ГОРОДА МИРА: НЬЮ-ЙОРК С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

Кто только не пытался описать Нью-Йорк?

Изображали этот город в сиреневых сумерках и при ярком свете солнца. Воспевали футуристический конструкции небоскребов, великолепие музеев, авеню и магазинов. Но как описать Нью-Йорк первого впечатления, едва касаясь листа тонкими воздушными штрихами, когда контуры города лишь угадываются в характерах жестах, обрывках фраз?

***
– Мэй ай хелп ю? Три эти слова, слитые в быструю фразу, произносятся с ослепительной улыбкой, и ты, только что собиравшийся порыться в груде привлекательных вещей, перебрать, перетрогать и восхититься их необычным дизайном, услышав дыхание за своей спиной и опять настойчиво повторенное “Мэй ай хелп ю?”, пугливо озираешься и ноги сами несут тебя к выходу.

Уставая от этой назойливой фразы, ты идешь мимо бесконечных лавок и крупно выведенные буквы: ОБСЛУЖИВАЕМ БЕЗ ” МЭЙ АЙ ХЕЛП Ю…”

***
Если свернуть с шумного Квинс бульвара налево или направо, то в россыпи узких улочек, напоминающих латвийский курортный городок Юрмалу, тебя до боли поразит тишина. Густая, почти осязаемая, она укутывает похожие на кукольные, с островерхими крышами и маленькими крылечками, выложенные аккуратными кирпичиками или белым камнем дома.

Под окнами крошечные газончики с пестрыми незабудками, геранью. Добрые седенькие старушки мирно беседуют о чём то, расположившись в пластмассовых креслах или поливая из лейки одинокиe кусты с поспевающими на них помидорами или баклажанами. Отовсюду струится умиротворенный покой. Ирреальность этих улиц, этих игрушечных домов, чистеньких, будто сошедших со старинных гравюр, старушек в огромном ревущем и чадящем мегаполисе, рождает мысль – что все это гигантская голливудская декорация – и сейчас, да, да, прямо сейчас, раздастся усиленный мегафоном голос режиссера: “Съёмки окончены. Пора разбирать декорации…”

***
В сабвэе, в вагоне трэйна “Е”, несущегося из Квинса в Манхэттен, у большинства людей уши закрыты аккуратными кругляшками наушников. Темно-синие или коричневые бечевки шнуров спускаются на грудь и исчезают в отверстии плейера. Глаза людей полузакрыты, кажется, они медитируют, чуть раскачиваясь в такт бесшумной музыки.

Открыв дверь тамбура в вагон прошел пожилой китаец с большой картонной коробкой. Его коробка, как новогодняя ёлка, увешана игрушками. Пройдя вглубь вагона, он поставил коробку на пол и по одной начал доставать игрушки, мгновенно поворачивая рычажки, нажимая на кнопки. И игрушки, будто в них вдохнули жизнь, вдруг оживали. Загорались глаза у медведей, и они изо всех сил начинали бить в барабан. Отчаянно сигналя и урча моторами, пестро раскрашенные машинки, раскатывали по полу вагона. Кувыркались зайцы, смешно задирая ноги. Что-то пролопотав, начинали плакать куклы с длинными волосами.

Но вот, оглядев пассажиров и грустно вздыхая, китаец подождал ещё несколько секунд и стал собирать свои игрушки. Он снова нажимал на кнопки и рычажки, и игрушки сразу становились странно неподвижны и немы. Скоро все они были отправлены обратно в коробку и только плюшевый медвежонок, посверкивая глазами-лампочками, упорно колотил барабан рядом с моей ногой.

Китаец потянулся за ним, но я накрыл медвежонка ладонью. Растянув тонкие губы в улыбке, китаец произнес: “Три долларс, сэр”. Я протянул три зеленые бумажки – плату за моего нового друга, который, в отличие от меня, умел сверкать глазами и играть на барабане. Подняв коробку и держась за полированные металлические штанги, китаец устало побрел в следующий вагон, а мне вдруг стало страшно одиноко в этом несущемся под землей трэйне, в котором медитировали молчаливые люди в наушниках.

Тогда неожиданно для себя я нажал на все кнопки, повернул все рычажки, которые нащупал на спине моего медвежонка.

И громкая отрывистая барабанная дробь зазвучала в вагоне…

***
Рядом с остановкой сабвея “Юнион сквер” – маленький скверик, даже не скверик, а просто кусок зеленого дерна, огороженный невысокой металлической сеткой. Скверик этот притулился за бронзовой спиной какого – то генерала. Изваянный в воинственной позе со шпагой в руке, он миролюбиво позволял птицам садиться на плечи и голову, не обращал внимания на валявшиеся вокруг смятые бумажные стаканчики от кофе и обрывки газет.

По чуть влажному после дождя дёрну скакали, распушив хвосты юркие серые белки. По одной, они подходили к сетке, поднимались на задние лапки, внимательно вглядывались в сидящих на скамейках людей. Ждали угощения. Но сегодня, видимо, посетители скверика были не расположены делиться с ними, и белки, понимая это, вновь начинали бегать по дёрну.

Какой-то мужчина строгом сером костюме, с кейсом руке, подошел к сетке – и несколько белочек, узнав в нём знакомого, тут же стали к нему подбираться. Мужчина что-то ласково сказал им, и я прислушался.

– У меня сейчас для вас ничего нет, но в конце дня я обязательно принесу что-нибудь вкусненькое”. Он осторожно протянул руку и кончиками пальцев гладил пушистые беличьи шубки.

Чуть помахивая кейсом, мужчина пошел к автобусной остановке, потом вовсе исчез толпе, а белки долго – долго ещё висели на металлической сетке и смотрели ему вслед…

***
Женщину эту я заметил на Бродвее. Она неуклюже ковыляла под тяжестью двух огромных полупрозрачных мешков, до отказа набитых пустыми банками из под пепси колы. Сделав несколько шагов, она опускала мешки на тротуар, садилась на них и вытягивала ноги в разбитых кроссовках. Это были натруженные худые старческие ноги. Годы и дороги оставили на них свои отметины. Я подошел к ней и произнес, нелюбимую фразу:

– Mэй ай хэлп ю?

Женщина подняла голову, с надеждой произнесла:

– Одна банка всего 5 центов, сэр. Здесь ровно 317 прекрасных банок. 15долларов 86 центов. Купите, сэр! Но, видимо, поняв, что я никогда не решусь приобрести эти триста семнадцать прекрасных пустых банок из под пепси колы, тяжело поднялась, крепко ухватилась за огромные мешки, сказала:

“Фенкс, ай эм о кей” – и поволокла их дальше вниз по Бродвею…

***
Эскалатор возносит меня к выходу из международного торгового центра, и вдруг, уголками глаз, сквозь неожиданно возникший крошечный проём в толпе, скучившейся на медленном узком экскалаторе, замечаю пианиста. Он хорошо виден сквозь огромное толстое стекло – стену какого-то офиса. Его голова изящно склонена, а руки беззвучно порхают по девятиоктавной клавиатуре большого концертного рояля. Я сразу узнал этот рояль. Рояль американской фирмы “Стейнвей”. На таком же, когда-то, я сдавал экзамены в консерватории. Чтобы мы не разбивали новый дорогой инструмент сильными молодыми пальцами, нам, выпускникам пианистам, давали всего одну двухчасовую репетицию. И мне досталось вечернее время – с десяти до двенадцати.

В полночь в консерватории осталась только ночная вахтерша тетя Маша – ветхая старушка лет семидесяти. Налив мне стакан густого чая из термоса и угостив пирожком с капустой, она разрешила мне заниматься дальше. С рассветом я опустил крышку рояля и, чтобы скоротать время до первого трамвая, опустил на нее голову. Заснул я сразу, и ко мне приходили прекрасные, лёгкие сны.

Но через несколько месяцев в консерватории случился пожар, и рояль сгорел. Потом мне приходилось играть на самых различных инструментах, но рояля фирмы “Стейнвей” больше не встречал…

Я заторопился по эскалатору вниз и увидел, что офис, в котором играл пианист, был большим банком. Рояль стоял почти у самого входа, а за ним, в огромном холле, располагались заваленные бумагами и компьютерами столики клерков. К окошечкам кассиров змеилась очередь.

Я подошёл к одинокому роялю. Пианист, иногда откидывая, падавшие на лоб длинные чёрные волосы, играл незнакомые мне американские мелодии. Под его пальцами рояль пел глубоко и певуче. Наконец, устав, он снял руки с клавиатуры, достал платок, приложил к лицу.

И я решился.

– Мэй ай плэй? – робко попросил я.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Ар ю мьюзишн? Ве ар ю фром?
– Фром Раша.

– Оу, – произнес он. – Тчай-ковски.

И уступил мне место.

Я удобно сел, попробовал педали, положил руки на клавиатуру. И мелодия вальса “Амурские волны”, которую так любила моя мать, вылетела из под моих пальцев, ударила верх под высоченный потолок, заполнила огромный холл.

Я оглянулся.

Но никто не обращал на меня никакого внимания.

---

Аркадий МАР.
Нью-Йорк, США