не очень-то считаться с прежними традициями, восхваляющими нравственные добродетели древних правителей (Сыма Цянь в “Исторических записках” приписывает Шан Яну слова: “Умный человек создает новые законы, глупый законам подчиняется” ), а провести радикальную реформу принципов общественного устройства. Шан Ян свои реформы явно направлял против конфуцианцев, отрицающих закон. Но если Конфуций интуитивно правильно представлял, что такое закон (равные права и обязанности перед законом), но никак не мог согласиться с этим, то Шан Ян под законом понимал нечто непривычное нам.

Его реформа включала в себя следующие положения.

1. В стране вводятся законы (ФА). Закон широко доводится для всеобщего сведения, но обсуждать его, даже хвалить и славословить по его поводу категорически запрещалось – это могло бы создать впечатление, будто население имеет какое-то влияние на закон, на мотивы его издания. Допустим, можно было бы подумать, что ван издает закон для того, что бы понравиться населению.
   Как-то в самом начале, когда только что в царстве Цин объявили первые законы, народ вывалил на улицы и стал праздновать нововведение. Наиболее ретивых схватили и наказали бамбуковыми палками. Не до смерти, но так, чтобы запомнили на всю жизнь. Ибо закон, по мысли Шан Яна, должен спускаться на подданных свыше, как нечто беспрекословное, не поддающееся человеческой оценке и требовавший от поданных лишь одного – незамедлительного подчинения. Закон “по-китайски” отнюдь не предполагал юридического оформления прав и обязанностей всех людей (или хотя бы части из них) по отношению к государству, он скорее был похож на служебные инструкции, предписывающий определенному должностному лицу делать то-то и то-то, в противном случае ему грозит вот это и это. Уже в самом понимании закона Шан Яном можно усмотреть принципиальное отличие закона на Востоке от закона даже в средневековой Европе.Ниже я буду цитировать Шан Яна, ибо столь откровенные суждения редко можно встретить в “социологической” литературе. Цитаты взяты из книг “Древнекитайская философия” в 2 томах, “Хрестоматия по истории Древнего Востока (сборник документов)”, “Исторические записки” Сыма Цяня, “Восток-Запад” Конрада, “Китайская литература” Алексеева, крайне интересной книги В.А. Рубина “Идеология и культура Древнего Китая” и нескольких монографий по истории Китая.
2. Закон, по Шан Яну, представлял жесткую регламентацию наказаний и поощрений для определенных категорий должностных лиц, начиная с приближенных вана и кончая крестьянами. Причем легисты особо напирали на то, чтобы количество и сила наказаний должна значительно превышать количество и силу поощрений. Шан Ян утверждал, что “В стране, достигшей гегемонии (именно этим словом переводится специфическое китайское понятие), 10 наказаний приходится на одну награду); в сильной стране 7 наказаний на 3 награды; и в стране, которая подвергается расчленению, 5 наказаний на 5 наград”. И далее “Если наказания преобладают, то народ спокоен, но если изобилуют награды, то рождаются мерзости”.

Все наказания да наказания. Сейчас пока не будем говорить о великой изобретательности, которую продемонстрировали миру китайские правители в разнообразии наказаний.

Здесь любопытно отметить сходство с первой формой стимуляции труда в Древнем Египте, с так называемой “отрицательной стимуляцией”, по которой хорошая работа никак не поощрялась, а недостаточная сразу же наказывалась ударом бича ( в чистом виде отрицательная стимуляция работы проявлялась на строительстве пирамид).

Наказания и поощрения, по Шан Яну – это две рукоятки, которыми управляется весьма несложная машина, именуемая государством, причем рукоятка наказания – основная, поощрения – дополнительная. “Управление при помощи наказаний приводит к тому, что народ боится и поэтому не совершает мерзостей”. Наказывать нужно не за проступок, а намерение, за саму мысль о нем. Шан Ян : ” Если наказания будут применяться только по отношению к уже совершенным преступлениям, то злодейств прекратить не удастся. Поэтому тот, кто хочет добиться гегемонии, должен применять наказания к проступкам, которые только готовятся”. А как узнать, что они готовятся? Об этом должны сообщать доносчики, они должны быть добровольно заинтересованы в этом. Шан Ян: “Награды должны даваться тем, кто сообщает о злодеяниях. Тогда даже мелкие проступки не останутся незамеченными”. “Тот, кто не доносил на преступника, должен был быть разрублен надвое”. В этом мы видим своеобразный китайский гуманизм: мог бы приказать разрубить на три части, а приказал только на две.

Кратко о китайской системе наказаний

По степени изощренности и жестокости система наказаний в традиционном Китае совершенно уникальна. Именно в наказаниях, кажется мне, лучше всего выражена суть восточного общества. Так как Китай являл восточную деспотию в чистом виде, то он как бы выдал некую норму, с помощью которой управляется такого рода общество.

Конечно, сейчас в Китае таких наказаний и казней нет. Расстрел – и вся недолга. Две пули казнимому и счет в 7 юаней за два патрона семье (она оплачивает казнь) – быстро, гуманно и недорого. Но… на всякий случай, при возвращении к таким типам организации социума мы будем знать, с чем столкнемся.

Как-то в путевых очерках Николая Рериха мне попалось одно поразительное замечание. Путешествуя по северному Китаю и Монголии, он написал, что в случае, когда на путников нападали банды хунхузов, то они убивали их старым монгольским способом – вспарывали грудную клетку, лезли туда рукой и вырывали еще трепещущее сердце. Так вот, русские жертвы, обратил внимание Рерих (ему об этом рассказывали), при этой жуткой процедуре страшно кричат, а китайцы только скрипят зубами.

Неужели им не больно? Еще как ! Точно также, как русскому. Но вот такого ужаса, как испытывает русский, китайский смертник не испытывает. За тысячелетия истории в китайце воспитано иное отношение к смерти. Гораздо более спокойное, чем даже наше отечественное крестьянское философско-умиротворяющее: “Бог дал, Бог взял”. Более того, даже к насильственной смерти китаец относится почти что спокойно. Ведь что такое насильственная смерть? Это наказание за провинность. Или за провинность другого (в духе круговой поруки – не уследил за членом свой десятки). Или это может быть наказание за будущее преступление, о котором сам наказываемый не знает, но начальству виднее. Наконец, наказание может быть просто результатом плохого настроения уездного начальника (административное начальство одновременно исполняло судейские обязанности, а также и религиозные). Так что же, разве начальник не имеет права на плохое настроение? Разумеется, имеет.

Смерть – дело обычное и рядовое. Легкая смерть называется в Китае “белая радость”. Белая – это цвет траура, а радость – это и есть радость. Отсечение головы не совсем тянуло на “белую радость” только потому, что по древним поверьям душа без головы будет вечно чувствовать себя неприкаянно.

А вот удушение, или отравление, или, скажем, зарезать – это с нашим удовольствием. Но такого удовольствия власть никак не могла предоставить своим поданным. Жесткий режим (особенно в циньской империи) был таков, что власть считала своим долгом держать народ в страхе перед наказанием. В страхе перед смертью. А то ведь народец и так периодически свергал царствующую династию. Стало быть, недостаточно учен, недостаточно боится.

Самым легким наказанием было одевание на шею доски примерно метр в поперечнике, так что наказанный не мог сам ни есть, ни пить, спать мог только сидя. И так – на целый месяц. Его жизнь при этом полностью зависела от отношения к нему соседей. Если его не напоят- не накормят, то смерть будет обеспечена.

Следующее наказание по степени тяжести- избиение бамбуковыми палками. Десять-двадцать ударов можно выдержать. И то после этого месяц не сможете сидеть. Но прописывали 200-300. Даже 500 ударов ! Это всегда означало мучительную смерть под палками.

Но ведь простой китаец, вроде бы, не боялся смерти? Это смотря какой. В Китае, на мой взгляд, возникла совершенно уникальная система способов казни, по жестокости и изобретательности не имеющая себе равных. Если простой китаец не боится смерти, то мы заставим его бояться самого способа этой смерти. И тогда повеления императора и всех чиновников будут беспрекословно выполняться. Надо думать, именно такая мысль была руководящей в изуверской изобретательской деятельности мастеров казни.

Все казни в Китае делились на три рода – легкие, средние и казни “большой тяжести”. Легкие – удушение, и (с оговорками) отсечение головы, а также прочие в таком же роде, быстрые и почти не ощущаемые. Какую-такую боль может ощущать только что отсеченная голова? Никакой ощущать не может, ибо при этом мгновенно теряется сознание – точно также, как и при повешении (сдавливается сонная артерия).

Средней тяжести – медленное удушение в особых клетках за 2 часа, забивание бамбуковыми палками, закапывание в землю, сваривание в котле, сдирание кожи. Простой китаец страшился казни средней тяжести.

А в запасе у начальства было кое-что посильнее – казни “большой тяжести”. Одна из них (типично китайская казнь) – закапывание по шею в землю и одевание на голову корзинки, куда запускали сколопендр, тарантулов и змей, которые впивались в голову несчастного. Еще одна типичная китайская казнь, описанная в знаменитом романе “1984” Оруэлла – там к голове несчастного Смита придвигают клетку с голодной крысой, которая при открывании задвижки готова была вцепиться в лицо, язык, гортань и выгрызать их в голодном упоении. В романе до этого дело не доходит – Смит выполняет все, что от него требовалось, и даже начинает любить “Старшего брата”, а вот китайцу, подвергаемому казнью крысой. ничего не могло помочь: ни любовь к окружному начальнику, ни к самому императору – он был обречен.

Совершенно уникальной и чисто китайской выдумкой является казнь “тысяча кусочков”. Приговоренного привязывали к столбу и палач (или мясник-анатом?) начинал отрезать от тела жертвы один кусочек за другим. Особое искусство заключалось в том, чтобы не задеть при этом жизненно важных органов и сосудов. Мясник трудился иной раз более суток (!). Уже и скелет был виден, а жертва все еще жила и чудовищно мучилась. Казнь происходила на площади и каждый мог видеть, чем ему грозит неповиновение. Такого рода казни китаец не просто боялся: он их панически страшился.

Реформа Шан Яна

Все население страны было поделено на группы из пяти или десяти семей, связанных круговой порукой. Она означала, что если “виноват” один из этой группы, то наказания несли все члены группы. У этих принципов в будущем возникнет замечательное продолжение – достаточно вспомнить о статье за “преступление через намерение”, (такая была в советском УК – статья 19 – подготовка через намерение) которую по-простому можно назвать “наказание за намерение покушения на нарушение”. Ну, и конечно, такое “наследие Шан Яна” (изобретенное вполне самостоятельно во многих странах), как заложничество.

Шан Ян был государственным человеком и все время думал о силе державы. Соотношение государства и народа лучше всего выразить словами Шан Яна: ” Слабый народ – значит сильное государство, сильное государство – значит слабый народ. Ослабление народа, следовательно, главная задача государства идущего правильным путем”. Население рассматривалось не как “содержание”, главное богатство государства, а как нечто внешнее, исходный материал для формирования чего-то нужного государству: “Победа над народом подобна работе горшечника над глиной”. То есть, чем мягче глина (слабее народ), тем легче ее формовать. В этом смысле материальное состояние людей (кроме минимума, обеспечивающего физическое существованием, а тем более, их духовное состояние) ни в малейшей степени не должно беспокоить правителей. Мало того, государство сознательно должно свести это состояние к некоторому минимуму, должно “ослабить народ”.

Шан Ян предложил это делать так. В первую очередь нужно свести на нет духовное разнообразие, нужно “унифицировать” образование, привести народ к полному единомыслию, а это лучше всего может быть достигнуто вообще всякой ликвидацией образования. Шан Ян: “Красноречие и ум – помощники мятежа, музыка – свидетельство разврата и праздности, доброта и человечность – пособники нарушений”.

У народа, по Шан Яну, должно быть два занятия. Первое – земледелие. Второе – военное дело. Ничто не должно отвлекать народ от этого. Музыку и танцы, искусство вообще следует запретить. Запрещалась праздничная одежда и любые украшения. Следует запретить торговлю, ибо она связана с поездками по стране, а это, в свою очередь, позволяет сравнивать условия жизни в разных местах и может привести к нежелательным “мыслям”. Тем более, нужно запретить всякие праздношатания, к коим относились, например, путешествия. В царстве Цин для предотвращения поездок были закрыты все придорожные трактиры.

Рассуждения на эту тему у Шан Яна всякий раз кончаются идиоматическим выражением (в дословном переводе) ” и тогда целина будет распахана” (т.е. все будет хорошо). Еще одна цитата – уж слишком ярко, шельмец, излагает: “Если музыка и хорошая одежда не доходят до всех уездов, то народ, работая, не обращает внимание на одежду и, отдыхая, не слушает музыку. Если, отдыхая, люди не слушают музыку, они не станут распущенными и …целина непременно будет распахана. Если негде будет взять слуг и нужных людей, то сановникам и старейшинам семей не на кого будет опереться, а избалованные сыновья не сумеют есть, не работая. Если лентяи не сумеют бездельничать, а слуги не найдут себе пропитания, им придется заняться земледелием, …(идут многочисленные повторы про одно и то же, что вообще затем вошло в традицию и стало основным приемом китайской пропаганды) ..если избалованные сыновья и лентяи не сумеют бездельничать, то не будет заброшенных полей. Если земледелие не будет страдать и крестьяне все более усердно будут заниматься своим делом, целина непременно будет распахана”.

Второе занятие населения – обязательная служба в армии и периодическое участие в войнах. Только так, радостно заканчивает Шан Ян, можно достигнуть гегемонии, поддерживать сильное государство и ослаблять народ.

Хотя государство рассматривается фацзя как простая машина, которая управляется двумя рукоятками, но закон не может быть поставлен над ваном ( как это было в европейских странах). Государство как машина сама по себе не имеет самостоятельного нравственного смысла, она должна служить высшей цели – а именно – служить желаниям и воле вина, обеспечивать его благополучие. Но тогда, в конечном итоге, законы фацзя есть не что иное как имеющие принудительную силу желания и воля вана. В учении фацзя (и вообще в дальнейшей идеологии Китая) мы имеем уникальную ситуацию, при которой закон не имел и не нуждался в религиозной или, тем более, нравственной санкции. Закону следовало беспрекословно подчиняться не потому, что он есть божеское установление, или потому, что он есть благо для подданных, а потому, что он есть воля вана.

Конец Шан Яна

Сам Шан Ян недолго блаженствовал. Он был казнен по велению Хуэйвень Гуна, сына Сяо Гуна, при котором Шан состоял в главных советниках и был даже в соправителях. Наследник вана терпеть не мог Шан Яна чисто по личным мотивам. Еще бы – когда молодой наследник как-то одел праздничную одежду (что было запрещено Шан Яном), то избежал наказания только потому, что за это до полусмерти палками избили его воспитателей. Но когда наследник второй раз надел наряды, да еще и запел, то Шан Ян настоял на отрезании у наследника носа (одна из легких форм наказания). И вот, когда ван Сяо Гун умер, то Шан Ян понял – пришел ему конец. Хотя наследник не видел дальше носа, за неимением такового, но он ничего не забыл. Шан Ян бежал из дворца и пытался остановиться на ночь в одной деревне. Там никто не открывал путнику дверь – в ответ из-за двери он слышал: “Шан Ян строжайше запретил привечать путешественников” (путешествия, напоминаю, были запрещены). Напрасно Шан Ян кричал: “Так я и есть Шан Ян и приказываю отрыть мне двери”, в ответ слышался радостный смех и возгласы: “Тем более не можем открыть, закон превыше всего!”.

Преследователи настигли Шан Яна, его привязали к двум повозкам и разорвали пополам. Если это может нас утешит спустя две с половиной тысячи лет, стало быть, справедливость существует.

Торжество учения легистов произошло при последующем правителе царства Цинь, китайском Иване Грозном Цинь Шихуане, который покорил остальные шесть китайских царств и основал централизованную империю – династию Цинь. Однако жестокости режима легистов привели через 15 лет к массовому восстанию и династия Цинь перестала существовать.

Синтез Конфуция и Шан Яна

Последующие правители не решались открыто объявить себя сторонникам фацзя, а вернулись к конфуцианству. Это было тем более легко сделать, что они осознали, что между конфуцианством и легизмом особой разницы нет – первые утверждают, что повиновение – это главная добродетель поданного, а вторые заявляют, что закон есть выражение воли вана. Поэтому дальнейшая идеология Китая представляет собой сплав конфуцианства и легизма, хотя и называется конфуцианством. У конфуцианства идеология взяла традиционную культуру (музыку, искусство, обрядность, принципы ЛИ и ЖЕНЬ, а у легизма – принцип “закона” как должностной инструкции, систему наказаний и поощрений, круговую поруку. Эта идеология жива в Китае до сих пор. Именно ею руководствуется коммунистическая власть.

Ныне, конечно, в несколько смягченном виде. Но появились и новации, которых не было ранее. В первую очередь – полный контроль за поведением китайца с помощью камер по распознаванию лиц и так называемого социального кредита.

---

Валерий ЛЕБЕДЕВ,
Писатель, журналист, издатель.
Член The International Academy of science, industry, education & arts.
Бостон, США.
Для “RA NY”