ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПРОПАГАНДЫ: ОТ РОЖДЕНИЯ ДО СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ

Пропаганда родилась в благородном контексте, можно даже сказать, строго религиозном. Все занимались обращением в веру бога неверующих, которых считали туземцами, то есть людьми из другого мира, вера которых не признавалась настоящей. Главным в этом начинании стал создатель ордена иезуитов Игнатий Лойола, которого институт пропаганды заинтересовал как наиболее эффективный инструментарий. И даже С. Эйзенштейн тоже занялся изучением его ментальных упражнений, чтобы применить их в своем киноискусстве, поскольку Игнатий Лойола учил «экзерцициям» — гимнастике экстаза. Зритель кино тоже должен был погружаться в особый иномир.

Религия и идеология порождают и удерживают в головах конкретные модели мира, наказывая или часто вступая в конфликт с теми, чья картина мира другая. В принципе это можно понять: чужие были для той и другой стороны другими. А чем проще общество, тем борьба с иным и непохожим начинает в нем превалировать. Возможно, что мозги человека прошлого не могли удерживать эти противоположности в голове.

Через века пропаганда стала не столько человеческой – из уст в уста, как раньше, а более механизированной – автор стал прятаться за газетным листом, книгой, фильмом, компьютером. Мы его не видим вживую, но слышим гораздо громче. Его воздействие стало сильнее, но одновременно это мир конкурирующих воздействий.

Пропаганда стала человеческой по инструментарию “кнопок”, например, эмоциональных, на которые нажимали, чтобы достичь эффекта, но нечеловеческой в плане одномоментного охвата миллионов. Это случалось то по призыву диктаторов, то правящей партии, сегодня – по призыву олигархов. Последний вариант – скандал-не-скандал – американский по поводу Фейсбука. Когда стали убирать фактчекеров, перестали считать нормой все то, что до этого активно разрешали в отношении пола, секса и под. Мир опять стал запрещать то, что до этого не просто разрешал, а в определенном смысле поощрял в университетах, кино, театре.

Почему пропаганде верят и будут верить? Пропаганда – это голос власти, а она нигде не любит, когда ее не слушают. В СССР была сильная пропаганда, но и сильный контроль того, чтобы медиа тоже шагали строем. Так что услышать что-либо иное было не так легко. Потом уже появились зарубежное вещание на русском, украинском и под. И это стало нелегким временем для пропаганды, поскольку прямое опровержение сказанного извне все равно одновременно активирует и то, что опровергается.

Пропаганда – это голос сильного, который может заглушить любые другие голоса. Раньше вероотступникам просто отрубали головы, чтобы “чужой” модели мира было неповадно жить в “наших” головах… Только в “ненаших”, а их нежалко…

Пропаганда также может быть правдой, это необязательно ложь. Но государственная пропаганда становится обязательной, присутствуя в школьных учебниках, книгах и фильмах, где всегда должен быть общий стратегический нарратив, а частные призваны его только подтверждать.

Чужие миры в головах опасны в первую очередь для власти, поэтому она сразу отметает тексты с чужими нарративам, стратегическими и тактическими. Особенно это важно, когда приходит новая информация, поскольку она не должна вести к тому, чтобы в головах возник новый мир. Наличие иного мира в головах несет революцию старому миру. Реальность в результате успешных революций перестраивается под новую модель мира.

А. Генис вспоминает советскую пропаганду так: “Трудовые обязанности вынудили меня погрузиться в загадочный мир советской пропаганды, о котором остальные даже не догадывались. Мне кажется, только я знал, что каждый день по советскому телевизору показывают передачу “Экран социалистического соревнования”, а по радио передают “Вести с полей”. В сущности, это были невидимые и немые артефакты, смысл существования которых ускользал от понимания и тех, кто их делал, и тех, кто их заказывал, и тех, кто их должен был смотреть и слушать. Это был ныне забытый ритуал мертвой религии. Но, как в “Замке” Кафки, никто не решался сказать, что бог умер, ибо его жрецы по-прежнему обладали властью. Впрочем, об этом никто не задумывался. Интеллигенция над пропагандой даже не смеялась. Никому не приходило в голову читать передовые в газетах, которыми пользовались по нужде и для прогноза погоды”;

И еще: “Пропаганда брежневской поры сама себя вычитала, и ее эффективность стремилась к нулю. Информационный голод интеллигенции удовлетворяли западные радиоголоса, остальные обходились слухами. Одним верили, потому что они – западные, другим – потому что никто не проверял”;

А также: “Приемы пропаганды были универсальны во всем социалистическом лагере, потому что те, кто ее производили, не рассчитывали на покупателей, да и не нуждались в них. Они выполняли привычный обряд, вроде заклинания дождя, и с теми же результатами”;

Интересный факт: “После падения Стены историки, получившие доступ к архивам Штази, к своему огромному удивлению обнаружили, что берлинцы были наименее радикализованной частью восточногерманского общества. Напротив, чем дальше немцы жили от западного телевидения, чем более оно было им недоступно, тем меньше они доверяли своему государству и тем сильнее мечтали от него избавиться. Пытаясь растолковать этот удивительный факт, обнародовавший его Эдвард Люц, автор замечательной книги “Отступление западного либерализма” (Edward Luce, ‘The Retreat of Western Liberalism’) предлагает интересное и правдоподобное объяснение этого феномена. Жившие за железным занавесом берлинцы не замечали его, ибо могли заглянуть сквозь него к соседям. Они легче обходились без своей свободы, потому что пользовались чужой. Берлинская интеллигенция в меньшей степени обращала внимание на убожество окружающего, проводя часть жизни вне его – как бы на Западе. Они обладали лишь иллюзией свободы, но и ее хватало, чтобы заменить свинцовую реальность социализма радужным рыночным миражом. После перестройки подобный опыт был освоен Россией. В голодные 1990-е годы, когда мои друзья-интеллигенты говорили, “Мы не миллионеры, чтобы есть яйца”, в стране появились гламурные журналы с рекламой безмерно дорогих вещей: бриллианты, “Брегеты”, “Ягуары”. Многие из этих печатных органов являлись русскими версиями западных изданий, но отличались содержанием. Я печатался во многих из них и могу сравнивать”;

И все это “ужасно”: “Действуя, как западное телевидение на жителей Восточного Берлина, такая пропаганда заманивает зрителя в иллюзорной мир богатых, знаменитых и свободных. Здесь царит мировой масскульт – как в чужом, так и в отечественном исполнении. Вместе с дозой развлечений российский зритель получает чувство если не принадлежности, то сопричастности к тому всемирному потоку новостей и сплетен, который беспрестанно и для всех вырабатывает планетарный таблоид”.

В принципе происходит стирание границ между явным и придуманным, между реальным и иллюзорным. Ведь если многократно повторять что дважды два это пять, мы тоже так начнем думать. А если за другое мнение еще и будут наказывать…

Так что повторение пропаганды было ключом к беззаботному существованию, спорить с ней – не стоит. Все институты общества – медиа и образование как наиболее массовые – стоят на одной модели мира, ведя активную борьбу с ниспровергателями этих истин. И часто их даже отправляют за решетку…

Пропаганда сильна тем, что может вводить то, что можно обозначить как “контрбиологические” правила. В мире всегда есть место подвигу – гласила советская пропагандистская максима. То есть смерть может быть счастьем… Или в подвиг вписывала Павлика Морозова, который донес на собственного отца. То есть, как видим, пропаганда могла даже разрушать биологические законы: социальные правила оказываются сильнее биологических.

В одной из пьес Е. Шварца начальник полиции выходит на площадь подслушивать, что говорят между собой люди, но появляется там в сапогах со шпорами. Объяснял он это так, что без этого можно такого наслушаться, что потом всю ночь не спишь… Вот пропаганда как раз и призвана глушить такого рода разговоры. В голове – пожалуйста, но не в присутствии других.

Пропаганда часто несет вред, она не столь безобидна, как нам представляется. Она создает карту мира, в соответствии с которой мы начинаем жить. Режиссер В. Манский, создавший в свое время предвыборный фильм о Путине, серьезно повлиявший среди прочего на его первое избрание, рассуждает сегодня так:

– “Российская система власти, с такой византийской традицией, она уничтожает человека. Но здесь нужно еще все-таки признать тотальную, глобальную и фатальную ошибку и тех, кто придумал Путина, и тех, кто пошел на поводу у этой политтехнологической кампании, которая позволила реализовать проект «Преемник». Путин изначально был червивым яблоком. Но не всякое червивое яблоко видно, когда оно только сорвано с дерева. Червь может быть внутри, он может еще не разъесть его, но то, что это яблоко будет гнилым, – это предсказуемо. И за годы безграничной российской власти – а российская власть она именно такая, безграничная, это монаршая власть, это такой дракон: какой бы рыцарь, какой бы смельчак ни взошел на вершину российской власти, он, как в этой сказке, притче, неминуемо превращается в подобие предыдущего дракона. Путин, конечно, разложился. Система ему помогла. То, что он разложился, стало понятно ведь не 24 февраля 2022 года. Это было понятно в 2008 году.

Несмотря на то, что формально прокладка по фамилии Медведев начинал войну в Грузии. Мы же понимаем, что Медведев ничего не делал без прямых указаний своего кукловода”;

– “Вы видели фотографии его общения с ближним кругом? С министром обороны и министром иностранных дел – кто может быть ближе в момент войны? Он с ними находится на расстоянии стола 10-метрового. Он с ними боится за руку поздороваться. Он просто в космосе, он где-то на планете созвездия Альфа Центавра. Оттуда сигнал идет 350 лет до Земли. Вот приблизительно такая скорость сообщения у него с реальностью”.

Массовое воздействие несет непредсказуемые последствия. Им нельзя управлять напрямую, поскольку каждый имеет свои интересы и свои скорости обработки информации. И все население находится сегодня в таком, условно говоря, подвешенном состоянии. Оно не может, как пелось в одной советской песне – “остановиться – оглянуться”. Каждый раз на нас наступает новая ситуация, что не дает нам возможности подумать. Каждый крутится – как белка в колесе… Только в колесе информационном…

Вернемся снова к Эйзенштейну. Это интересно, поскольку контексты воздействия все время повторяются в истории. Практически ничего нового нет. Снова массовое сознание привлекает внимание пропагандистов: “Психотехника, возникшая в конце ХIХ в. в Америке, получила наибольшее распространение именно в Советской России, что было во многом продиктовано государственной политикой СССР, уделявшей особое внимание детальному регулированию жизни общества. Курс, взятый советской властью на сближение науки и искусства, был, на наш взгляд, обусловлен секулярными процессами в советском обществе. Наша гипотеза заключается в том, что вытесняемая из публичного пространства религия не только воплощается в нетрадиционных формах квазирелигиозности, но и переносится в другие смежные области в изрядно трансформированном виде. В данном контексте синтез науки и искусства осуществляется посредством психотехники, воспринимаемой как практическая психология. Среди первоочередных задач, стоящих перед советской властью, проект создания «нового человека», изначально задуманный в формате психотехники, в котором С. Эйзенштейн принимает деятельное участие”.

Эйзенштейн нашел в религии ту же цель/точку воздействия, которая нужна была ему в кино, а для нас сегодняшних, в пропаганде:

“Об этом, в частности, свидетельствует официальное обращение А. Лурии к Розе Авербух (1883–1940) — заведующей кабинетом религиозной идеологии Комакадемии: «С. М. Эйзенштейн работает сейчас по ряду вопросов, которые непосредственно соприкасаются с проблемой религиозного экстаза. Если бы Вы могли дать ему материалы, которые помогут в этой исключительно интересной работе (книги и указания), — я буду Вам очень признателен». Особенный интерес представляет записка самого С. Эйзенштейна. В ней перечень тем, которые он предполагает обсудить с Р. Авербух: «1. Речи Будды, 2. Толкования Рая, 3. Игнатия Лойолы наставления, 4. Таблицы Incarnations, которые проходит человек по учению о переселении душ…» В 1937 г. С. Эйзенштейн пишет статью «Станиславский и Лойола», предназначенную для публикации в корпусе сочинений о монтаже”.

Человек во многом остается тем же, каким он был много веков назад. Никакие технические ухищрения не могут вычеркнуть из человека человеческое, сильное и слабое. Отсюда постоянный возврат к старым практикам: “Эйзенштейн упоминает в статье случай использования «симпатической магии» в современной Мексике, свидетелем которого он стал, когда во время засухи местные жители начинают квакать и чирикать, имитируя звуки лягушек и птиц, стремясь вызвать посредством принципа pars pro toto дожди. Этот эпизод в тексте неслучаен, он явным образом намекает на магическую природу религиозномистического опыта экзерциций Лойолы”.

Гитлер и Сталин работали с пробуждением массового сознания, чтобы направить его на нужный тип героя или врага. Массовое сознание охотно откликалось на это, клеймя врагов и превознося героев. Развитие и кино, и пропаганды стояли перед однотипными задачами. Кино было пропагандой, а пропаганда заимствовала приемы из кино. И там, и там нужно было поднимать героев и клеймить врагов.

Мир несет в себе множество интерпретационных возможностей. Каждый может выбрать среди них наиболее близкую себе. Но задачей как искусства, так и пропаганды является то, чтобы была выбрана нужная для создателей интерпретация.

Пропаганда – это разговор с массовым сознанием. С индивидуальным мы можем говорить без проблем. Но когда индивидуальных слишком много, то возникает потребность посмотреть, как это делается, например, в искусстве. Эта же проблема стоит и в пропаганде. Сила искусства в умении работать с массовым сознанием. По этой причине его используют не только в развлекательных целях, а и в политических.

Григорий Козинцев отмечал: “Для выражения духа революционных переворотов Эйзенштейн изучал все наиболее мощное, исступленное в мировой культуре, он хотел разъять эти сгустки экстаза и пафоса на части, открыть их структуру и, выведя математическую формулу, образовать новое искусство. Какой-то стадион потрясений, где тысячные аудитории приводились бы в состояние гнева, ужаса, восторга аттракционами, основанными на страсти и науке. Здесь, в средоточии света, цвета, звука, должны были возникать в динамических фресках миллионные толпы; крутые повороты историй народов; предметом трагедии становились бы категории философии: понятия вытесняли бы образы. Даже экран «Потемкина» был мал для такого кино”. Все революции несут массовое воздействие и массовый взрыв страстей. Вспомним оранжевую украинскую революцию, которая затронула всех. Массовые действия возможны лишь при такого же уровня эмоциональном взрыве. И кино тоже может моделировать такой взрыв, только цензура не допустит этого.

Соцсети в отличие от кино работают со множеством типов героев, что связано с множественностью их каналов. И это новый тип пропаганды, когда можно сделать героя для каждого, под его индивидуальные представления. И каждый будет эти в колоннах протестующих со своим собственным типом героя.

И Сталин, и Гитлер активно работали с массовым искусством, создавая единый канал влияния на население. И они его создали, например, кино, функции которого потом приняло на себя телевидение. Книга и тогда, и сейчас остается слишком сложным вариантом сообщения для простых пропагандистских целей, поскольку допускает множество интерпретаций.

Пропаганда в идеале – это несомненно искусство, которое часто сознательно упрощает свои сообщения, чтобы они достигали большего числа людей. Правда, искусство всегда было далеко от народа, зато пропаганда всегда – рядом!

---

Георгий ПОЧЕПЦОВ.
Доктор филологических наук, профессор.
Киев, Украина.
Печатается с любезного разрешения автора