ЦАРЬ СИМЕОН И ИВАН ГРОЗНЫЙ

Историческая канва бывает прерывистой и нечёткой. Иногда она обрывается. Иногда – исчезает надолго… А то возьмёт и так запетляет, что и не уследишь за ней…

Вышивать по такой канве многоцветными нитями художественного вымысла – работа непростая, но очень интересная! И вместе с тем ответственная. Как бы ни пересолить с вымыслом вопреки художественной правде.

Что у меня получилось, решать читателю. Предлагаю две главы из моей повести «Царь Симеон и Иван Грозный». Первая глава – её начало. Вторая – финал. В них я, как писатель, пытаюсь художественными средствами ответить на вопрос, на который у историков пока ответа нет: Почему Иван Грозный принял такое неожиданное для всех решение — на год уступить свой престол служилому татарину?

Дмитрий РОГОЖКИН,
писатель, поэт, журналист.
Член Союза писателей и Союза журналистов России.
Москва.

ЦАРСКИЙ ВЕНЕЦ

Багровый октябрьский закат постепенно угасал. Усталое солнце, неумолимо затягиваемое в лесную пучину, еще отдавало остатки света тускнеющему небу. Но небесная твердь уже коченела и подергивалась смертной синевой в предощущении ночной тьмы.

Перед образом Богородицы Одигитрии стоял на коленях сгорбленный человек и старательно шептал слова Давидова псалма.

Несмотря на усердие и сосредоточенность, кованая слитность воззвания к Богу дробилась на тысячи осколков, смысл путался и терялся в темных уголках сознания. В напряженных складках широкого покатого лба поблескивали капельки пота. Редкая, так и не оформившаяся борода, подрагивала в такт произносимым словам.

То был татарский хан Саин-Булат, волею царя и Великого князя всея Руси Ивана Васильевича, крещёный в православной вере и нареченный им Симеоном,

Крещение Симеон принял совсем недавно, поэтому тяжко давалась ему служение новому Богу. А постичь всю сложность и замысловатость обрядов необходимо.

Царь не только великий знаток церковного устава, но и ревностный его исполнитель. Сам блюдет веру Христову и от подданных того же требует. И никуда не скроешься, ни за кого не спрячешься. Весь на виду.

Мог ли помыслить он, служилый татарин, что ему придется восседать в самой боярской Думе. Мало того, возглавлять ее. У русских владык вошло в традицию жаловать татарских царей за верную службу престолу богатыми поместьями и даже вотчинами. Но чтоб так возвысить! За что же государь так благоволит к нему?

Конечно он, Саин-Булат, служит самодержцу с рабской преданностью, как и подобает верному холопу. За эту верность Иоанн посадил его на Великое княжение в Касимов. Город, которым со времен Василия Тёмного жаловали особо доверенных ханов, дабы охраняли они восточные рубежи государства от набегов крымцев.

И вот теперь Дума! Вначале Симеон обрадовался, воздал хвалу великую Иоанну Васильевичу. Он был горд не только потому, что возвеличен сам. В его лице государь возвысил татарских царей, чье могущество и влияние все более падало с укреплением Руси.

Но это был только первый миг ликования. Скоро в его душе заегозил маленький червячок сомнения, который быстро разрастался, пока не превратился в огромного змея, сжимающего Симеонову душу шершавыми и холодными кольцами и ядовито жалящего с каждым разом все сильнее.

Он, инородец, басурманин поставлен во главе государственных мужей, чьё высокое положение предопределено от рождения. Не примут, не примут его бояре. Испепелят, уничтожат, раздавят. Не живота, так чести лишат. А позора Симеон боялся больше смерти.

Опасения его оправдались самым наихудшим образом. Думные бояре приняли татарского царя с потаенной ненавистью и страхом. Они с преувеличенной старательностью оказывали ему знаки внешнего уважения как старшему: почтительно кланялись, сажали на почетное место, испрашивали совета.

Но всё решали по-своему!

Симеон даже понять не мог: как, каким образом принятое им самолично решение по какому-либо делу, тут же превращалось в свою противоположность. Кто-нибудь из бояр тяжело поднимался с дубовой скамьи и начинал так и эдак вертеть Симеоново решение, обволакивая его словесами, словно густым молочным туманом. Потом в обсуждение включалась остальные.

Симеон чувствовал, что внимание его рассеивается, что он не может постоянно следить за ходом рассуждения бояр, а следовательно, определить – есть ли в них польза. Перебивать думцев, требовать от них конкретного ответа, Симеон считал себя пока не вправе. Как-никак человек он новый, думских порядков не знает, да и большинство бояр много старше его, а к старшим Симеон относился с сыновней почтительностью.

Но до чего ж они много говорят!

Симеон изнемогал под грузом одежд, которые должен был носить благодаря своему высокому положению. Его бархатная тафья под горлатной шапкой становилась насквозь мокрой от пота. Мысли разбредались, перед внутренним взором мелькали обрывки ничем не связанных воспоминаний…

Внезапно однообразную пелену словопрений прорывало чьё-то трезвое, разумное суждение, которое прокладывало прямую, ясно видимую дорожку к решению дела. Все тут же соглашались с ним и почтительно замолкали, ожидая, что скажет Симеон. А он был и рад, что после многочасового бдения добрались они, наконец, до результата.

Отрадно было видеть общее согласие, а благоговейное молчание побуждало к великодушию. Симеон в этот момент физически ощущал свою значимость, подкрепленную этим всеобщим молчанием. Его начинала распирать гордость. И он, выдерживая продолжительную паузу, как бы обдумывая сказанное, внушительно произносил:
– Ну что ж, бояре, и думаю, что…

Он опять замолкал, чтобы немного подержать их в напряжении, и, наконец, изрекал:

– На том и порешим. Быть по сему!

Но уже на следующий день, когда Симеон с просветленной головой легко и быстро перебирал застрявшие в памяти обрывки воспоминаний от вчерашнего сидения, он сначала с недоумением, а потом со страхом обнаруживал, что дорожка-то не только не вела к окончанию дела, а, наоборот, уводила от него еще дальше.

В результате решение Симеона сводилось на нет, а взамен всплывало что-то рыхлое, непонятное… Вроде есть оно, а вроде и нет. Вместо меры – полумера, вместо слова – суесловие, вместо дела – безделье.

Поначалу это озадачивало его, но потом, с каждым думским сидением, он все яснее осознавал: путают его бояре. Как заяц накидывает обманные петли на свой настоящий след, так и они суть словесами оплетают. Да так, что потом и не найдешь ее. А все для того, чтобы либо ничего не решить, либо решить по своему.

Злость и отчаяние охватывало Симеона. Хотелось закричать на длиннобородых думцев, посбивать посохом их собольи да бобровые шапки–башни, которые мерно раскачивались в душном мареве палаты, как бы дразня его.

Но чутье, природное чутье степняка, подкрепленное охотничьим и воинским опытом, подсказывало: если не знаешь, как поступить – не поступай вовсе.

Единственно, что ему сейчас остается – ждать. Ждать, пока он не поймет происходящее вокруг него. Сейчас ясно только одно: его окружают враги. Лукавые, изощрённые царедворцы.

Симеон встряхнулся. Думы так заполонили его, что он совсем забыл о молитве:

«Господи! как умножились враги мои! Многие восстают на меня; многие говорят душе моей: «нет ему спасения в Боге…»

Нет ему спасения… Как там дальше? Нет спасения, нет…

Симеон встал с колен» чтобы взять псалтырь, как услышал шум внизу. Его чуткое ухо различило скрежет запоров, возбужденный говор слуг, стук входной двери, высокий голос своего холопа Едигера, а за ним чей-то глуховатый бас. Что произнес вошедший – не разобрать. Только разом стало тихо. Симеон до звона в ушах вслушивался в эту тишину, надеясь уловить хоть звук, но не мог – мешали удары собственного сердца.

Но вот на лестнице послышался стук каблуков, к которому примешивалось металлическое позвякивание. Шпоры, – догадался Симеон. Господи, кто же это? Ночной гость не к добру. Шаги прервались у двери. Тишина. Затем осторожный стук. Снова тишина. У Симеона запершило в горле. Он замер в оцепенении. Дверь нерешительно вздрогнула и начала медленно приоткрываться…

В дверном проёме Симеон увидел рослого человека. Густой сумрак не помешал ему различить на входящем красный терлик с золотыми петлицами, малиновый колпак с отворотами, широкие раструбы рукавиц за кушаком, сафьяновые сапоги с загнутыми носами.

Жилец – определил Симеон. Благодаря своей цепкой памяти, он довольно скоро научился узнавать государевых людей по одежде. И сейчас понял, что перед ним один из конных стражников царя, сопровождающих его во время торжественных выездов. Дабы находиться всегда под рукой, жили они тут же в Кремле, близ дворца. Поэтому и прозвали их жильцами.

Стражник что-то произнёс, но Симеон не слышал. Одно появление жильца сказало ему, что государь требует его.

Мысли понеслись, точно листья под ветром. Почему об эту пору? Донос? Измышления боярские? Неужто смерть?! Он некоторое время смотрел на говорящего, потом резко шагнул в черный проём, чуть не сбив с ног едва успевшего посторониться жильца.

Симеон не успел отдать никакого приказания, как Едигер уже подвёл к нему оседланного вороного жеребца. Пренебрегая стременем, которое услужливо поддерживал один из конюхов, Симеон, слегка опершись ладонью о холку, резко подпрыгнул и в тот же миг очутился в седле, а сильные ноги крепко обняли конские бока. Не дожидаясь гонца, коротко дернул поводьями, ударил каблуками и вороной помчал его в кромешную тьму…

В ушах ещё стоял дробный постук копыт. Холодный ночной воздух обжигал пересохшую глотку. Из вязкого, точно деготь, мрака, возникали смутные призраки. Они кланялись Симеону и куда-то вели. Потом исчезали и тут же появлялись другие, чтобы сопровождать дальше.

Чернота не позволяла различать дорогу. Факелов не было. Но идущие впереди обходились без них. Вдруг лунный свет, внезапно прорвавшийся сквозь плотную слоистую тучу, сверкнул на округлом лезвии бердыша, смутно обозначил очертания терлика и, скользнув по нему, лег зеленоватой пеленой на ступени государевых палат. Кованая дверь как бы сама собой распахнулась, поглотив Симеона и его провожатых.

Вдруг впереди затрепетал жёлтый огонёк. Симеон различил в нише над дверью лампаду, бросающую слабый мерцающий отсвет на лик Нерукотворного Спаса. Неровное пламя на какой-то момент оживило икону. Симеон вдруг явственно увидел, как гневно расширились зрачки Спаса.

Дверь медленно отворилась, и в проёме появился застывший в поклоне чернец. Он наклонился ещё ниже, отступил назад, давая дорогу, и снова замер.

Симеон вошёл. Алтарь, серебряные подсвечники, нависавшее над головой паникадило – все это подсказывало ему, что он находится в домовой церкви. Он троекратно покрестился на алтарь, отвесил положенные поклоны и замер в нерешительности. Что теперь делать? Ждать? Дальше идти? Монаха что ли спросить?

Тут только он заметил, что чернец по-прежнему стоит в согбенной позе, точно изваяние. Симеон почувствовал, как внутренне холодеет. Мертвая недвижность человека была тревожнее ожившего лика иконы.
Время стало. Симеон неотрывно глядел на странную фигуру сам не в силах пошевелиться. Вдруг чернец начал медленно выпрямляться, словно пытаясь сбросить со спины груз неимоверной тяжести. Монашья скуфья плавно поплыла вверх, открывая Симеону прорезанный дугообразными морщинами лоб, сведенные на переносье брови и… глаза.

Господи! Те самые глаза, от взгляда которых ему всегда становилось не по себе…. Взгляды татарина и царя скрестились на один только миг. Симеон сразу же опустил очи долу и почтительно согнулся в низком поклоне.

– Челом тебе… великий государь… – выдохнул он.

– Не гоже государю гнуться перед холопьями своими, – произнёс царь.

Симеон распрямился.

– Ты твёрд, татарин, – после долгой паузы продолжил Иван, – предан вере Христовой. Такие слуги надобны Руси. Готов ли ты за неё взойти на Голгофу?

– Готов, государь! – ответил Симеон, вдруг осознав, что сулимая царем Голгофа не смерть, а жизнь. И с этого мига события понеслись со скоростью степного ветра.

– Венец сюда! – вскричал Иоанн. – Ты, Симеон, будешь отныне править государством. Так решили Бог и я. Ты государь отныне. Венец сюда!

Словно аркан накинули на горло Симеону. Он захрипел. Новый царь всея… Жаркая волна как в бою опалила сердце татарина. Зачем? Почему? Что замыслили Царь и Бог? Мысли сшибались и искали выхода… Государь, холоп, венец, царь… Он царь?

От внезапного света Симеон будто ослеп. Все вокруг потеряло свои очертания. Только разноцветные пятна, переливающиеся полосы, какие–то неожиданные высверки заполняли пространство. Он стоял, боясь пошевелиться, даже не пытаясь собрать разбежавшиеся мысли: государь… холоп… царь…

Он царь?

Вдруг перед ним возник золотой сноп, сверкающий красными, голубыми, зелеными искрами. Нестерпимая яркость снопа больно ударила по измученным глазам Симеона. Его взгляд заметался, ища опасения хоть в малом сумраке, как вдруг натолкнулся на другой взгляд – жёсткий, пронизывающий и мрачный. Он притягивал и отталкивал. Одаривал и низвергал в пропасть. Он таил опасность! Но опасность только отрезвляла Симеона.

Морок спал. Теперь он видел всё. По обеим сторонам от него стояли люди со свечами в руках. Вдоль сводчатых стен замерли стражники. Некоторые из них держали факелы. Высокие подсвечники полыхали сотнями жёлто-оранжевых огоньков. Перед ним стоял государь, а в его руках тот самый золотой сноп.

Венец! Симеон с внутренним содроганием глядел на обрамляющие его ряды разновеликих городков, на прихотливую вязь сканных кружев, на таинственный блеск самоцветов и томное сияние жемчуга.

Симеон еще раз глянул вокруг. Из его думцев – никого. Нет и высоких духовных особ. Только царевы ближние люди да слуги – кравчие, окольничие, постельничие…

Так царь он?

На царство восходят при свете дня, в лучах солнца. Перед всем народом. Под звонкое колокольное многоголосье. А не воровски, ночью, перед челядью холопской. Царь ли он?

Венец митрополит московский возлагать должен. С согласия собора. Где митрополит? Где собор? Будущий государь должен принять присягу перед боярской думой. И этого нет. Не царь он.

Симеон ощутил, как колкий зудящий озноб прошел по потной спине. Нет, не венчание это. Игрище скоморошье. И царь – главный скоморох!

Господи, что же это? Неужто государь уготовил ему участь Челяднина-Фёдорова. Глупую, бессмысленную смерть? Он знал, слышал, как заподозрил царь своего конюшего в измене великой. Помыслил, что уже недостаточно старцу ветхому его наивысшей должности. Что злоумышляет немощный боярин вместо него на царство сесть. И сыграл с ним злую шутку.

Возвел старика на трон. Велел в царские одежды облачить. Потом пал ему в ноги. Обзывал себя словами прескверными. Сафьяновые сапоги его целовал. Вдруг издал дикий крик, и кинулся на боярина и кинжалом прямо ему в грудь… Целиком в сердце вогнал. Только сначала булатное лезвие крещатую цепь пронзило. И прежде бедного старца крест державный, наследство Мономахово, оземь ударился. Полегла во прах святыня. А как рядом боярин повалился, кровь у него изо рта хлынула. И бармы обагрила, и крест залила…

– Венчается раб Божий Симеон на царство!

Венец замер над головой Симеона. Он ощутил, как под ним разверзается земля. Словно обруч обхватил чело, и неожиданная тяжесть повлекла его к земле.

– Свершилось! – пронзительным голосом крикнул Иоанн. – Отныне Русью будет править воистину Великий государь, не мне, окаянному чета! Я слаб, немощен, бразды держать не в силах… Врагов своих одолеть не могу. Воле моей последний псарь противится.

Поделом мне, скверному, ибо скудоумен и безобразен. И детки мои не лучше. Один вепрь кровожадный, другой юродивый. От гнилого древа и плод гнилой. Не ищите царя меж нами. Только он, царь татарский, и сможет соблюсти Русь.

Сколько неисчислимых лет его великие предки держали нас в страхе и трепете. Вот где подлинное могущество! Вот где истинные цари! Отдаю власть мою, Богом данную, под татарскую руку. Руку государя истинного, твердого телом и духом.

Симеону стало душно. Губы запеклись. По вискам стекали струйки пота. Дышать становилось все труднее и труднее. Хотелось сбросить гнетущую тяжесть с души и тела и взлететь туда, вверх. Ото всего, ото всех…

Подняв отягощенную голову, смотрел он в мутно-красный полумрак купола. И чем дольше вглядывался в его таинственную глубину, тем сильнее ощущал неодолимое притяжение этого пространства. Оно манило неясной, томящей пустотой, звало неслышными голосами. И душа его, истомленная сомнениями, уставшая от тщеты каждодневных забот, послушно внимала влекущей силе.

Так и стоял он, окаменев, отрешившись от происходящего, зачарованно глядя в раскинувшуюся над ним бездну…

Очнулся он от сильного тычка в спину. Симеон часто заморгал, ничего не понимая. Кругом – никого. Куда делись? Только догорали восковые свечи, да теплились факелы на стенах.

– Гляди-ко, какой гордый сделался! Как шапку надел, так нос и задрал. Уж на своего слугу и взглянуть не хочешь.

Иван насмешливо глядел на татарина, неспешно поводя безымянным пальцем по массивным перстням, как бы лаская их.

– Ой, не заносись, Симеон, ой, не заносись!

Подошел вплотную, потянул за плечо и жарко зашептал на ухо:

– У тебя только одна шапка. У царя-то! А у меня, жалкого холопа твоего, семь таких вот. Даже побогаче. А захочу, и эту отыму.

Отпрянул, остановился, смерил с головы до пят.

– А и отымать не буду. Так возьму. Вместе с головой!

И расхохотался.

Всех, кто слышал этот смех, мороз продирал по коже. Пронзительный, до рези в ушах, он напоминал то клекот орла, то протяжный стон выпи, то вой оголодавшего волка, то предсмертный хрип удавленника.

– Да опричь венцов у меня и скипетр, и яблоко царское, и бармы… А у тебя – ни осьмушки ни полушки. Так что смотри, татарин, не обижай своего холопа.

– Ты не обижай меня, государь! Твоею волей я возведен на царство и волю твою исполнять должен! Где бы я ни находится: на престоле, на воеводстве ли, я всегда был и есть только служилый татарин, обязанность которого во всем повиноваться царю и Великому князю. Не ты, а я холоп! Коли ты приказываешь мне царем быть, изволь – я готов.

– Знаю, Симеон, знаю, – Иван крепко обнял его за плечи. –Всегда был мне верен. За то и ценю. В первых не ходишь, но и в последних не плетешься. И правильно! Середина – всегда надежней. Недаром золотой прозывается. А по краю ходить – головы не сносить. Верно?

Царь замолчал и выжидательно посмотрел на татарина. Нижняя губа его нервно задрожала. Судорожно сдвинутые брови углубили складку у переносья.

– Головы не сносить, но я дел великих не совершить!

Оттолкнув Симеона, Иван медленно пошел к алтарю. Не дойдя шагов десяти, опустился на колени.

– Господь великий и всемогущий! Укрепи меня в решении моём. Освободи от тяжкой доли, бо сил нет терпеть поношения от холопьев моих, сносить их злобесные претыкания, разрушать коварные козни. Сними груз непосильный и возложи его на более достойного, чем презренный раб твой. Дай провести остаток скудных дней в постоянных молитвах тебе, Господи,

Царь замолчал. Он как-то весь сжался, точно усох. Симеон мог видеть лишь согбенную спину Иоанна. Только кончик локтя правой руки егозил взад вперед – Иоанн мелко крестился.

Симеон тоже опустятся на колени,

– «Многие говорят душе моей, нет ему спасения в Боге», –вспомнил он. Да, нет спасения. Все против него. Мир раскололся. По одну сторону бояре, по другую – царь. Он – между. Неточный шаг, неверное слово и – конец!

«Господи, как умножились враги мои». В глазах потемнело, все вокруг закружилось, замелькало, жаром обдало лицо. Еще секунда и он погрузится в кромешную тьму. И вдруг… словно свеча затеплилась в сердце. И он услышал внутри себя: «Но ты, Господи, щит предо мною, слава моя и ты возносишь голову мою…»

Освежающим, целительным ручейком текли слова Давидова псалма, которые давеча позабыл Симеон. Без натуги, свободно и естественно выстраивались они в душе и восходили к тому, кому были предназначены. Душа ли творила божественные слова, или слова творили душу – неведомо. Только от них становилось покойно и ясно.

«Не убоюсь тем народа, которые со всех сторон ополчились на меня.

Восстань, Господи! Спаси меня. Боже мой! Ибо Ты поражаешь в ланиту врагов моих, сокрушаешь зубы нечестивых».

Царь встал. Поднялся с колен и Симеон.

– Слушай, татарин. Слушай и запоминай! Отныне ты – царь всея Руси. Мне отдашь в удел Москву, Ростов и Псков. Жить буду на Петровке. Коли возникнет в чем нужда, челобитные с просьбишками малыми посылать стану. Ты с ними не канитель. Распоряжения отдавай тотчас. Слышишь? Немедленно! С думцами тож не размазывай. А то больно добёр с ними, шубниками…

– Государь, я ведь…

– Молчи! А то я не вижу, как они у тебя раскудахтались? И так, и эдак ворочают. Лишь о своей требухе и радеют. Дай им волю, все под себя подомнут. Продажное племя! Одни измены на уме. Но ничего трепал я их довольно, даст Бог, еще потреплю. И ты мне в том поможешь!

Иван замолчал и стал пристально оглядывать Симеона.

– Э, да ты, брат, брюшко отрастил, что бояре. Хотя дородство и в чести, однако сало не только в тушу, а и в мозги проникает. Мой совет – спускай жир. А то, чай, без помощи слуги на коня уж и не взлезешь, а? Небось, сначала холопья спина трещит, а потом уж и конская.

Глаза царя влажно заблестели. На бледных щеках затеплился слабый румянец. Он взирал на татарина с каким-то особым довольством, с каким наставник глядят на оправдавшего надежды пестуна.

Симеон глянул на свой слегка выпирающий живот и невольно уставился на обширную округлость под власяницей Иоанна.

– Но-но, с шутливой острасткой пророкотал тот. – Ты меня с собой не равняй! И потом я старее. Тебе ведь чуток за тридцать, так?

– Тридцать пять, государь.

– А мне сорок пять. Потому уважать должон, а не животы зенками мерить.

Лукаво прищурившись, ткнул Симеона кулаком под ложечку.

– Ступай, отдохни малость. Да смотри, заутреню не проспи… Государь!

Это «государь» выдохнулось вместе с ехидным хохотком и больно царапнуло. «Скоморох, скоморох…» бубенчиками звенело в голове обидное слово.

Симеон низко поклонился. И в этот момент венец легко отделился от головы и бухнулся ему под ноги. Слабо щелкнули драгоценные камни.

– Мать честная, курица лесная! Да кто ж с венцом кланяется–то?! Нешто государь челом бьет? Орясина неученая!

Иван поднял венец, поднёс к свечам, полюбовался на игру камней.

– Приберу-ка я шапку до времени. А то, неровён час потеряешь, коли всем кланяться начнешь. Ступай!

Симеон спустился с царского крыльца. Предутренний ветерок освежающе скользнул по запотелому лицу. На дворе было уже не так черно как прежде. Ночь медленно уходила. Уже можно было различить в едва синеющем пространстве зыбкие очертания близлежащих палат.

Ему подвели коня. Бока его были влажны. От долгого стояния на холоде он дрожал. Хороши слуги! Коня обиходить не смогли. Так и продержали на улице. Хотя нет, холопья свое дело знают. Не одного страдальца, небось, так же вот ночью спроваживали к государю, а потом за ноги выволакивали бездыханное тело…

Недостаток света не помешал Симеону увидеть, что конский убор уже ощупали чьи–то охочие до чужого руки. Он перевел взгляд на стражника, подведшего коня. Вот кто этот злодей!

Холоп прерывисто дышал и со злостью дергал повод, отчего конь резко вскидывал голову и нервно перебирал ногами. Сожаление о том, что татарин жив и конь не достанется ему, ненависть к этому инородцу за то, что вознесся он так высоко, страх перед его неожиданной мощью – собрались воедино в холопской душе. И эти чувства мгновенно уловил Симеон.

Ноздри его гневно дрогнули. Он хотел уж было пнуть ногой супостата и привычным прыжком о места взлететь вороному на спину, как вдруг словно что-то толкнуло изнутри.

«А то, чай, без помощи слуги на коня уж и не взлезешь, а?».

Не оглядываясь на царский терем, затылком ощутил он знакомый сверлящий взгляд…

Стражник сжался в рабском поклоне. Придерживая стремя, ждал, когда новоявленный государь сядет в седло. Симеон внутренне подобрался. «Значит, скоморох тебе нужен, государь? Ну, так быть по сему!»

Остро глянув на широкую, покатую спину холопа, Симеон оперся на нагибную луку седла, ступил в стремя, тяжело приподнялся и, как бы теряя равновесие, повалился на стражника. Раб закряхтел под сильным телом, а татарин свободной рукой ещё пуще придавил его к земле, пока тот не рухнул на колени.

Тогда Симеон, освободившись от стремени, обеими ногами водрузился на холопью спину, неуклюже, потоптался на ней и животом вперед полез на коня. Брюхо как бы не пускало, и татарину нужно было несколько раз подпрыгнуть, чтобы улечься поперек седла. Дрыгнув по-лягушачьи ногами, он, наконец, взгромоздился на коня.

Никем не понукаемый, вороной тронулся с места и шагом пошел прочь, увозя новоявленного венценосца, который неуклюжей копной раскачивался из стороны в сторону.

Стражник стонал, закусив до крови губу. Его спина, продавленная подковками Симеоновых сапог, нестерпимо ныла, и ему казалось, что проклятый татарин проломил хребет. Так и лежал он, уткнувшись лбом в осеннюю грязь, словно бил кому–то челом.

Через полверсты всадник преобразился. Едва заметным движением дернул узду, резко пригнулся к самой луке седла и, слившись с конём, помчался во весь опор навстречу восходящему солнцу.

НА НОВОЕ ЦАРСТВО

– Помолись со мной. Да не там, рядом стань. Вот так… «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй мя…»

Иоанн молился едва слышно. Слов почти не разобрать. Часто кланялся и мелко крестился. Потом замирал, подняв глаза вверх, и, после некоторого оцепенения, продолжал бить поклоны снова.

Симеон молился молча. Что с ним будет, когда молитва кончится – не думал. Он просто хотел уйти. Куда, не все ль едино. В мир иной на вечную муку или в монастырскую келью до конца дней своих – только бы уйти.

Он как та старая покорная кляча, что ходит по кругу и вертит свой ворот. Все вертит, вертит… И конца этой круговерти нет. Чужим воду добывает ведрами, себе – каплями. И все ждет, как ошпарит ее старые выпирающие кости безжалостный кнут.

Вот так день за днем, день за днем по кругу и в ожидании кнута. Освободи, Господи! Освободи…

– Аминь!

Иоанн встал. Поднялся с колен и Симеон.

– Ну и как тебе царствуется, Симеон Бекбулатович? Сладко ли ешь, мягко ли спишь? Вижу, вижу – не сладко и не мягко. Понял теперь, каково мне таскать эту ношу – власть царскую? А ведь издаля она каждому пряником медовым кажется. Самый распоследний холоп к ней ручищи свои готов протянуть. Нет самого наиничтожнейшего человечишки, кто б о ней тайно не мечтал.

– Есть государь.

– Это кто ж такой?

– Я.

Иоанн сдвинул брови – вроде разгневался – и тут же улыбнулся.

– Знаю, Саинушка, знаю. Потому на тебя всё моё царство и спихнул. Хотя нет, лукавлю, не всё. Русь я тебе отдал, да и то меньше половины. Сам знаешь. А Казань и Астрахань – шиш! Сношения с иноземцами – тоже выкуси! Казна, почитай, вся у меня осталась. А то, неровён час, ты и вправду царём стал бы.

– Государь, можешь не верить, но я…

– А я верю, верю тебе, Саинушка. Никому у меня веры нет, а тебе доверяю. Спроси – почему? Молчишь? Так я сам отвечу тебе. Не зна-аю! Не знаю – и вся недолга. Хотя мне нашептывали на тебя. Каждый день нашептывали! А я – как не слышу!

Ты, воевода Большого полка, Смоленск проспал. Я тебя хотя бы пожурил? Нет! Врага моего смертного, наймита крымского, Едигерку-собаку, что меня чуть не порешил в Торжке, у себя пригрел? Пригрел! А я на тебя не в обиде. Тем паче, что с ним покончил.

Иоанн подошёл вплотную к Симеону.

– И заметь – я сам с ним разделался. А мог бы тебя принудить слугу свово верного, товарища задушевного, лютой пытке предать. Не принудил. А почему? Люб ты мне, Саин-хан! Погоди…

Иоанн подкрался к двери. Рывком отворил её – не подслушивает ли кто? Повернул назад, ухватил Симеона за рукав и почти бегом повёл за собой в дальнюю комнату.

– Никому не говорил, тебе одному скажу: хотел я быть царём праведным да справедливым. Не стал. Да и не стану, наверное. Что построю, своими руками и разрушу. Каюсь, хочу на правильную стезю стать, но оступаюсь и, глядь, под ногами путь нечестивых.

Болен я, Симеон. Болен душой и телом. И нет врача, кто исцелил бы их. А вот гляжу на тебя и в тебе душу свою вижу. Но без язв и струпьев моих греховных, без смрада сластолюбия и похоти, без жажды крови и мук. А чистую и прозрачную, как родник.

Ты – это я. Понимаешь? Я!

Иоанн схватил Симеона за плечи и затряс, повторяя: я, я, я..

– Никому этого не понять. Тебе тоже… Кто узнает, смеяться будет. Только ты этого никому не расскажешь, правда? Молчи! Ничего не говори. Знаю – не расскажешь.

Э-э-эх, схоронить бы мне тебя, Симеон Бекбулатович! Чтобы раны мои не бередил, душу погибшую не растравливал. Я и схороню. Но – сохраню!

Поезжай-ка ты, брате, княжить в Тверь. Со всем своим двором! Чай, привык к царскому–то обиходу? Так я его рушить не стану. Быть тебе отныне Великим князем Тверским. И как на Москве мой двор устроен, так же в точности там свой устоишь. Будет хуже – взыщу! А о деньжатах не беспокойся. Сколько надо – получишь. А теперь – прощай, Великий князь Тверской. Иди. Только спиной, спиной повернись и – не оборачивайся.

Симеон послушно повернулся. Зачем Иоанн велел ему это? Перед царскими очами спины не кажут. Уходят пятясь. Задом. Им же дверь вышибают. Но лица не отклоняют. А-а-а, ну конечно! Как же он сразу не догадался! Посох из рога единорога прямо у кресла Иоаннова притулился. Ему только руку протянуть…

Ну, что ж, коли тебе так хочется, государь, – рази!

Симеон прикрыл глаза и медленно пошёл по мягкому персидскому ковру. Шаг. Другой. Третий. Тишина! Ещё шаг, ещё… Вот уже и дверь рядом. Взялся за витое кольцо. Вышел. Попридержал немного дверь и отпустил. Дверь мягко затворилась. Всё…

Симеон не видел, как Иоанн опустился на колени и коснулся лбом того же ковра. По его щекам катились слёзы. Он не раз кланялся так своим подданным. Но только для того, чтобы ещё больше их унизить, а потом обратить во прах.

Сейчас же он кланялся искренне. Кланялся, наслаждаясь собственным самоуничижением. Не Симеону кланялся, нет. А тому Царю, тому Великому Государю, до которого ему не суждено было возвыситься.