НОВЫЙ РОМАН ВИКТОРА КУДИНОВА “1812”

Дорогие американские друзья!

Мне приятно писать в Америку, потому что я многим обязан американской культуре, искусству, киноматографу, музыке и, конечно, литературе. С детских лет я знаком с Марком Твеном, Джеком Лондоном, Фенимором Купером.

С юности, когда стремился стать писателем, я был пленен Эрнестом Хемингуэйем, Уильямом Фолкнером, Джоном Стейнбеком и учился у них письму, той литературе, которая стала для меня образцом. Литература никогда не кончится. Она всегда будет жива, ибо творчество необоримо. Его невозможно остановить, и творящих людей никогда не убудет. Они приносят в нашу жизнь ту нотку надежды, которая облегчает наше существование.

Американское кино всегда было и остается в моем интересе. Очень люблю исторические блокбастеры — «Троя», «Александр», «Клеопатра», «Одиссея» и другие.

Хорошо, что есть такая страна, которая подарила миру такое замечательное искусство!

Печалит, что между нашими странами возникают политические разногласия. Хотелось, чтобы уважаемые люди, стоящие у власти, подарили нам мир и спокойствие. Можно ли верить, что это когда-нибудь случится? Думаю, что можно.

В наступающем новом 2020 году я желаю всем американским читателям мира и благополучия, уверенности в хорошее будущее, исполнение всех ваших желаний, даже сумасбродных, печали небольшой и недолгой, много человеческих радостей и счастья, успеха во всех ваших начинаниях и проектах. А это ведь тоже творчество!

Дамы и господа, милые читатели, больше думайте о хорошем, и тогда Хорошее непременно задумается о Вас!
Мой новогодний подарок читателям “Русскоязычной Америки” – несколько глав нового романа “1812”, который еще не закончил.

Ваш верный друг — московский писатель Кудинов Виктор Сергеевич.

29.12.2019 г.

Неман

Двадцать третьего июня в сырых предутренних сумерках кавалькада всадников рысью двигалась по ржаному полю у реки Неман.Черные длинные плащи скрывали расшитые золотом мундиры штабных офицеров французской армии, а твердые, прошитые козырьки польских фуражек и края треуголок, спущенные на самые лбы, загораживали их лица.

Впереди на невысокой лошади восседал император Наполеон в наброшенном на мундир плаще с капюшоном и польской фуражке на голове.

То была ночная рекогносцировка, на которой, вопреки всем остальным генералам, настоял Наполеон по прибытию в штаб командования маршала Даву. Генералы знали о привычке императора самому осуществлять осмотр местности, но они рассчитывали, что он займется этим, по крайней мере, на рассвете. Однако Бонапарт решил обследовать берег реки сейчас же, при свете луны, чтобы для пущего спокойствия, убедиться, что место для переправы великой армии, командование выбрало правильно.

К сожалению, ночь была без луны. Ее неоднократные попытки бросить свой голубой свет сквозь клубы туч кончились ничем. Небесный ветер гнал их на запад. Над слегка взволнованной поверхностью реки мутным облачком собирался туман.

Позади императора, на не большом расстоянии, следовали маршал Луи Бертье и генерал Арман де Коленкур, а за ними тянулась остальная плотная группа высших офицеров. Бертье и Коленкур смутно видели силуэт польской конфедератки и коренастую, точно влитую в седло, тяжелую фигуру императора.

Неожиданно лошадь Наполеона шарахнулась в сторону, явно чего-то испугавшись. Из-под ее ног комочком выкатился заяц. В том, что это был заяц, сомнений у Коленкура не вызвало: он успел заметить длинные, откинутые назад, уши зверька.

От внезапного лошадиного скачка Наполеон не удержался в седле и свалился наземь. После прошедшего накануне дождя ржаное поле оставалось мокрым и мягким, поэтому император только слегка ушиб нижнюю часть бедра. Он тотчас же, как ни в чем не бывало, оказался на ногах и, поймав за узду фыркавшую лошадь, мгновенно вскочил в седло. Ему показалось, что никто не заметил его падения: так быстро он справился со своей неудачей.

Оказавшийся подле него генерал Коленкур не успел и рта раскрыть, как Наполеон ударами пяток в бока лошади, пустил ее вскачь. Не желая отставать, волей-неволей остальные всадники тоже пришпорили своих коней.

В это время клубы туч внезапно раздвинулись, и в довольно широкую прореху, точно в окно, глянул белый улыбчивый лик луны. Все пространство озарилось ясным светом, излучина реки заиграла серебряным блеском, и стали хорошо различимы, один за другим, почти готовые два понтонных моста, ведущие на противоположный русский берег.

Маршал Бертье и генерал Коленкур бок о бок скакали на прежнем расстоянии от императора.

— Лучше бы нам не переходить Неман, — высказался негромко Бертье, — падение императора сулит нам неприятности.

— Я такого же мнения, — ответил Коленкур приглушенным голосом, чтобы его мог слышать один Бертье.

Место переправы и строительство трех новых к уже имеющемуся четвертому мосту удовлетворили Наполеона, но несмотря на это, он выглядел очень озабоченным, даже мрачным, то ли падение с лошади его огорчило, то ли мучили нехорошие предчувствия, то ли начались приступы его обычной мочекаменной болезни.

Днем в своей палатке, он подозвал Коленкура и спросил его:

— Сударь, вы видели, как я упал?

Коленкур был один из самых правдивых и честных генералов его штаба; он не стеснялся говорить императору свое мнение по поводу его действий даже тогда, когда это могло вызвать гнев Бонапарта. Коленкур сказал свою обычную фразу:

— Да, ваше величество!

— Что вы думаете по этому поводу?

— Это плохой знак, ваше величество. Римляне не стали бы переходить эту реку, пока не дождались благоприятного предзнаменования.

Наполеон предвидел такой ответ генерала, поэтому сразу сказал:2

— Римляне были суеверны и верили в различные знамения. Я же в них не верю. Потом у римлян не было такой армии, какая есть у меня. Не поворачивать же мне ее назад! Нет, и еще раз нет! Нам следует идти вперед, во что бы то ни стало! Как только доделают мосты, мы начнем переправу. Я надеюсь, что это будет завтра. Мы перейдем, а там поглядим… Я жду сражения. Я хочу сражения! Одно правильное сражение решило бы все наши проблемы и даровало бы нам мир и соглашение с Александром. Вот увидите, что менее, чем через два месяца Россия запросит мира.

Коленкур возразил, что не верит правильному сражению, потому что с русской армией не будет правильного сражения. Русские не поскупятся отдать императору столько земель, сколько посчитают нужным, чтобы добиться его удаления как можно дальше от Франции, от Европы, с тем, чтобы раздробить и ослабить французские силы.

После чего генерал Коленкур напомнил Бонапарту слова императора России Александра о том, что тот будет избегать насколько возможно открытого сражения с французами, а если случиться, что они, русские, будут разбиты, то, как испанцы, будут сражаться и никогда не покорятся.

— Я предвижу чрезвычайные трудности, которые нас ожидают в этом походе. Да они уже начались, ваше величество.

Коленкур хотел напомнить императору о нехватке фуража для лошадей и для стада быков, об отсутствии продовольствия, заболевании людей, об отставших от своих частей солдатах и о многом другом, что уже проявилось от быстрого движения Великой армии, но промолчал.

Наполеон, воспользовавшись паузой, углубился в изучение большой карты России, нарисованной на многих листах, с изображением лесов, рек, городов и деревень, с обозначенными названиями на французском языке.

Поздним вечером того же дня солдаты саперной роты на лодках переправились на противоположный, темный и тихий берег. Они обследовали равнину до самого леса. На поляне к ним приблизился одинокий всадник из казаков и спросил, остановившись на небольшом расстоянии, кто они такие и зачем сюда прибыли.

— Воевать с вами! — последовал дерзкий ответ.

Казак молча отъехал, ему вслед прозвучали три выстрела, которые, судя по всему, не причинили никакого вреда.

Слабое эхо выстрелов услышали на француз ской стороне. Наполеон рассердился на то, что был нарушен приказ о соблюдении конспирации, и тотчас же направил на русский берег десант. Три роты вольтижеров тринадцатого полка Морана переправились на лодках, чтобы обеспечить защиту недостроенных мостов.

С рассветом работа на мостах возобновилась, и весь день прошел в хлопотливой подготовке к переправе. В каждом полку зачитывалось воззвание императора Наполеона: «Солдаты! Вторая польская война началась! Россия увлечена роком! Она не уйдет от своей судьбы! Разве мы уже не воины Аустерлица?! Итак, вперед!» Воодушевленные его словами, войска, собранные со всей Европы, нетерпеливо ждали приказа к выступлению.

Наконец, на рассвете, двадцать четвертого июня, раздалась барабанная дробь, возвещавшая о начале похода. Великая армия Наполеона, которая заполнила равнины и холмы на подступах к реке Неману, как громадный пчелиный рой, сдвинулась и, разбившись на четыре колонны, двинулась к понтонным мостам, каждый полк со своими знаменами и другими знаками отличия, сверкая оружием, переговариваясь друг с другом, а то и запевая походную песню.

Наполеон Бонапарт в треуголке на голове и сером сюртуке, застегнутом на все пуговицы, стоял на возвышении, впереди своей палатки.

Проходившие мимо солдаты и офицеры гортанными криками приветствовали его, как некогда приветствовали римских императоров гладиаторы, идущие на смерть. И те, кто кричали сейчас перед Наполеоном, не знали, что они были похожи на этих гладиаторов, ибо в России их ждала подобная участь.

Так начался первый день войны. Был он серый, мутный и ветреный и предвещал грозу. Как лунному свету невозможно было проглянуть сквозь клубы туч, так теперь невозможно было солнечному свету проникнуть сквозь плотную облачность.

Но летний рассвет нельзя остановить, как нельзя было воспрепятствовать движению по мостам наполеоновской армии. За людьми следовали повозки, лошади, быки и другой рогатый скот, обреченный на съедение; снова шли люди с оружием, поротно, по полкам, по дивизиям.

Когда совсем рассвело, и солнце все-таки умудрилось бросить свой теплый живительный свет на росистую траву и ярко-зеленую листву литовского леса, Наполеон верхом с генералами своего штаба перебрался на противоположный берег.

Теперь уже было ясно, что русские не будут препятствовать движению союзной армии. Мало этого, никто не знал, где находятся их главные силы, где их армии, солдаты, генералы и пушки. Во все стороны были разостланы польские уланы для разведки, но они возвратились ни с чем. Лес, встававший стеной на пути французских орлов и их союзников, был пуст и дик, и тянулся, как уверяли поляки, до литовской Вильны, где размещалась ставка русского императора.

Молодой рядовой пехотного полка Доминик Рено по указанию своего капрала забрался на высокий ветвистый вяз, чтобы оглядеть окрестности. Его взору открылась потрясающая картина. С противоположного берега, с которого Франсуа пришел со своей ротой, шли и шли войска. Людей с оружием было такое множество, что солдат не поверил своим глазам. Величественное шествие людей, к которым принадлежал и он, наполнило солдата гордой радостью. Он замахал руками и крикнул: «Эй!», будто бы кто из них на мосту мог его услышать. Но как только он это прокричал, за его спиной что-то глухо и сердито проворчало и грохнуло, как настоящая канонада. Доминик воскликнул: «Ого!» и оборотился лицом к востоку. От грандиозного зрелища он открыл рот, на его простоватом лице с полными губами отразилось смятение и даже растерянность.

Со стороны России наплывала грозная, черная, необъятная туча, из ее тяжелого, чуть ли не волочащего по земле брюха, зигзагами вырывались тонкие ослепительные молнии и вслед за этим катился оглушительный грохот, будто бы стреляли десятки пушек

Радость Доминик улетучилась в одно мгновение, он испугался, что молния или гром собьют его с вышины, поэтому начал скоро спускаться. От сильного, почти шквального ветра закачались вершины, деревья замахали ветвями? и остро запахло душистой сыростью.

Солдат спустился, обдираясь о сучки, спрыгнул наземь. Тут на головы пехотной роты обрушился холодный ливень.

— Э! — воскликнул капрал Жан Бишо. — Да нас здесь плохо принимают.

Он обнял за плечи молодого солдата, чтобы приободрить его, и сказал:

— Но мы все равно войдем. Так что, друг мой, прочь сомнения и страхи. Император знает, что делать! Нам нужно только за ним идти, даже если придется идти до Индии.

Ливень продолжался недолго, постепенно он перешел в нудный осенний дождь и вымочил всю наполеоновскую армию до нитки. Переправа приостановилась, но как только просветлело, возобновилась по всем четырем мостам, по мокрым скользким доскам и по раскисшей земле, истоптанной тысячью ног в настоящую грязь.

Великая армия непрерывным людским потоком двинулась вглубь России.

2. Багратион

Когда полумиллионная армия собралась на берегах Немана, Наполеон полагал, что русские войска предстанут перед ним, не больше, не меньше, в двести тысяч человек.

Бонапарт ошибся — русских оказалось на пятьдесят тысяч меньше, да и то разделенные на две самостоятельные части. Французский император поставил себе в обычай создавать над противником превосходство в живой силе и артиллерии, и такое превосходство над русскими у него было более, чем в два, а то и в три раза.

Всей скопившейся ратью, французов и их сообщников, собранных со всей Европы, Наполеон готовился обрушиться на русских и сокрушить их в первом же крупном сражении. Ему вполне удалось бы это сделать, если бы русские, вопреки его ожиданиям, не навязали ему в свою очередь, другую, удобную для себя и невозможную для него, тактику ведения войны. По замыслу ли то произошло или по необходимости понять на первых порах было невозможно.

С самого начала военной кампании западная армия, сосредоточенная на территории Литвы и Белоруссии, входящими в состав Российской империи, была поделена надвое. Первая, самая большая часть войска, находилась под командованием военного министра, генерала от инфантерии Михаила Богдановича Барклая де Толли. Вторая, малая, как ее считали, но от этого не менее сплоченная и боеспособная, под руководством генерала от инфантерии, князя Петра Ивановича Багратиона.

Была еще и третья армия под начальством генерала Тормасова, стоявшая во всеоружии под Волынью и заслонявшая путь французам на Киев.

Первая армия отходила от Вильны, оставляя французам без боя Литву. Вторая покинула Волковыск, теснимая неприятельскими войсками, и обходным путем двигалась на Минск. Обе армии по распоряжению русского императора Александра должны были соединиться либо у Минска, либо под Витебском и взаимными усилиями приостановить вторжение европейцев вглубь России.

Французский император, больше всего желавший разбить русскую армию в первом же главном сражение, не рискнул, однако, дать этим частям соединиться. Верх взяло соображение, что русские, всегда такие стойкие и храбрые в сражение, в двести тысяч штыков и сабель, могут оказаться не по зубам европейской солидарности, этаким крепким орешком, о который — не дай Бог! — обломается вознесенный над ними французский меч. Поэтому во избежание такого губительного последствия, им было решено истребить отдельные русские армии поодиночке.

Будучи в Вильне, Наполеон поделили свою Великую армию между маршалами и генералами. Большую часть возглавил сам и повел ее следом за Барклаем, а против Багратиона двинул войсковые соединения лучшего своего маршала Николя Даву, потребовав от него при первой же возможности уничтожить вторую армию русских.

— Будет исполнено, ваше величество! — пообещал Никола Даву, вполне уверенный в успех порученного дела.

Маршала Даву называли «железным» за его приверженность к строгой дисциплине и неукоснительному исполнению всех приказов; он обладал твердым характером, бесстрашием и непреклонной волей. Луи Никола Даву учился в Бриенском военном училище вместе с Наполеоном. В восемнадцать лет он — младший лейтенант, в двадцать три года — майор, а через семнадцать дней того же года получил чин генерала. В тридцать четыре года один из первых стал обладателем маршальского жезла. В 1806 году Даву разбил пруссаков при Ауэрштадте. В 1809 году после победы при Экмюле становится герцогом Экмюльским. В войне с Россией сорокадвухлетний маршал командовал первым корпусом великой армии. В его распоряжении находилось одиннадцать дивизий отборного, хорошо вооруженного войска, а также многочисленная французская и польская кавалерия.

Под командованием князя Багратиона было только шесть дивизий общей численностью сорок восемь тысяч, вместе с пехотой, кавалерией, казаками, артиллерией и обозной прислугой. Его небольшая армия, по тогдашним меркам, шла несколькими потоками, по разным, иногда параллельным дорогам, растянувшись на несколько верст.

Князь Багратион знал, что Даву стремительно двигается к Минску, и если достигнет города раньше его, то о соединении его войск с основной русской армией можно и не мечтать. Кроме того, как был ему сообщено Барклаем, с юга ему наперерез идет вестфальский король Жером Бонапарт, младший брат Наполеона, с внушительной силой. Так что князь находился между двух огней. Спасти его от столкновения с французами мог только скорый марш.

Установилась июльская жара. Безжалостное солнце горело на выцветшем небосклоне с утра до вечера. Без капли воды целый день, в постоянном движении, в пыли, сопровождаемые кучей комаров и летающей мошкары, люди и животные изнемогали от усталости. Отдыхали не больше двух-трех часов, снова тащились до следующей остановки. Офицеры и солдаты ворчали, виня во всем Барклая де Толли, так как он был военный министр, главный среди всех генералов.Некоторые из офицеров в открытую обвиняли его в измене. Русским людям не хотелось отступать, они рвались в бой с неприятелем и надеялись на победу. Однако воинскому начальству было видней, где состоится генеральное сражение, и оно вело войско к намеченной цели, не давая объяснений.

Князю Багратиону постоянно приходилось менять маршрут: то слева, то справа его настигал кавалерийский авангард неприятеля и вступал в схватку с казачьими отрядами Матвея Платова

Выйдя из Слонима, русские войска за десять дней преодолели круговой путь в сто пятьдесят миль вместо семидесяти пяти, если бы двигались по обычной прямой дороге, занятой французами.

Три дня войска отдыхали в Несвеже. Тем временем неподалеку, в местечке Мир, эскадронам Матвея Платова пришлось сражаться с польской кавалерийской дивизией генерала Рожнецкого, внезапно появившейся из Новогрудок. То был авангард Жерома Бонапарта.

Казаки отбили польскую атаку, усеяв дорогу трупами улан и их лошадей, и взяли в плен триста рядовых и офицеров. На этом враг не успокоился, и на следующий день, по настоянию своего командира генерала Латур-Мобура, возобновил нападение большими силами. На помощь казакам прибыли три кавалерийских полка генерала Васильчикова да еще подошел пехотный полк, который встретил нападающих мощным ружейным залпом. Поляки понесли большие потери и отступили ни с чем. Их боевой пыл заметно поостыл, ибо они убедились, что русские, как и при Суворове, мужественны и храбры в бою.

Тем временем Багратион получил донесение о том, что маршал Даву захватил Минск. Обороняющий его казачий отряд так поспешно отступил, что не успел спалить продовольственные магазины с всякими припасами. Все досталось французам, чему те были рады, ибо нуждались в пропитании.

Войска князя Багратиона продолжали свой тяжкий путь.

Французы шли за ними по пятам. Оставив Минск, Даву к пятнадцатому июля подошел к городишку Игумену, отрезав Багратиону путь на Оршу.

Казаки Матвея Платова у Романова задержали польский егерский полк, который шел на этот раз под командованием Латур-Мобура, и отбили его атаку с большими потерями для последнего. Другой полк французского генерала попытался захватить мост, но попал под обстрел русской артиллерии. Рота капитана Савелия Ознобишина из четырех пушек и одного единорога покосила картечью застигнутого врасплох врага, сотня убитых и стонавших раненых остались лежать на некошеном ржаном поле. Появившиеся с двух сторон быстрые казацкие отряды довели жаркое дело до победного конца.

Под Латур-Мобуром была убита лошадь, но сам он не пострадал. Отступая, он выкрикнул в сторону метких русских канониров: «Ах, канальи! Как стреляют!» Его слова можно было принять за хвалу, но генерал не скрывал досады.

Поражение под Романовым лишило покоя Латур-Мобура, в погоню за русскими бросилась легкая кавалерия Груши. Рыская по окрестностям, неподалеку от Свисолочи, поляки, наконец, напали на артиллерийский обоз, который им доставил столько огорчений.

Из-за размытых дорог, непроходимой грязи, усталости людей и животных обоз едва тащился. Полк пехоты, предназначенный для прикрытия, ушел вперед. Никто не ожидал конной атаки, а когда она возникла, началась паника. Лошади ржали, бились и тонули, и никто не мог им помочь выбраться из болотной топи. Пушки по ступицу затянуло в коричневую жижу. Артиллерийская прислуга металась среди вездесущих всадников. Капитан Ознобишин изошелся в крике: «Ну, куда бегут? Куда их черт гонит?!» пришлось самому вступить в схватку. Его вымокший пистолет дал осечку, зато уланская пика оказалась точна: она пробила левое плечо и свалила капитана наземь. К нему подъехал польский вахмистр в четырехугольном кивере с белым коротким султаном. «Это ты метко стрелял?» — выкрикнуло усатое лицо шляхтича. — «С Божьей помощью!» — через силу проговорил капитан. Над его головой взметнулась длинная изогнутая сабля. Но тут раздался выстрел, и польский офицер опрокинулся навзничь на круп своей лошади. Бедное животное с ржаньем бросилось прочь, унося тело убитого вахмистра.

Стрелял из пистолета ординарец капитана Ерофей Палин, смелый молодой солдат. Воспользовавшись суматохой, он прыгнул в глубокий овраг, поросший кустарником, и скрылся в нем. Конные уланы не стали спускаться в овраг, они устремились на пехоту, стоявшую в каре у леса. Однако, покружив в отдалении, они отступили, взорвав повозки с порохом, с десяток лошадей увели с собой, шестьдесят канониров с раненым капитаном взяли в плен.

В погоню за поляками послали казаков полковника Василия Сысоева и конных егерей. Егеря обходным путем зашли в тыл полякам и устроили в овраге засаду, казакам предстояло гнать поляков вперед, что они и совершили с оглушительными криками и свистами.

Услышав погоню, поляки оставили на дороге пленных и лошадей, а сами отъехав, построились для атаки. В это время им в спину ударил губительный оружейный залп русских егерей. Кони и люди сбились в кучу, половина из них пали наземь, остальные кинулись врассыпную. Победа была полная.

Раненого капитана Ознобишина на телеги доставили в ставку главнокомандующего близ города Бобруйска, личный доктор Багратиона, баронет Яков Виллие, осмотрел рану и сделал перевязку. Князь Петр посетил своего лучшего бомбардира и пожелал ему скорого выздоровления.

— Ты мне нужен, знай, Савелий Игнатич! Не все время будем пятиться. Дело жаркое на носу. Так что у тебя, капитан, будет возможность рассчитаться с неприятелем.

Ерофей Палин за храбрость пожалован рублем, чему несказанно обрадовался и пообещал так же беззаветно служить царю-императору и России.

В Бобруйск прибыл посланник от Барклая, который требовал любой ценой пробиться к Орше для воссоединения армий.

— К Орше нам теперь не пройти, — сказал, хмурясь, Багратион. — В Могилеве Даву. Так и скажи своему главнокомандующему. Рад, мол, исполнить Багратион, как хочет его высокое превосходительство, да не может. Отступаем, мол. Как приказано.

Наедине с Матвеем Платовым с досадой выговорил князь Петр:

— Что за дурак! Сам бежит, и мне приходиться бежать. Пол-России Бонапарту отдали. Я бегу, потому что с ничтожными силами не могу противостоять наполеоновским полчищам. Один Россию защитить не в силах. Бог свидетель, больше командовать не могу! Вот, где у меня командование! Вот! — выкрикивал, горячась, Багратион, хватая себя за горло и бегая по палатке. — Зипун, солдатскую суму — и вон из армии! За что солдат мучить, без цели и удовольствия! Все хотят сражаться!

— И вправду! — вторил ему Матвей Платов, казачий атаман. — Мои казаки так и рвутся в бой! Ведь бьем! Бьем же этого хваленого француза!

— Русские не должны бежать. Не пруссаки же мы, в самом деле. Мне стыдно. Ну, что я скажу своим офицерам и солдатам? — говорил уже тише Багратион. — Вот выведу своих из огня, а там поглядим. А то и рапорт. Да. И пусть меня заменят каким-нибудь немцем. Мало ли их у нас?

— Так-то оно так. Только подождать надобно. До битвы, ваше превосходительство. Думаю, дождемся.

— Дождемся, — согласился Багратион, примиряясь.

Донской атаман знал: горяч князь Петр, но и отходчив; зашумит, бывало, но вскоре и успокоится, начнет давать указание, одно разумнее другого; вот и сейчас:

— Мосты через Березину наводить надобно. Перейдем Березину, перейдем Днепр, а там, у Смоленска, сами ждать будем. Даву от нас никуда не денется.

На следующий день армия князя Багратиона переправилась через реку Березину, выслав вперед авангард в составе казачьих полков Василия Сысоева и отряда Дорохова.

В это время французы захватили Могилев, возле которого была исправная переправа через Днепр. Маршал Даву стянул к этому городу основные силы своей армии. Вскоре ему стало известно, что дивизии Багратона были замечены у городка Старый Быхов.

Так две враждебные армии впервые оказались в непосредственной близости друг от друга. Французский маршал сделал вывод, что Багратион готовится дать ему сражение. Это убеждение было подкреплено дерзкими действиями русских — отступающие, бегущие вдруг безбоязненно, даже отчаянно отважились на демонстрацию силы.

Утром двадцать второго июля их седьмой корпус под руководством генерал-лейтенанта Николая Раевского в количестве семнадцати тысяч штыков вступили в деревню Дашковку.

В этот же день, в полдень, для выяснения обстановки, Даву направил полк конных егерей на дорогу, ведущую к Салтановке, находящейся вблизи Дашковки. Да и сам, вместе с генералом Гаксо, отправился следом за егерями в коляске с открытым верхом, запряженной парой резвых скакунов. Впереди и позади коляску сопровождала охрана польских улан.

Проехав одиннадцать миль по светло-тенистой лесной дороге, егеря неожиданно натолкнулись на казаков из полка Сысоева, высланные Раевским на разведку. С ними находился резервный полк из гарнизона Могилева. Завидя французов, казаки с ходу устремились в атаку. В одно мгновение эскадрон был окружен. Егеря он неожиданности растерялись, сробели, не успели поднять своих карабинов. Посеченные попадали наземь, лошади с пустыми седлами разбежались, а немногие уцелевшие пустились наутек.

С выстрелами, свистом, гамом казаки плотной массой неслись за ними. Услыша шум, польские уланы выехали вперед и стали заслоном на их пути. И тотчас же были смяты и рассеяны.

В это время кучер, отчаянно нахлестывая жеребцов, развернул коляску с маршалом и генералом и погнал назад, к Могилеву. Кренясь на ухабах и подскакивая на кочках, коляске удалось докатиться до первого поста пехотного полка, который располагался в трех милях от Могилева. На посту заметили погоню, развернули пушки и ударили по казакам картечными выстрелами. Казаки благоразумно рассеялись и повернули назад.

Когда маршал Даву понял, что находился на волосок от смертельной опасности, его лицо покрылось необычной бледностью. Внезапный страх и отчаяние вывали у него приступ ярости, разозлили его не на шутку на русских, которые посмели его встревожить и лишили обыкновенного хладнокровия. Он поднял на ноги несколько дивизий и двинул их на Салтановку. Деревня располагалась в восьми милях от Могилева, вблизи Дашковки, которую занимали русские.

В Салтановку французы вступили без боя.

Тотчас же туда прибыл маршал Даву, нетерпеливый и решительный, с непроницаемым, строгим лицом и, осмотрев местность, определил, что войска заняли хорошую позицию. Он приказал забаррикадировать мост бревнами и пнями через широкий и глубокий овраг, который пересекал дорогу и доходил до Днепра, а справа до деревни Фатеевки.

Возле моста находился постоялый двор — широкая деревянная изба, ее превратили в крепость, вырубив в стенах узкие бойницы. Плоский мост на реке у мельницы разрушили. На двух постах установили батареи по шесть пушек каждая. Фатеевку занял один батальон, у Салтановки расположились три батальона. Четыре батальона укрепились между Фатеевкой и Сельцом, как раз против леса. Два батальона встали вдоль оврага, на подступах к деревне.

В Могилеве для подкрепления остались корпуса Жюно и Понятовского и кавалерия Клапареда, которые по зову в несколько часов могли прийти в Салтановку.

В восемь утра к Салтановке со стороны Дашковки подошли колыхающей темной массой, со сверкающими штыками на длинных ружьях, войска генерала Николая Раевского и, с криками, стреляя на ходу, начали атаку моста через овраг. Под шквальным огнем пушек с двух сторон русских полегло немало. Они доблестно сражались, метко стреляли, смело шли в штыковую атаку и опрокидывали французов, доблестно умирали и валились искалеченными, но мост взять так и не смогли.

Гораздо удачней оказалась атака на деревню Фатеевку и мельницу. Русские под водительством генерала Паскевича захватили мельницу жестокой штыковой схваткой, прогнав французов за овраг, однако дальше продвинуться не удалось. Им путь преградили два батальона неприятеля. Началась жестокая перестрелка, и много стрельцов полегло с обеих сторон.

Даву направил французов в наступление, пытаясь возвратить мельницу. Они спустились в овраг и начали атаку, взбираясь по крутому склону, цепляясь за каждый куст. Двенадцать русских орудий разом открыли с высоты беглый огонь и усеяли дно оврага множеством трупов. Неприятель в панике бежал под градом смертельной картечи. Раздосадованный русским упрямством и отвагой, маршал Даву стал стягивать к Фатеевке свои резервы, чтобы создать численный перевес.

Тем временем генерал Раевский и генерал Васильчиков, спешившись, снова повели своих солдат в штыковую атаку на баррикады Салтановского моста. Теперь уже сильный орудийный огонь и ружейная пальба начала косить русские ряды. То был ад огня и дыма. Русского «ура» и вскриков умирающих. Храбрецы погибали, смельчаки шли вперед, раскатывали бревна, откидывали пни, поражали и теснили французов. Бой и стрельба продолжались до самого вечера.

С темнотой войска Раевского отупили на прежние свои позиции к деревне Дашковке, французы остались в Салтановке. Русские понесли большие потери, но и французы имели их не меньше. Следующий день противники простояли на месте, готовясь к защите, а не к нападению. Маршал Даву не решился беспокоить русских, слишком много у него оказалось убитых и раненых. Он стягивал к себе резервы, считая, что перед ним находится вся армия Багратиона.

Двадцать пятого июля генерал Раевский получил распоряжение главнокомандующего отступить и отошел со своими войсками к Старому Быхову.

Проявив стойкость и мужество, русские войска задержали неприятеля в Могилеве и Салтановки и выполнили приказ князя Багратиона. Этот маневр Багратиону понадобился для того, чтобы отвести основные свои войска к Новому Быхову и начать переправу через Днепр, что и было им предпринято на следующий день.

Так вторая армия была спасена от разгрома и двинулась скорым маршем к Мстиславлю, а через него к Смоленску. Даву не стал преследовать Багратиона, хотя Мстиславль от Могилева находился всего в пятидесяти милях. Он решил дать отдых своим солдатам, изнуренным сражением и долгим маршем.

Маршал Даву рапортом доложил Наполеону о выходе Багратиона из окружения. Наполеон был недоволен спасением второй армии русских. Он недоумевал:

— Как так вышло? Русские были у нас в руках. Их армия должна быть разгромлена. Прошу вас, сударь, объяснить, — обратился он к начальнику штаба маршалу Бертье.

Маршал, сохраняя спокойствие, склонил голову над разложенной на столе картой и проговорил:

— Ваше величество, русские показали свое бесстрашие и мужество. Они дрались упорно, ваши войска тоже показали мужество и стойкость. Даву принял Раевского за весь корпус Багратиона, когда они дрались в Салтановке. Багратион с остальной частью армии перешел Днепр в другом месте. Вот здесь, — он указал пальцем на карту, где был изображен Новый Быхов.

— Значит, отвлекающий маневр? — догадался Наполеон. — Хитер, однако, русский князь. Весьма хитер. Учтите это, Бертье! Он нас еще удивит.

3. Барклай

Первая русская армия отступала вглубь России, увлекая за собой европейские полчища Наполеона.

Это было не обычное отступление, какое случалось на полях Европы, когда генералы не могли воспользоваться данной им силой и отвагой русских воинов, допускали ошибки и проигрывали сражения.

Сейчас это было грозное шествие, тяжелая поступь тысячи рассерженных мужчин, несущих на плечах своих оружие и скарб. Они не робели перед французами и их сообщниками. Они не боялись неприятельских выстрелов и огненных пушечных залпов. Они, офицеры и солдаты, все до единого, хотели драться. Они знали, что если им придется вступить в сражение, то они покажут, чей штык острее, а сабли молниеносны, чей дух и воля более превосходят материальную силу. Они не пожалеют живота своего за государя и любимое отечество, не пожалеют и неприятеля, кто бы он ни был: француз или немец, поляк или итальянец, ибо все они в своей сплоченной массе, еще никем не битые, но и не защищенные от побоев, шагали следом за ними, неся смерть и разорениеих любезной России.

Молодые и бывалые солдаты ворчали: до коли им отступать, почему бы им не сражаться с французом, разве они не бились с ним. Офицеры недоумевали, почему главнокомандующий медлит, осторожничает, забыв о гордости русской, о непреклонности их перед опасностью, об их мужестве, не раз показанной в былых сражениях.

Главнокомандующий, не менее других испытывал горечь отступления, более других переживал унижение от вынужденных уступок неприятелю. Он преследовал одну-единственную цель — сохранить армию, увеличить ее за счет резервов и только тогда дать в выгодном месте большое решительное сражение. Он верили в успех.

Барклай де Толли не был трусом, как его считали нижние чины, тем более не был изменником, как поголовно думали почти все дворяне. Он был храбрый и мужественный офицер русского императора, четко и последовательно выполнял повеление государя сохранить боеспособность русской армии и терпеливо переносил упреки боевых генералов и высших офицеров своего штаба. Главнокомандующий искусно и настойчиво уводил армию от ненужного сражения, о котором только и мечтал Наполеон, но поощрял арьергардные схватки кавалерийских эскадронов с авангардом следующего по пятам противника.

На четвертый день войны его первый корпус под командованием генерал-лейтенанта графа Петра Витгенштейна имел дело с авангардом десятого корпуса французов маршала Шарля Удино.

У графа Витгенштейна служил славный храбрый генерал-майор Кульнев Яков Петрович. Пассивное отступление было не в нраве Кульнева, отличавшийся горячим, взрывным характером. Однажды, находясь в разведке на левом берегу Двины, Кульнев совершил неожиданное нападение на французов. Вот как это было.

Конные французы беспечно следовали колонной по три всадника в ряду по хорошо наезженной притоптанной дороге, по которой накануне прошли основные силы Барклая. В первых рядах на высоких жеребцах ехали всадники постарше, отменные усачи, бывалые кавалеристы, не раз участвовавшие в схватках, а позади совершенная молодежь, веселая и беспечная. Поход в Россию казался им увеселительной прогулкой. В одном ряду левый край занимал Большой Пьер, а иначе Пьер Коломб, двадцати двух лет, с щегольскими черными усиками и длинными черными волосами до плеч, какие носил Бонапарт во время Итальянского похода. На правом краю находился Анри Люмье, девятнадцати лет, почти мальчик по виду, с тонкой девичьей шеей, мечтательный и наивный, а в середине — Даниэль Барт, двадцатилетний крепыш, всегда задумчивый и от этого казавшийся не по годам серьезным.

Перед отправкой в действующую армию они гуляли по Парижу с юными гризетками, которые воспринимали жизнь, как череду праздников с постоянной влюбленностью. Молодые люди обещали скоро вернуться. «Туда и обратно, — говорили они беспечно. — Мы загоним русских дикарей на самый север, чтобы они никогда больше не появились в Европе, и вернемся». «За победу!» — вторили им, смеясь, девицы, поднимая бокалы с пенным шампанским и смотря влюбленно на молодых героев, еще не нюхавших пороха сражений.

Теперь на них была красивая форма, новая портупея и сверкающее оружие, которое стоило не малых денег для их родителей. Ощущение силы, молодости и здоровья делали их счастливыми в этот изумительный летний день. Единственно, о чем они жалели, так это о том, что их не видели возлюбленные в эту минуту.

Они шутливо переговаривались, улавливая своим молодым чутким слухом птичьи трели в березовой рощице, близко подступавшей с обеих сторон дороги, как вдруг среди зелени листвы и белых стволов замелькали синие кивера с короткими белыми султанами.

Русские гусары Гродненского полка, как вороны, налетели на них с двух сторон. Загремели пистолетные выстрелы, засверкали молниеносныеизогнутые сабли, и первые убитые и раненые французы пали на землю. Атака русских оказалась столь неожиданной и мощной, что французские кавалеристы пришли в смятение и в панике обратились в бегство. Гусары гнали неприятеля целую милю, а затем по команде своего генерала прекратили погоню.

Молодые французы находились в середине колонны, поэтому им не пришлось участвовать в схватке с русскими. Большой Пьер в горячке выстрелил из пистолета, но ни в кого не попал. Даниэль выхватил саблю, но так ею и не воспользовался, боясь задеть кого-нибудь из своих. Молодые люди попали в общий поток мчавшихся всадников и не могли свернуть в сторону, а только двигались вместе с остальными, теснимые с трех сторон. Это была бешеная скачка назад, туда, откуда они прежде выехали, скачка настолько стремительная, что не дала никому опомниться.

Анри Люмье видел, как с плеч сержанта Марэ, славного бретонца, слетела голова вместе с кивером, а тело без головы, как ни в чем не бывало, осталось в седле. Только через некоторое время оно сникло и пало под ноги лошадей, скакавших во весь опор. И еще он видел, как всадник справа лишился руки, и из обрубка, из-под рукава, тонкими струйками полилась кровь, разбрызгиваемая ветром. От всех этих видений он лишился воли, и в него вселился ужас. Но еще больше друзей потрясло то, что они, солдаты славного Наполеона, потерпели поражение и пустились в бегство, как стая испуганных коз. Как это произошло? Почему? Ведь они всегда были победителями. Они были убеждены, что нет такого врага, который устоит перед ними. А оказалось, наоборот.

Трое молодых друзей, случайно оставшиеся в живых, в течение суток не могли прийти в себя от пережитого. Они осознали, что в этот раз им повезло. Война только началась. Что же будет потом?

После этого случая маршал Удино преследовал графа Витгенштейна до Друи, но вдруг повернул к городу Динабургу, подошел к нему и попытался с ходу взять каменные стены. Генерал Уланов с тысячью резервистов отбил атаку французов с большими для них потерями. Разгневанный Удино получил приказ Наполеона идти на соединение с маршалом Мюратом и с досадой удалился. К Динабургу двигалась грозная рать прусаков и поляков под начальством маршала Макдональда.

Тем временем Барклай прибыл в Дриссу, прождал Багратиона неделю и, поняв, что никакого соединения не произойдет, распорядился всей армии покинуть военный лагерь. Дрисский лагерь был возведен по всем требованиям военной науки и строительного искусства, но в настоящее время, в войне с Наполеоном, был совершенно бесполезен и даже опасен, потому что находившиеся в нем войска могли быть окружены и уничтожены.

Главнокомандующий Барклай де Толли развернул свой левый фланг в сторону Полоцка, чтобы через него выйти к Витебску и там соединиться с Багратионом, если тому все-таки удастся прорваться через многочисленные полки неприятеля.

Наполеон в эти дни осел в Глубоком, в сорока пяти милях от Дриссы, а быстрый авангард Мюрата во главе с генералом Монбреном, перейдя Двину, двинулся к Полоцку.

В Полоцке произошло долгожданное событие, о котором мечтал и на которое надеялся военный министр: государь-император с многочисленной свитой, составляющей его Главную квартиру, наконец, соблаговолил покинуть армию.

Император Александр внял советам военного окружения и сестры своей, великой княжны, Екатерины Павловны, с которой вел переписку. Екатерина Павловна проживала в Твери с мужем Георгом Ольденбургским.

Так Барклай де Толли получил возможность действовать самостоятельно в столь тревожный и трудной военной обстановке. Первая армия оставила Полоцк и десять дней продолжала свой путь до города Витебска.

У Витебска первая армия расположилась на обширном лугу, задымила бесчисленными кострами биваков. Тут Барклай решил дождаться князя Багратиона и объединенными силами двух армий дать сражение Бонапарту.

Тем временем неприятель беспрерывно двигался по дорогам России и всячески препятствовал отдельным отрядам русской армии соединиться с главными силами. Ожидалось прибытие военных подразделений генерала Дохтурова, которые по дороге вполне могли быть окружены многочисленным врагом. Ему навстречу выступил четвертый корпус графа Остермана-Толстого в количестве четырнадцати тысяч воинов. Кроме пехоты у генерала в распоряжении находилась бригада драгун, сумские гусары и рота конной артиллерии. Вся русская рать направилась к лесистому местечку Островно на левом берегу Двины.

Три полка Остермана не успели пройти и двенадцати верст, как были атакованы головным эскадроном французов. Сумские гусары столкнулись с ними в жестокой рубке, опрокинули первые ряды и погнали их по дороге. Они так увлеклись погоней, что не заметили, как им навстречу выступила из леса густая колонна голубых кирасир Нансути. То был авангард маршала Иохима Мюрата.

Русские гусары, отстреливаясь, повернули назад. Французы густым потоком, заняв всю ширину дороги, рванулись следом и, как мощная морская волна, стали поглощать отдельных всадников.

Пехота встала в каре и отбила ожесточенную атаку. Французы подтянули орудия и открыли гиблый огонь картечью. Русские не дрогнули, стояли на месте, только послали младшего офицера, раненого в руку, спросить у Остермана, что им делать. Граф ответил: «Ничего не делать. Стоять и умирать». Они стояли, стреляли и дрались штыками и не сходили с места. Во что бы то ни стало, им нужно было задержать французов, хотя бы на несколько часов. Они простояли до темноты и целую ночь. В живой силе французы превосходили русских вдвое, но ничего не могли поделать.

Узнав о начале сражения, Барклай поспешно выслал для подкрепления пехотную дивизию Петра Коновницына и первый кавалерийский корпус. Сорокавосьмилетний генерал Коновницын любил храбрых солдат и смелых офицеров. Сам он был тоже не робкого десятка, молодость провел в Суворовских походах

Его дивизия сменила на половину разбитый корпус Остермана. Израненные усталые бойцы отошли и заняли позицию у деревне Куковячино в восьми верстах от Островно. Коновницын занял сильную позицию за глубоким оврагом.

Утром Мюрат, убедившись, что русские стоят на прежнем месте, решил добить остатки храбрецов и отдал приказ Дельзону атаковать их силой пехоты. Началась яростная перестрелка, а потом нападение хорватского корпуса, в ответ русские навязали противнику жестокий штыковой бой, которого хорваты не выдержали. Корпус был полностью уничтожен, весь овраг усеян трупами убитых и ранеными. Оставшиеся в живых бежали и блажили: «Спасайтесь! Спасайтесь». Увидев паническое бегство своих солдат, Мюрат пришел в ярость. Он бросился за помощью к польским уланам и вместе с ними ринулся на врага. Они скакали до тех пор, пока им путь не преградили овраги. Русские, отстреливаясь, отступали не спеша к лесному массиву. По всему было видно, что они не боялись ни Мюрата, ни польских улан. Поляки не стали их преследовать, конским ногам крутизна склонов была не по силам, да и ружья солдат превосходили их длинные с красными флажками пики.

Коновницын отвел свою дивизию с чувством выполненного долга, на несколько часов он задержал движение грозного противника более, чем в двое превосходящего его в живой силе. Много погибло солдат с обеих сторон.

Раздраженный Мюрат возвратился в свою палатку и застал в ней Евгения Богарне, который сказал, что к войскам прибыла старая гвардия с императором. Мюрат и Евгений Богарне явились к Наполеону с докладом о сражении. Бонапарт не захотел слушать о подробностях боя, не пожелал знать и о количестве убитых и раненых, чье число было самым значительным с начала войны, он только воскликнул: «Надо продолжать наступление! Снова атаковать!» Наполеон видел множество раненых среди солдат, но казалось, не замечал их ран, хотя сквозь копоть и грязь кровь особенно была заметна своим чистым ярко-красным цветом. При виде его солдаты заорали, как одержимые: «Виват император!», они были готовы умереть ради него, но и это не тронуло его. Он только угрюмо, даже сердито повторил; «Нападать! Нападать!»

Сотни пеших французов рассыпным строем, преодолев овраг, углубились в лесную чащу, в которой скрылись русские. Две мили они прошагали, не встретив ни одного русского солдата. И вдруг вышли на лесную окраину и оказались перед самым Витебском.

Уже загустели сумерки. На равнине, за рекой Лучесы, горело множество костров, биваков стоявшей русской армии. За равниной поднимались высокие холмы, на которых громоздились стены и городские постройки Витебска.

Наполеон остановил армию на ночной отдых. Она расположилась по всему изогнутому берегу реки Лучесы, которая разделяла враждебные стороны.

Наполеон немного вздремнул в палатке на походной постели и с первыми лучами солнца был уже на ногах. Он оглядел окрестности. Неподалеку начинался глубокий и длинный овраг, заросший кустарником. Слева от большой дороги, у моста через овраг, возвышался небольшой холм. Наполеон поднялся на него и стал через подзорную трубу рассматривать русские порядки.

По всему русскому лагерю были заметны утренние хлопотливые движения, перемещение колонн и конных эскадронов. Похоже, что они готовились защищать подступы к городу и дать французам решительное сражение.

Нетерпеливый вследствие своей горячей натуры Мюрат отдал приказ к наступлению. Ему казалось, что при появлении вблизи французов русские дрогнут и отступят. Рота парижских стрелков начала спускаться в глубокий овраг, заросший кустарником, тянувшийся вдоль дороги. Следом пошли егеря шестнадцатой роты. Понадобилось немалое время, прежде чем они появились на противоположной стороне

Завидя французов, казаки с поднятыми пиками бросились в атаку и обратили как стрелков,так и егерей в бегство. Многие из них полегли на месте, других загнали в колючие кустарники. Казацкие отряды растеклись по местности, занимаемой французами, и стали приближаться к холму, на котором стоял император с подзорной трубой и несколько штабных офицеров.

Конные егеря, составляющие охрану императора, при виде приближающегося противника, скоро спешились и, создав живой заслон у подножия холма, открыли разнобойную стрельбу из карабинов. Несколько казаков свалились с седел, а трое доскакали до переднего ряда пеших егерей. Двое храбрецов были убиты наповал, но третьему вгорячах удалось подскакать очень близко и выстрелить из пистолета. От его выстрела один из близко стоявших к императору егерей был ранен в плечо.

Под казаком была убита лошадь, она рухнула на колени, а всадник перелетел через ее голову. Он потерял свою высокую шапку и выронил пистолет, кубарем подкатился под ноги оседланного коня какого-то егеря, даже несколько испугал его своим внезапным появлением. Казак не растерялся, бросился в седло, подобно испуганной кошки, и пятками сапог погнал французского коня прочь от холма с стоящем на нем немало удивленным императором и его офицерами.

Вслед казаку загрохотали выстрелы карабинов, он опрокинулся на крутой круп коня, раскинув руки, как убитый. Егеря восторженно закричали: «Убит! Убит!» Проскакав какое-то расстояние в таком неудобном положении, казак вдруг поднялся, припал к шее коня и начал нахлестывать его плетью, все дальше и дальше удаляясь от французов и их выстрелов. Так молодец обманул неприятеля и чуть не убил самого Наполеона. Кто-то бросился в погоню, но он уже был недосягаем. Некоторое время его видели скакавшим в клубах дорожной пыли и белом дыму выстрелов от продолжающегося сражения. Этим счастливым храбрецом был Данила Захаров двадцатипятилетний есаул.

Казаки отступили за реку Лучесу. Наполеон приказал прекратить атаку по всей линии фронта, чтобы приготовиться к сражению, которое, по его предположению, должно состояться завтра, двадцать восьмого июля.

Солдаты и офицеры русской армии тоже готовились к сражению. Барклай ждал только воссоединения с армией Багратиона. Вечером прибыл посланник от князя Багратиона с сообщением, что Даву взял Могилев и перекрыл ему продвижение через Оршу, поэтому князь Петр изменил направление своей армии и двигается на Смоленск через Мстиславль.

Барклай де Толи решил не вступать в сражение с Наполеоном, который вдвое превосходил его в живой силе, а отступить на Смоленск для соединения со второй армией.

Узнав об отходе русской армии, Наполеон был взбешен. Русские опять ушли без генерального сражения и лишили его победы! Он всячески ругал Барклая, называя его трусом, никчемным генералом. Стычки, которые случались почти ежедневно по всему фронту развернутых союзных войск, не приносили успеха французскому оружию. Русские не хотели генерального сражения, не хотели заключать мирного соглашения, на что рассчитывал Наполеон, и ему волей-неволей приходилось все дальше и дальше вторгаться вглубь России.

В Витебске по настоянию высших офицеров Наполеон дал отдых своим измотанным долгим маршем и сражениями войскам. Тем более, что установилась изнуряющая жара.

5. Кульнев

Будучи на Дриссе, Барклай де Толли по воле государя отделил от своей армии корпус графа Петра Христиановича Витгенштейна для защиты дорог на Петербург. У генерала-лейтенанта под ружьем находилось около двадцати пяти тысяч солдат и офицеров.

Государь усомнился: не мало ли? Наступающая французская армия вдвое превосходила силы корпуса Витгенштейна. Военный министр уверенно заявил, что он пойдет с основными силами вглубь России, на восток, и Наполеон со своей великой армией волей-неволей потащится следом. Если у графа случиться баталия, то он отобьется, у него имеется свой Мюрат — генерал-майор Кульнев Яков Петрович.

— Дай Бог! — согласился император Александр, вспомнив о Кульневе и его успешных действиях в Финляндии. — Если так случится, нам не придется покидать столицу, а морские порты как-нибудь защитим, да и англичане помогут. А вам, генерал, скажу вот что: с вами остается вся моя армия. Смотрите, берегите ее! У меня другой нет.

Это «берегите ее» хорошо запомнилось Барклаю де Толли, и он решил усилить корпус графа Витгенштейна петербургским ополчением. Военный министр хорошо знал, что левый фланг французской армии имеет направление на северо-западные земли России. Император Франции поручил маршалу Макдональду и маршалу Удино потеснить корпус графа Витгенштейна и укрепиться на Петербургской дороге с тем, чтобы продвинуться к северной столице русских, а то и захватить ее.

Маршал Этьен Макдональд,— это был тот Макдональд, которого громил и колол штыками Багратион в Суворовском походе через Альпы в 1791 году, — имея в своем распоряжении пруссаков, вестфальцев и поляков, числом до тридцати двух тысяч пятьсот человек, сначала двинулся на Динабург,потом на Ригу, чтобы блокировать порт, куда, по данным лазутчиков, заплывали торговые английские корабли.

Между Бонапартом и прусским королем Фридрихом III, недавним союзником императора Александра, была договоренность: сколько пруссаки захватят Прибалтийских земель, принадлежащих российской короне, столькими пруссаки и будут владеть. Поэтому прусские войска проявили рвение и яростно сражались с русскими. На первых порах им удалось захватить несколько мелких городков.

Русские отступили за реку Дриссу и заняли оборонительную позицию.

Против них оказался корпус маршала Удино с двадцатью восьми тысячами войск. Французы заняли город Полоцк и готовились к наступлению через Режицу и Люцин на Себеж, чтобы зайти Витгенштейну в тыл, отрезать ему путь на Псков и, окруженного двумя армиями, задавить его корпус своей превосходящей численностью.

Наполеон и его маршалы были уверены в победе. Прощаясь с императором, маршал Удино сказал с явным сожалением, что он извиняется перед его высочеством за то, что окажется в Петербурге раньше его, ибо намерен отпраздновать свою победу над русскими в их столице. Таким днем должен стать 16 августа 1812 года — день рождения Наполеона.

Верил ли Бонапарт в его мифический успех или не верил, но пообещал увеличить численность войск маршала Удино, если тот справится с корпусом генерал-лейтенанта Витгенштейна.

Может быть, так и получилось бы, как задумали французы, но граф Витгенштейн оказался не робкого десятка. Он предпочел не сидеть на занятых рубежах и не ждать, когда французы соединятся. Он двинулся со всеми своими силами на Себеж, навстречу маршалу Удино.

Генерал-майор Кульнев, о котором шла речь между Барклаем де Толли и императорм Александром при прощании, был известен на всю Россию своей необыкновенной храбростью и везучестью. Свой генеральский чин полковник Кульнев получил 12 декабря 1808 года за воинские подвиги в шведской войне. Но до этого он прославился в европейской войне с Наполеоном.

Яков Петрович Кульнев не боялся французов, наоборот, он искал с ними встречу. Он считал их хорошими солдатами, их генералов равными себе. Одним словом, французы в его глазах, выглядели превосходным противником, достойным во всех отношениях. Тем более, с таким врагом хотелось сразиться, испытать свою судьбу. В Пруссии Кульнев участвовал в нескольких сражениях, в которых показал себя наихрабрейшим, отчаянным воином. Он возглавлял только что созданный из пяти эскадронов Гродненский гусарский полк.

24 мая 1807 года русский авангард имел жаркое дело с французами у прусского городка Гудштадта. Авангардом командовал князь Багратион. Французы потеряли убитыми до двух тысяч человек и отступили, теснимые русскими гусарами Якова Кульнева.

На следующий день авангард князя Багратиона продвинулся к неприятельской позиции у деревни Анкендорф, захватили высоты и артиллерийским огнем уничтожили французскую батарею.

Французы снова отступили, но на этот раз заняли выгодную позицию по обоям берегам реки Пассарги, на которой намерены были удержаться. Русские конные егеря произвели скорую атаку, а конная артиллерия открыла беспощадный ядерный огонь и заставила неприятеля оставить и эту позицию.

Поспешно отступая, подгоняя друг друга и помогая измотанным лошадям, которые от бескормицы едва тянули обозы и валились прямо на дороге, преграждая путь остальным, французы стали добычей летучих эскадронов подполковника Кульнева. Гусары разгромили стрельцов тирольеров, захватили до ста пленных, а остальных загнали в реку. На противоположном берегу двигался длинный неприятельский обоз.

Горячие синие гусары бросились в воду, перебрались на другой берег под пулями стреляющего конвоя и завязали жестокое сражение. Они отбили одну мортиру и сорок тяжелых фур с бомбами и гранатами, оставшиеся в живых французы бросились в рассыпную, далеко растянулись по дороге.

В это время показались три неприятельских эскадрона,спешившие на помощь своим обозникам. Кульнев не дал им развернуться для атаки, зычным голосом воззвал: «За царя и отечество!» Сотни глоток взвыли: «Ура-а!» — и эскадрон гусар обрушился на французских всадников, как коршун на куропаток. Русские вломились со всего налета в первые ряды противника, вселяя в них ужас. Деваться тем было некуда, впереди — русские, позади свои напирают. Все смешались, свои — чужие, а синие давят и рубят. Убитые и раненые валятся наземь. Лошади с пустыми седлами, с хрипом и ржаньем, выбиваются из общей толчеи, перескакивают через рвы по обочинам дороги и разбегаются, кто куда.

В бешенной скачке за французами гусары проскакали несколько верст, оставляя позади трупы поверженных врагов.

Яков Петрович вовремя заметил густое облако пыли в дальнем конце дороги. Мощным криком остановил своих: «Назад!»

Навстречу неслась многочисленная французская кавалерия. Уже сверкают желтым металлом кирасы, мелькает красная униформа улан, колыхаются мохнатые каски и четырехгранные кивера с короткими султанами. Гусары развернулись и поскакали назад к броду через Пассаргу.

Тем временем отчаянный обер-офицер Плеш с помощниками готовился взорвать за неимением лошадиной тяги захваченные фуры с бомбами и гранатами. Смельчаки сблизили фуры, поставили их одна подле другой вдоль дороги, насыпали дорожки сухого пороха, разожгли костры и стали ждать возвращения своих товарищей.

Еще издали заметили скакавшие во весь опор эскадроны Кульнева, а за ними огромное белое облако от несущейся полным аллюром кавалерии неприятеля.

Когда русские всадники промчались мимо фур, Плеш скомандовал: «Пали!» и первым зажег горевшим поленом ручеек пороха. Огонь белым шариком стремительно помчался к одиноким фурам. «Успеем ли?» — подумал отважный гусар, убегая с товарищами к своим беспокойным, всхрапывающим коням, стоящим в лощине. Позади слышался тяжелый стук копыт. Первые кавалеристы поравнялись с фурами, и тут все повозки разом вспыхнули желтым пламенем. Раздался небесный гром. Земля содрогнулась от страшного грохота. Вихрь огня, дыма и пыли взметнулись вверх, подняв с собой черные фигурки людей и лошадей, потом прозвучал второй взрыв и третий. Французская конная атака захлебнулась, а русские эскадроны уже у брода, вспенивают лошадиными ногами красную от огня воду, выбираются на берег и скачут к русским позициям.

За этот героический рейд по территории, занятой противником, Кульнев был награжден государем орденом Святого Владимира четвертой степени с бантом.

29 мая 1807 года Багратион имел упорный бой у Ладнау с превосходящими силами противника, отошел к Гейльсбергу— здесь у города состоялось еще одно жестокоесражение. Разбитые французские войска понесли большие потери и отступили. Кульневкие гусары проявили себя с наилучшей стороны. Они поступили в распоряжение князя Горчакова, войска которого представляли собой правый фланг нашей армии.

31 мая, весь день и вечер, русская армия двигалась вдоль реки Алле, выбирая хорошую позицию для следующей битвы, и, наконец, подошла к городу Фридланду, где и стали во фронт выгнутой подковой. Левый фланг этой подковы был под командованием Багратиона, а правый — Горчакова.

2 июня началось знаменитое сражение под Фридландом, в котором была упущена возможность победить, при всей храбрости русского воинства. Наполеон стяжал себе новую славу непобедимого стратега, благодаря великолепной позиции и умению распоряжаться отдельными своими войсками, одним словом, маневрировать. Битва длилась четырнадцать часов. При первой атаке стройных колонн Ланна и Мортье на наш правый фланг подполковник Яков Кульнев повел свой Гродненский полк синих гусар с ментиками за спиной в контратаку. Полк врезался в неприятеля, смял первые ряды, пробился далеко вперед, сея панику, и столкнулся с много сотенной кавалерией. Завязалось конное сражение на просторном поле, бешеные скачки, пистолетные выстрелы, настоящая рубка удальцов, когда один нападал на другого, рубил его окровавленной саблей и скакал на нового противника. Масса всадников металась от одного края на другой;то она направлялась в сторону французов, то отступала к русским позициям. Французов становилось все больше, они уже окружали русских храбрецов со всех сторон. Гибель была неминуема. Кульнев, однако, не растерялся, развернул свой полк по направлению наших войск, прокричал: «Во славу отечества!» и первым врезался на своем черном жеребце в неприятельский эскадрон. Махая тяжелой саблей направо, налево, вышибая своих противников из седел, он пробивался сквозь конных французов. За ним лавой валил его конный полк. Героическую схватку подполковника Кульнева увидели на русской стороне. Храбрые сердца гусар и улан не выдержали и, не слыша криков своих командиров, эскадроны с нескольких сторон помчались на выручку кульневцам. Так при помощи доблести и храбрости русская кавалерия вырвалась из окружения и ушла непобежденная. Французы отстали.

За эту дерзкую атаку и благополучный ее исход подполковник Кульнев был награжден впоследствии орденом святой Анны второй статьи. Слава об его подвигах распространилась по всей России. Яков Петрович Кульнев получил всеобщее признание как народный герой. Его так и звали — Храбрый Кульнев.

6. Улан

Поручик Гродненского гусарского полка Серж Калиновский, двадцати семи лет от роду, переодетый польским уланом, ехал на гнедом длинноногим жеребце по клички Белами навстречу французскому войску. Он ехал неторопливо, будто совершал прогулку в оный дневной час или давал время своему коню передохнуть после продолжительной рыси.

Калиновский находился на правой стороне дороги, на самой её кромке, поросшей пыльной травой, чтобы не мешать движению плотному людскому потоку. Он был одет в сине-красный мундир с желтой портупеей и широким поясом такого же цвета; стоячий красный воротник подпирал его крутой, хорошо выбритый подбородок; на голове — четырехугольный кивер с желтым торчащим султаном; на синих штанах широкие красные лампасы. В этом наряде, с гордой посадкой на высоком ладном жеребце и при блестящем оружие, он выглядел весьма мужественно и внушительно: одним словом, бросался вглаза.

Польские уланы пользовались у французов уважением и считались отважными и надежными воинами. Командование их использовало для разведки и в качестве посыльных. Поэтому никто не задавался вопросом, куда ездил и откуда возвращается польский улан.

Солдаты наполеоновской армии шли вольно, неся на спине тяжелые ранцы, а на плечах длинные ружья с толстыми стволами. Они заметно притомились под жарким солнцем, поэтому не были слышны их обычные балагурства и шутки. На проезжих в бричках или верхами, как наш мнимый улан, они не обращали внимания.

Офицеры, идущие сбоку или ехавшие на лошадях, бросали равнодушные взгляды или делали знаки поднятой рукой, какбы приветствуя союзника в их общем деле, в войне с Россией.

Каждый из идущих солдат помнил слова из приказа императора о том, что началась вторая польская кампания и что Россия, поверженная роком, должна погибнуть, поэтому они вторглись в чужую страну с полной уверенностью в свою победу и безнаказанность, не думая о том, что их ожидает. Покуда всё складывалось для них удачно: русские отступали, а они шагали следом по их земле, не встречая особого сопротивления. И если их что беспокоило, так это жара, жажда и долгая дорога, которой не было конца. Хотелось пить, и они мечтали об отдыхе и жареной курице.

Бонапарт торопил свою армию — скорее, скорее нагнать русских и вступить с ними в сражение. Он жаждал победы, чтобы одним махом взять верх над императором Александром и заставить его покориться своей воле. Для того, чтобы завоевать всевластие над миром ему мешали Англия, находящаяся за морем и Россия, лежащая на большом пространстве, как настоящий материк. И эта большая страна, казалась ему более доступной и легкой для его похода.

Надо отдать должное нашему улану, в седле он держался непринужденно. Выражения лица имел самое приветливое; по крайней мере на это лицо, со слег ка выступающими скулами, темно-русыми длинными усами, утонченными на концах, и пышными бакенбардами, приятно было смотреть; и его открытый взор темно-серых глаз как бы говорил: «Вот вы идёте, а я еду и вижу, что у вас отличное обмундирование, и обувь, и оружие — одно загляденье. И все вы такие молодцы, что перед вами трудно устоять. Всё у вас впереди…»

За пешим войском тащились различные повозки, крытые фургоны маркитантов, санитарные фуры, артиллеристские телеги и пушки на лафетах и на больших крепких колесах.

Калиновский служил адъютантом у генерал-майора Кульнева и был из трех адъютантов самый уважаемый и желанным у своего шефа.Четыре дня назад вернулся Серж из Санкт-Петербурга, куда ездил по поручению своего начальника. Гродненский полк гусар без него участвовал в схватке с французами. Гусары, его друзья, рассказывали о своих успехах: отступая, в арьергардных боях они сражались с жаром, не жалели противника, и удача была на их стороне.

Генерал-майор Кульнев Яков Петрович своего адъютанта встретил с распростертыми объятьями, ибо с собой поручик Калиновский привез пистолеты и сабли, сукно на рубахи для низших чинов и белую шерсть на султаны для киверов.

— Как же тебе удалось, дорогой ты мой Сергей Сергеевич, достать такое богатство? Готов биться об заклад, что тут не обошлось без помощи властной руки. Кто же тебе пособил обрести столько полезных вещей? Готов голову отдать на отсечение, что Алексей Андреевич Аракчеев проявил свою волю, милость и благодеяние, — засмеялся Кульнев, блестя черными глазами. — Угадал? Важно, что мы заимели столько пистолетов и сабель. Есть чем сражаться. А сукно на рубахи кстати: а то я весь изодрался.

Кульнев не стеснялся говорить, что нижние рубашки ему шили из дешевого солдатского сукна. Генерал стал рассказывать, что потерял целый воз своих вещей и теперь не может сыскать в суматохе отступления ни лошади, ни брички, ни солдат, их сопровождавших. Всё исчезло.

— Иногда думаю: уж не захватили их французы. У них ведь руки длинные на чужое добро.

Они сидели у костра, под чистым звездным небом. Кульнев, рослый, широкоплечий мужчина, сорока восьми лет, имел крупную голову, покрытую темными курчавыми волосами, длинные усы, сросшимися с бакенбардами, выступающий вперед большой нос с горбинкой. Его импозантная внешность всегда удивляла и вызывала восхищение. О его храбрости, неустрашимости, о его военных подвигах ходили легенды и занимательные рассказы. Особенно знаменит он стал после войны со шведами. Тогда появились форсуны с его изображением, фарфоровая посуда и лубочные картинки, которых развешивали в корчмах и почтовых станциях.

Генерал жарил рыбу на шампурах; рыб изловил в ближайшей речке денщик Василий. В круглом котелке, почерневшем от копоти, варились раки. На голове генерала — сафьяновая красная шапочка, сотворенная из кисета, подаренного в Финскую кампанию Денисом Давыдовым, который в то время был у него в адъютантах. Давыдов, уходивший, рекомендовал ему на своё место молодого Калиновского, с которым был дружен.

Густой голос Кульнева рокотал:

— У меня из головы не выходит: поймать Бонапарте и принести его голову в жертву первой красавице. Не называй это химерой. Такое моё чувствие.

Этой первой красавицей была панна Каролина, дочь пана Пульчитского, виленского шляхтича, с которой Яков Петрович танцевал на балах, сватался и получил согласие на взаимность.

— Я потому тебе говорю об этом, чтобы ты понял: всё зло заключено в самом Бонапарте. Только в нем одном. И в нем, как в сказочном яйце — иголка Кащея Бессмертного. Но наш Кащей, то есть Бонапарте, совсем не бессмертный. Сломай иголку — конец всему злу. Поэтому и мечтаю о его голове. Но думаю, мне не суждено совершить сей подвиг, а вот вам, молодым, тебе, Серж, оный подвиг вполне по силам и возможностям. Подумай над этим хорошенче. Не сумлевайся! Вдруг повезет?!

— Да, конечно, — согласился Калиновский, — Хорошо бы. Я понимаю. Но как к нему подступиться?

— Он опытный полководец. Как слышал, сам выезжает на рекогносцировку. Вот его уязвленное место!

— Поди же угляди за таким выездом.

— Я бы углядел, да вот направлен совсем в другую сторону, — проговорил с сожалением Кульнев. Достал из ташки свернутый носовой платок, развернул и показал красноватую коробочку.

— Заказал брату старшему, Ивану Петровичу, золотое кольцо с алмазом моей невесте в подарок. Вот оно, — взял двумя пальцами колечко и с осторожностью протянул Сержу. — Да боюсь, налезет ли на её палец. Кажется, боле малое.

Калиновский осмотрел со вниманием золотое колечко с красным камешком, полюбовался им, поцокал языком.

— Думаю, сгодится. Пальчики у нее вполне подходящие для такого кольца. А как посылать будите, ваше благородие?

— Покумекать надобно. Видишь, все отступаем да отступаем. Галлы повсюду шествуют, всю Европу за собою тащат. На себя не надеются. Экось, сколь народу свалилось на наши головы! Мне, ты знаешь, не привыкать воевать, но отступление все равно что оскорбление моей чести. Однако, приказано: завлекать! Вот и пятюсь, как черепаха. Весь изорвался, рубаху сменить не могу. Не вижу ни хлеба, ни водочки. Ем рыбу да раков! Таков вот генерал! Дон Кишот Люцинский! Право, дон Кишот, — он засмеялся над собою, белые зубы так и сверкнули под пышными усами. — Да ты ешь, ешь рыбу-то! Хоть и без соли, а все равно есть можно.

— Я вот так думаю, ваше благородие! — сказал Калиновский, сплевывая в костер рыбьи косточки с языка, — может, мне съездить с кольцом-то да и посмотреть за одно, что там у галлов деется?

— Что ты! Что ты! — воскликнул генерал, вскинув руки. — Вильна захвачена неприятелем. Появление там русского, тем более с нашей стороны, смерти подобно.

— А я там появлюсь не как русский Калиновский, а как поляк Тадеуж Сморчевский. Мундир у меня имеется. Ведь ездил в Краковское воеводство. Никто и не заподозрил.

Генерал думал над предложением своего адъютанта, ворочал палкой горевшие поленья, наконец сказал:

— Очень опасно! Не хочу тебя терять. Если пропадешь, мне, старику, будет больно. Нет, Сергей, невозможно.

— Ваше благородие, да не ради одного кольца-то, а ради сведений. Что да как? В военном деле — первая необходимость знать своего противника. Как Суворов учил?

— Так-то оно так, — заколебался генерал.

— Ну а кольцо как бы попутно, — настаивал на своем поручик.

Большое лицо Кульнева сделалось озабоченным от раздумий.

— Ну ежели попутно…

Яков Петрович закурил трубку и, пуская облачка душистого турецкого табака, смотрел, прищурившись, на пламя костра; в черных глазах его плясали отблески костра. Вдруг он сказал:

— Нет, Сергей Сергеевич, дорогой мой, не проси. Не могу тобою рисковать, никак не могу. А кольцо… что кольцо? Пусть в ташке лежит. Не пропадет. Боязно тебя отпускать. Вдруг неудача?

— Всегда удавалось и на этот раз удастся.

— Вот ведь ты у меня каков! — Кульнев искренно подивился. — Рискованный!

— Дело у нас такое — рискованное! Как без риска?! Кто не рискует, тот не пьёт шампанское!

Кульнев засмеялся.

— Ишь что вспомнил! Шампанское! Если возвратишься, будем пить шампанское! Сыщем у какого ни на есть маркитанта. Я те обещаю!

— Так я собираюсь? Надену свой уланский мундир. Полковник Ридигер говорит: чисто шляхтич. Адъютант Юзефа Понятовского.

— Что ты — шляхтич, так это — без сумления. И по-польски балакаешь отменно, и мазурку танцуешь… Милорадович завидует. Где тому научился?

—Так говорил же: дядька у меня кровный поляк. Тадеуж Сморчевский, второй муж моей тетки, царствие ему небесное! Хороший был человек. — Калиновский перекрестился по православному справа налево. Его жест не остался незамеченным для Кульнева.

— Слушай, Серж, а ты, находясь с поляками, как крестишься?

— Как они. Вот так, — и он перекрестился, как истый католик, слева на право.

— Смотри. Не забудь, а то погореть можешь на такой мелочи. Но ты у меня осмотрительный. Такого, как ты, мне уж не найти.

Генерал вздохнул, даже прослезился, обнял Сержа как сына, похлопал по его крепкой спине.

— А моей красавице передай вот что: скажи, что я, мол, тужу, что написал ей последнее письмо… может, и обидел чем. Не хотел да вот так вышло. Попал под чувствование и разобиделся на судьбу свою. Что ежели бы она встретилась раньше или я был моложе лет да двадцать. Такой как ты! Глядишь, и все сладилось бы благополучно. А теперь война. То ли буду жив, то ли нет. Никто того не знает. А кольцо ей куплено, ей им и владеть. Ежели довезешь да передашь, мне уважишь. Лучше я и не желаю. Век тебя буду благодарить! Буду молиться о твоем благополучном возвращении. Сама выступлю тебе навстречу. А ты — держись!

— Не пропаду! — обещал Калиновский.

Утром незаметно для французских аванпостов поручик переправился через реку Двину.

Калиновский остановился у корчмы «Ночная совушка», чтобы напоить своего коня. Корчма располагалась в большом бревенчатом доме под высокой соломенной крышей. От нее отъезжали шестеро польских улан. Сидя верхом на своих лошадях, они громко взывали: «Ежи! Ежи!» Из распахнутого малого окошка выглянуло молодое лицо и отозвалось: «Поезжайте, панове, догоню!»

Тут же женская ручка увлекла пана Ежи в сторону, а друзья-уланы дружно расхохотались, разом тронули своих лошадей и затрусили слабой рысью, весело переговариваясь между собой. То были улан 8 польского полка, о чем указывало на одном овальном жетона, укрепленных на конской сбруе, его успел заменить Калиновский.

Такой же жетон он углядел на сбруе стоявшего под навесом коня: на белом фоне красная цифра «8». На Калиновском была такая же форма, как у отъехавших уланов, но жетона не было. Видимо, жетон для ношения введен совсем недавно,о чем он и не ведал. Хорошо, что вовремя узнал о нововведении. Он скоро соскочил наземь, поставил Белами так, чтобы самому не быть видимым из окна. Жетон крепился на зажимах к ремню сбруи на шее коня. Несколько секунд понадобилось Сержу, чтобы завладеть нужным жетоном.

Только он отвел Белами к питьевому корыту, на низенькое крылечко выскочил молодой улан. Это был Ежи, стройный и подвижный человек. В окно высунулось привлекательное лицо паненки, с улыбкой глядевшая на своего возлюбленного.

Ежи мгновенно оказался в высоком седле, пропажу жетона не заметил; послал воздушный поцелуй своей милой, развернул коня и тут увидел незнакомого поляка верхом на гнедом жеребце. Улан приветливо улыбнулся и представился:

— Ежи Макарчик.

— Тадеуж Сморчевский

— Туда? —— указал Макарчик на восток, куда подались его товарищи.

— Нет. Туда! — указал мнимый Сморчевский в сторону противоположную, к городу Вильно.

И тут оба расслышали, что их зовут.

За разговором уланы не заметили, что подъехала с откинутым верхом бричка и отряд кавалеристов; в бричке сидели два французских генерала в роскошных мундирах и треуголках синего цвета, глядевших на них.

— Панове, — обратился к ним на плохом польском командир эскорта, подъехав к ним на коне, — можете нам сказать, где русские?

Макарчик пожал плечами, ибо ничего не знал о русских. Ответил Калиновский на хорошем французском, что русские отступают по дороге на Полоцк и находятся далеко, возможно, в двух, а то и в трех переходах отсюда. Начальство одобрительно покивало головами, удовлетворенное ответом, и бричка покатила дальше, сопровождаемая конной охраной.

— Пан, вы знаете, с кем вы разговаривали? — Спросил Ежи и сам же ответил. — С наполеоновским маршалом. Николя Удино, герцог Реджио.

— Скажите, пожалуйста! А я и не догадался. Вижу: большая шишка. Мундир с золотым шитьём, эполеты. А что он — маршал даже в голову не пришло.

— Удино со своим корпусом наступает на Петербург, — доложил с воодушевлением, даже с радостью Макарчик. — а Макдональд двигается на Ригу с пруссаками. Сам же император, судя по всему, преследует Барклая. Такая получится заварушка! Только держись!

Пан Калиновский улыбнулся и похлопал по шее своего гнедого, который застоялся и начал нервничать, дергая головой и ударяя правым копытом в землю.

— Видный человек, этот Удино, ничего не скажешь! Кто у вас командир, пан Ежи?

— Ротмистр Юзеф, — ответил Ежи, ничего не подозревая, попрощался и поехал в сторону отъезда своих товарищей.

Наш улан благополучно добрался до распутья. Тут дорога расходилась на три стороны. На столбе под деревянной треугольной крышей висел намалёванный, видимо, местным богомазом образок Божьей матери с младенцем, со скорбным выражением взирающая на терзаемый людьми земной мир. Наш улан помолился, чтобы госпожа Богородица уберегла его от ненужных встреч и помогла благополучно прибыть в конечное место его путешествия.

Он повернулся влево, в объезд города Вильно и проехал еще полчаса, миновав обширную березовую рощу и ржаное поле. Всюду безлюдье, деревень не видно. Солнце перешло за полдень и склонялось за кромку леса, жара спала, и в воздухе, над дорогой, скопилось облако комаров, предвещая ненастье.

Поместье пана Пульчитского располагалось в укромном месте, среди дубов и берез, на небольшом холме, у неширокой, петляющей речонке, которую можно было перейти в брод.

Поднявшись на травяной изволок, наткнулся на польский разъезд — усатый толстый вахмистр и два молоденьких, худеньких рядовых. Ловили мародёров и дезертиров. У Калиновского ёкнуло сердце, ибо этого он и боялся и Богородицу молил о недопущении такой встречи. Однако, чего сторонился, на то и наехал. Калиновский принял как можно независимый и уверенный вид.

— Куда вы направляетесь, пан офицер? — спросил вахмистр, строго глядя на него. У вахмистра было круглое лицо, длинные пушистые усы, двойной подбородок над толстой короткой шеей; по виду, совсем не строгий, даже добродушный человек.

— К пану Пульчитскому, который проживает вон в том поместье, которое отсюда видать. Посланник от пана Домбровского, Яна Генрика.

— Вижу: вы улан восьмого полка. Кто у вас командир?

— Ротмистр Юзеф! — назвал улан, не моргнув глазом, командира Ежи Макарчика.

— О, пан Юзеф! — расплылось в улыбке полное усатое лицо. — Уж не тот ли пан Юзеф, что был со мною на сейме в Кракове в позапрошлом году?

— Точно так, пан вахмистр! Он самый и есть! — бодро ответил улан Сморчевский, беззаботно улыбаясь; белозубая широкая улыбка Сержа с ума сводила женщин и нравилась мужчинам.

— Передай, дружок, пану Юзефу мой самый нижайший поклон и пожелание беречь своё драгоценное здоровье! Уж больно пан Юзеф горяч и непредсказуем. Зато за столом — хороший компаньон. Сколько мы с ним выпили горилки и съели ветчины! И ещё скажи, что Адам Копытка его помнит и любит!

— Будет сказано, пан Копытка! — обещал Калиновский, подталкивая коленями в дышавшие бока Белами, чтобы тот продолжал свой путь.

Вот и поместье пана Пульчитского. Большой каменный дом находился среди липового парка, окруженный высокой железной оградой. Калиновский не поехала по центральной широкой аллее, а свернул на тропку вдоль ограды, которая вскоре закончилась оврагом, заросшим крапивой и кустами акации. Тропа, обогнув последний каменный столб с навершием в виде белого шара, углубилась в старый парк. Сквозь густую листву лип были видны стены господского двухэтажного дома.

Этот путь в поместье хорошо были известен Сержу. Он приезжал сюда не в первый раз, раньше с письмами своего шефа, генерала Кульнева, теперь с кольцом для панны Каролины в знак верности и любви.

Ему повезло: он увидел служанку панны, семнадцатилетнюю Ядю. Он свистнул привычным для нее свистом. Ядя встрепенулась, вскинув светлую голову; на её милом личике изобразилась приветливая улыбка.

— Пан Калиновский! Сейчас, — и она убежала, чтобы сообщить хозяйке о его приезде.

Улан спустился наземь, потоптался на месте, чтобы размять ноги. Белами стал обрывать листву с ближайшего куста, видимо, его томила жажда. Серж расслабил подпругу, по-дружески похлопал коня по шее, и Белами отозвался лаской; тронул его ладонь теплыми, мягкими губами и фыркнул, как всегда это делал, как бы смущаясь своей же нежности.

Мелькнуло сиреневое платье, и запыхавшаяся панна Каролина предстала пред ним; взволнованная частым дыханием, небольшая девичья грудь учащенно вздымалась и опускалась в небольшом вырезе платья, в котором был заметен маленький золотой католический крестик.

— Вы, Серж? С ума сошли! Хотя вы в мундире улана. Но это же опасно! Не томите меня. Что случилось?

Каролина — высокая молодая девица, подстать рослому Кульневу, с русой густой копной волос до плеч и хорошеньким овальным лицом, оживленным темно-серыми блестевшими глазами.

— Мы отступаем в глубь России, но надеемся, что это не на долго.

— Это ужасно, Серж! Я так этого боялась, и оно совершилось. Что же будет дальше?

— Я привез вам от шефа маленький подарок. Надеюсь, что он вам понравится.

Серж достал из кармана куртки маленькую красную коробочку.

— Не здесь, Серж. Зайдемте в дом.

Серж оставил Белами на лужайке, среди кустов, а сам пошел с Каролиной по песчаной дорожке к дому.

— Мне пора возвращаться, — сказал он хозяйке поместья.

— Как же вы поедете? Кругом одни французы и пруссаки.

— И поляки тоже, — сказал он с улыбкой. — Меня славу Богу, принимают за одного из них.

— Немудрено, — она сверкнула глазами, одарив его своей очаровательной улыбкой. — Вы настоящий поляк, сказала бы. Варшавский. С тем же лоском и манерой держаться. На тамошних балах вы имели бы успех у наших дам.

По ступенькам белой мраморной лестнице они поднялись на высокое крыльцо, а потом через двухстворчатые двери вошли в господский дом.

Слуги занимались уборкой. Два парня в ливреях тащили стулья им навстречу, а женщина с ведром и тряпкой протирала деревянные полы.

— Вы удачно прибыли. У меня никого нет. Все отправились в Вильну на встречу с Наполеоном. Даже дедушку с собою увезли. Захотели показать ему французского императора. Он не хотел ехать, жаловался на боли в пояснице.

Увидев Ядю, панна повелела взять коня, отвести под навес, дать корм, напоить и опять проводить на поляну. Ядя, улыбнувшись Сержу, убежала.

Через просторную залу, в которой принимали гостей, а на стенах висело старинное оружие и головы убитых оленей, медведей и волков, они поднялись по деревянной лестнице на второй этаж, где располагалась уютная комната панны Каролины.

В комнате два окна, в углу широкая кровать под балдахином; против камина два кресла и скамейка; между окон большое зеркало; перед ним столик с различными дамскими принадлежностями, стул с короткой спинкой.

Панна поставила красную коробочку на стол, раскрыла её и воскликнула:

— Какая прелесть!

Она достала колечко и надела на палец правой руки; подошла к окну, чтобы полюбоваться на свету своею белою рукою и перстнем:

— Вот не ожидала! Я уже думала — всё, генерал мой на меня осерчал. А он — мне кольцо в подарок! Значит, он меня простил! — девушка повернулась к Калиновскому восторженным лицом. — В мае получила от него письмо из Тельша, в котором он вспомнил о двух моих зимних письмах и упрекал меня за то, что я требовала от него оставить службу. Семь месяцев тому назад я писала их под диктовку отца и брата. Я обливалась слезами, зная, что это его встревожит. Потом в другом письме я повинилась, попросила прощения. Я сказала, что люблю его и буду любить. Он поверил или сделал вид, что поверил. По крайней мере, мы были помолвлены, но свадьбу решили отложить до окончания войны. И вдруг получаю этот майской листок, полный прежних упреков, в котором пишет, что я свободна и могу располагать своими чувствами как мне заблагорассудится. Разве можно писать своей невесте такие слова? Нет, Серж, скажите, скажите? Вы бы тоже так написали своей невесте? Правда, тут же в конце письма указывает совсем другое — что с нетерпением ожидает от меня ответа. Какого ответа? Мы же о всем договорились. Я дала слово, что буду ждать его, что я люблю его и замуж за другого не собираюсь. Я самый лучший его друг. Так ему и передайте!

Каролина улыбнулась ртом и глазами, полными чистых слез, будто солнечный лучик глянул из-за облака.

— Скажите, что я рада его подарку и буду хранить его у самого сердца. Этот перстень всегда будет со мной!

— Благодарю вас, панна, за теплые слова, — сказал растроганный Серж Калиновский. — Я передам шефу то, что вы сказали и хочу заверить вас в его большой любви к вам. Он только и мечтает о встрече с вами. Только и говорить о вас. Верьте мне. Война вас разлучила. Но она не будет вечной. Зимой закончится. Я надеюсь погулять на вашей свадьбе где-нибудь в декабре или январе. А теперь, панна, прошу меня отпустить. Пора. Простите, ежели, что не так.

Панна Каролина протянула для прощания благоухающую ручку, и Серж, поцеловав нежные пальцы, отступил назад.

— Серж, берегите себя! — сказала она. — Я буду переживать. Пусть успех всегда сопутствует вам, а над головой не гремит гроза!

Глубоко взволнованный таким пожеланием, Серж покинул дом панны Каролины Пульчитской. И скоро скакал в обратном направлении, надеясь на свою гусарскую удачу.

7. Витгенштейн

Корпус графа Витгенштейна отступил на правый берег Двины и остановился. Назад пути не было.

Магазины для продовольствия армии находились в Себеже, Острове и Пскове. В Себеже так же сосредоточились парки и мастерские. От Себежа начиналась прямая дорога на Санкт-Петербург. Себеж — местный деревянный городок стал вожделенной целью французского маршала Удино.

У графа Витгенштейна имелись храбрые и умелые сподвижники, генералы дивизий, которые составляли его подвижный штаб. Начальником штаба являлся предусмотрительный генерал-майор Добре: артиллерией командовал князь Яшвиль; генерал-майор Дибич, оберквартирмейстер, ведал размещением войск по лагерям и по отдельным квартирам: кроме этого, он возглавлял оперативный отдел. Командиром авангарда и арьергарда, в зависимости от обстоятельств, был генерал-майор Кульнев. Генералы штаба были единодушны со своими корпусным командиром и дружны между собой.

Граф Петр Христианович Витгенштейн, сорока двух лет, деятельный и грамотный военачальник умел воодушевить подчиненных на верность России и государю-императору; он пользовался уважением у младших чинов и офицеров, заботился о быте солдат и с осторожностью прибегал к наказанию нарушителей дисциплины.

Что касалось той силы, которая стала перед русскими в лице двух маршалов, то она была внушительна и серьезна. Бонапарт, направляя из своей великой европейский армии два корпуса на северо-запад России, поставил для маршалов цель: Макдональду захватить порт Ригу, а Удино держать марш прямиком через Себеж на северную столицу русских.

Каждый из маршалов не желал подчиняться другому и действовал самостоятельно. В то время как баварцы, поляки, пруссаки, французы Макдональда подтягивались к Риге, авангард Удино двигался вверх по реке Двине. Корпус Макдональда растянулся на двести верст от городка Динабурга до Рижского залива. Расстояние между двумя французскими армиями составляло около сто верст.

Это не мало важное обстоятельство дало возможность Витгенштейну втиснуться в промежуток между ними, окончательно разъединить их и ударить в тыл Удиновской армии. Штабным генералам раздумывать было некогда, все единодушно решили атаковать противника, который не на много превышал их своею численностью.

Началась подготовка к наступлению — движения дивизий и рот, устройство переправ через речонки и болота, строительство моста через Двину. Авангарду генерал-майора Кульнева поручено действовать решительно — атаковать, захватывать обозы и пленных в тылу противника.

Двадцать шестого июля корпус Удино вошел без боя в город Полоцк, укрепился в нем, а через три дня его авангард двинулся к Петербургской дороге. Перебравшись на русский берег Двины, он захватил по пути несколько деревень.

Этого и ждал граф Витгенштейн.

Когда к нему прискакал адъютант генерала Кульнева поручик Калиновский и доложил, что совершилось то, чего русские так ждали: «Французы у Клястиц!» — командир корпуса отдал приказ к немедленному выступлению основных своих дивизий и рот.

К полудню двадцать восьмого июля маршал Удино, герцог Реджио, прибыл в село Клястицы,занятое без боя авангардом французов, дивизией генерала Леграна.

Для маршала приготовили двухэтажный помещичий дом с четырьмя круглыми колоннами на парадном входе. Своим фасадом с двумя рядами больших окно дом обращен на широкое поле, засеянное, еще некошеной пшеницей. За полем зеленой стеной поднимался лес из лиственных деревьев. Дом имел опрятный и пристойный вид.

Николя Удино находился в приподнятом расположении духа, довольный успешным развитием событий и продвижением без значительных сражений своих войск по направлению к Санкт-Петербургу.

Обещание, данное им Наполеону, занять к шестнадцатому августа северную столицу русских, постепенно, день за днем, начинало исполняться. Занят Плоцк, падет н ногам маршала Себеж — и дорога на город на Неве будет открыт. И он, маршал Удино, его покорит в подарок своему императору. Это будет поистине замечательный поступок. Как им можно не гордиться?!

Правда, на пути все ещё маячит какой-то Витгенштейн, то ли пруссак, то ли баварец, между прочим, как скажет император, подданный французской короны, если быть точнее. Осознает ли тот это или нет? Даже если и не осознает, всё равно русские будут разбиты. Они не устоят перед орлами Бонапарта, сражавшиеся под Аустерлицем и Фридляндом, французы разметают противника в первой же атаке; их галльская смелость и яростный напор всегда вызывал у противника страх и растерянность. Правда, у Витгенштейна, которого он не считал за серьезного противника, был ещё некий Кульнев, шальной кавалерийский генерал, коварный и непредсказуемый, обладающий горячностью, а отсюда и неосторожностью, которого легко завлечь в засаду. Кульнев постоянно тревожил французский авангард, умел успех, даже пленил молодого, неосмотрительного генерала кавалерии Сен-Женье, чем озадачил и насторожил Удино.

Маршал провел пальцами по своему шершавому подбородку, ощутил щетину, слегка поморщился. Надобно бриться. Утром, садясь в коляску, он заторопился, не стал брить подбородок, но прихватил с собою в Клястицы Жоржа Салье, брадобрея и парикмахера. Жорж прожил в Санкт-Петербурге пять лет, как агент Наполеона, имел доходную парикмахерскую на Невском, понимал русский говор и обладал нужными сведениями; одним словом, для Удино —в данный момент полезный человек.

Удино разместился удобно перед распахнутым окном на венском стуле с высокой спинкой, лениво ждал, когда Жорж услужливо намылит мягкой кисточкой его округлые щеки и станет брить; до его слуха доносился невнятный говор солдат во дворе,их смех и беззаботное чириканье воробьев на близком кусте акации.

Острая бритва коснулась левой щеки, счищая белую, густую пену вместе с щетиной. Это было приятное ощущение чистоты и свежести, которых он почувствовал на побритой коже.

— Как ты думаешь, Жорж, займем ли мы русскую столицу?

— Не сомневаюсь, месье, — Жорж перешел на правую сторону, вытер бритву о салфетку, приготовился брить, держа лезвие двумя пальцами, а остальные топыря.

— Подожди-ка! — Приостановил его маршал. — Что там синеется в дали?

Жорж обратил свой взор к окну, держа бритву на весу двумя пальцами, большим и указательным, прищурился и не сразу разглядел за полем, на краю леса, всадников в синих мундирах, человек шесть-семь. Не больше.

— Не может быть.

— Может быть! — твердо заявил французский военачальник, поднимаясь во весь своей высокий рост и углом простынки смахивая мыльную пену с небритой правой щеки. — Русские и есть. Гродненские гусары Кульнева!

Маршал высказался с раздражением. От его благодушия не осталось и следы, а круглое лицо с бакенбардами приняло жесткое, даже сердитое выражение.

Раздалась барабанная дробь тревоги. Забегали солдаты с ружьями, захлопали, затрещали вразнобой одиночные выстрелы. Эскадрон легкой кавалерии поскакал в сторону леса прямо по пшеничному полю, вытаптывая в нем тропинки.

Синие гусары подались назад и скрылись в зеленой листве. То была конная разведка, не иначе. Можно было и успокоиться, но Николя Удино взволновался необыкновенно. Как это русские посмели его потревожить?! Они его не бояться, ищут с ним встречи. Кто таков в конце концов этот Кульнев? Наполеон считает его лучшим кавалеристом у русских, смелым, решительным. От него надобно ожидать опасных действий!

Инстинкт опасности подсказал маршалу, что нельзя благодушествовать. Как можно скорее следует покинуть Клястицы. Село может стать местом ожесточенных атак. Он приказал подать экипаж.

Уезжая, маршал Удино приказал генералу Леграну держать оборону, не покидать выгодную позицию. Опытный в боях, генерал Легран, грузный, пожилой мужчина, стоявший у экипажа, выглядел спокойным; он уверял Удино, что не уступит села русским.

.— Я на вас надеюсь, генерал, — сказал Удино, так и не выбривший правую щеку, поэтому левая выглядела неестественно белой, — Трогай! — Крикнул он кучеру, толстому французу.

Экипаж покатил прочь от опасного села. Отряд кавалеристов сопровождал взволнованного маршала Франции к Полоцку, где сосредоточилась его надежная сила. Там он наконец обретет уверенность в своей безопасности. Там он будет, как казалось маршалу, надежно защищен.

8. Атака

В это время генерал Кульнев с четырьмя офицерами прискакал к опушке леса, что находился на другой стороне речки Нише, против села Якубово в двух верстах или в получасовой ходьбе от Клястиц.

Не слезая с коня, генерал крикнул своей пехоте, построенной для атаки:

— Солдаты, друзья мои, наша задача — выбить французов из села, что перед вами. Я вполне уверен, что нам это по силам. Нам не впервой бить французов. Побьём и в этот раз. Ура!

— Ура! Ура! — дружно ответили пехотинцы, подняв вверх длинные ружья с отомкнутыми штыками. Присутствие любимого генерала воодушевило их на подвиг.

Четыре пушки авангарда, доставленные на лошадиной тяги, поставленные в ряд, грохнули дружным залпом по французским позициям. Дула пушек окутало белое облачко дыма; запахло жженым порохом. Два дома в селе загорелись.

Сражение началось. Пехота, перебравшись вброд через речку, повалило в горку; французы открыли беспорядочную ружейную пальбу. Упало несколько солдат, остальные вбежали на вершину берега. Пехота опрокинула егерей неприятеля. Те побежали за дома, отстреливаясь на ходу.

Русская штыковая атака выбила егерей из села, но и сами продержались недолго. Французы темной массой подступили с двух сторон. Поднялась оглушительная стрельба. Стороны неоднократно сходились в штыковой схватке. Бой за село длился до самого вечера и с темнотой затих сам собой.

Утром следующего дня, на самом рассвете, когда заря только начала заниматься, — самое любимое время Кульнева для нападения,— он снова повел свою пехоту на село Якубово. Граф Витгенштейн двинул из резерва полк пехоты генерала Казачковского. На правом фланге эскадрон Гродненского полка защищал артиллерию, на левом фланге — другой эскадрон оберегал пехоту от обхода вражеской конницы.

Кульневская пехота стремительной атакой овладела несколькими домами, потом в который раз выбила неприятеля из помещичьего дома.

Поручик Калиновский с саблей в правой и пистолетом в левой ворвался в залу, крикнул по-французски пятерым солдатам и офицеру, ощетинившимися штыками: «Мисье, хотите жить — сдавайтесь!» Французы побросали ружья на пол. Ему пришлось сопровождать пленных, чтобы сохранить им жизни.

Кульнев, завидя группу пленных со своим адъютантом, прокричал: «Сергей Сергеевич, ты мне уже какую партию приводишь?»

— Ваше благородие, я им дал честное офицерское, что обеспечу им безопасность.

— Скачи к графу, доложи, что французы из Якубово побежали к Клястицам! Боюсь, как бы они не заняли позицию на высотах реки. Их тогда оттуда не выбьешь.

— Будет сделано! Только моих пленных поберегите!

— Никуда они не денутся, — заявил Кульнев и, окинув быстрым взглядом пленных, сказал: — Господа, вы к нам явились с оружием, чтобы воевать. И сдались, чтобы не проливать напрасно кровь. Мы с безоружными не воюем. На удобство не надейтесь. Сидите смирно, тогда вас никто не тронет. Адью! — и ускакал на своем черном жеребце.

Поручик Калиновский поскакал на главную квартиру Витгенштейна по лесной тропе. Позади трусил его вестовой Семен Блинов.

Тускло, даже мрачно было в лесу, в котором перемешивались лиственные деревья с хвойными, но небо оставалось светлым, в тех вечерних красках бледной зари, что так радует глаз. И мысли его были беспокойны и в то же время отрадны. Беспокойны оттого, что лес в сумерках таил опасность — удачное время для нападения. Радостное же потому, что генералу Кульневу и всем остальным удалось сломить французов и теперь, что и ни говори, всё должно пойти иначе. И ещё он знал, что Кульнев будет выискивать момент, чтобы сделать что-нибудь значительное для их общей победы, а ему на следующий день нужно возвратиться.

Проехав версту, а то и две, Серж мог расслабиться и облегченно вздохнуть: лес поредел и сквозь стволы завиднелось открытое пространство. Но тут, как из-под земли, возникла фигура в французском мундире с ружьем, направленным в его грудь.

Не раздумывая, Калиновский выхватил из кобуры, притороченной к седлу, пистолет и выстрелил прямо в лицо солдату. В блеснувшем выстреле заметил блеск глаз и черные усы. Солдат рухнул как подкошенный. А Белами ускорил бег, чутьем поняв, что теперь «дай Бог ноги» и надобно удирать. И ещё в блеске выстрела увидал сверкание несколько штыков над кустами. Белами вынес его из опасного места, и в следующий миг он услышал за собой тяжелый топот лошади своего вестового. И не оглядываясь подумал: «Хорошо, что Семен жив!» Но что это? Что было? Французы в лесу! Уж не обходный ли это маневр, чтобы ударить нашей пехоте в спину, когда выпадет такая возможность. Эта мысль занимала его более всего.

Главная войсковая квартира Витгенштейна находилась в деревне за рекой, и Калиновский вскоре докладывал адъютанту графа о победе и бегстве французов из Якубово. Затем он предстал перед самим генерал-лейтенантом, который по доброте своей обнял его и в благодарность похлопал по спине.

Калиновский рассказал графу о случае, произошедшем с ним в лесу, и высказал соображение, что этот обходной маневр похож на засаду или на неожиданное нападение, которое должно последовать в дальнейшем.

Генерал распорядился двум эскадронам донских казаков отправится к Кульневу для подкрепления, а поручику Калиновскому сказал, чтобы тот передал своему шефу: гнать французов по дороге, в большое дело не ввязываться, ждать основных сил, пехоту и артиллерию, чтобы окончательно сломить Удино. Граф высказал беспокойство, как бы по своей горячности Кульнев на начал ненужное сражение с основными силами противника.

— Не надо забывать, что Удино располагает превосходящим числом войск своих. Надобно сосредоточиться, накопить силу и ударить сообща.

После пяти часов пополудни Калиновский с двумя эскадронами донцов тронулся прежней дорогой в обратный путь. С большой осторожностью они следовали по тенистому лесу, ожидая засаду, но никого не встретили и трупа на дороге не обнаружили.

— Значит, унесли, — предположил Калиновский.

— Если был отряд егерей, — заметил вахмистр Плетнёв, — то непременно они где-нибудь здесь. Надобно смотреть в оба: француз враг коварный. Любит делать хитрые маневры. Нагрянет, когда его никто не ждет.

Пока Калиновский отсутствовал, генерал Кульнев захватил село Клястицы и выгнал французов на Полоцкую дорогу. К нему в помощь утром прибыло подкрепление — Рижский и Ямбурский полки и один батальон пехоты четырнадцатой дивизии. С этими силами Кульнев значительно продвинулся следом за маршалом Удино и захватил многочисленный обоз и бричку маршала с богемским фарфором и не мало пленных.

Французы перебрались через реку Дриссу и расположились на ночлег биваком на высоком берегу у села Бояршины. На другом берегу у села Сивошино так же биваком остановилось русское войско, чтобы отдохнуть после жаркого дневного сражения.

9. От Сивошина до Бояршины

Была тихая, теплая ночь, без луны и ветра. Много звезд высыпало в вышине, точно светлечки, хорошо был заметен Млечный путь.

Калиновский застал Кульнева у костра. Генерал ужинал ржаным хлебом и кусом жареной рыбы. То была костлявая щука и нетерпеливый Кульнев, отплевываясь от костей, жаловался:

— В каждом куске множества костей. Ты, погляди, Серж. Так и усыпано, точно иголки.

— Будьте осторожны, ваше благородие. Я вот поэтому щуку не люблю. То ли дело — карп!

— Где же карпа взять? Хорошо бы, — согласился генерал и закашлялся. — Вот видишь, — прохрипел он.

— Воды, воды! — раздалось разом несколько голосов.

Кульневу протянули солдатскую кружку с водой; он сделал три глотка, но продолжал натужно кашлять. Лицо его сделалось красным и напряженным. Калиновский несколько раз постучал шефа по широкой, плотной спине, над лопатками, считая, что тот подавился.

— Хватит! Душу выбьешь, — прохрипел генерал, усмехаясь, но кашлять перестал. — Вот понимаешь. И косточка-то малая, — он сплюнул в костер, — а сколько мук доставила. Это надо же! Что тебе сказал граф? Ждать основных сил? Если бы я и вчера ждал, мы бы сейчас торчали у Клястиц, а не продвинулись до Сивошина. А ты знаешь, Серж, где я родился? — спросил он вдруг, — Не знаешь?

— Не знаю.

— Вот в этих местах и родился. Моя матушка тогда молодая, ехала к своему месту назначения и была очень грузна. И тут вздумалось мне появиться на свет. Моя матушка в муках возлегла для сего божественного действа, — рождения человека. Тут я и появился, Серж, где-то здесь. И вот уже сорок восемь лет живу на свете и беззаветно служу отечеству, нашему любезному государю. Знаешь, как я всегда говорю?

— Служба государю и молитва Богу не пропадут даром.

— Вот именно! Вот и служу, и жизнь свою не жалею.Лишь бы выбить вон наглого врага с земли нашей! Расколоть его без жалости, как орех! — он сжал большой кулак. — Себя не переделаешь. Уж больно зол на Бонапарта!

— Гнать, гнать Удина! — согласился с генералом вахмистр Плетнев, встряхивая курчавой черной головой.

— Вот и вахмистр меня поддерживает! — с воодушевлением заметил генерал. — Куй железо пока горячо! Сколько раз мы их колотили, и всегда они в численности нас превосходили. Неожиданная атака всегда сеяла панику в их ряды. Вспомните, что Александр Васильевич, бывало, скажет?

— Атаковать! Атаковать!

— Так и нам надобно! Вон заря-то уж занимается. Ну, други мои, готовьтесь.

Дорога от села Севашина до села Бояршины пролегала по отлогим всхолминам, поросшими густым кустарником и березовыми рощицами. По краям застыли зеленые болотца с камышом и осокой, с торчащими ветвями ив. Кое-где виднелась темная водица, покрытая ряской. То был длинный, единственный сухой проход, своего рода дефиле, как именовали военные, похожее на плотину. И эта плотина протяженностью не более четырех верст,— в обычное время сорок минут ходьбы,— в некоторых местах, особенно топких, была укреплена деревянными плахами, точно мостками, потемневшими и скользкими от сырости. Дефиле вызвало подозрение у идущего впереди отряда донских казаков. Да и кони почувствовали неладное, всхрапывали и топтались на месте и решались ступить на предательскую, скользкую твердь не иначе, как после настойчивых понуканий и частых ударов в бока.

За казаками тянулась пехота, потом эскадрон, снова пехота. Двигался отряд без разговора, соблюдая тишину. Слышалось тяжелое дыхания, хлюпанье в жижи лошадиных копыт. Как только колонна растянулась по всей дороге и стала приближаться к Боярщине, расположенной на возвышенности между двух озер, разом началась стрельба с французской стороны. Захлопали ружейные выстрелы, загремела батарея, искусственно загороженная ветвями; со свистом летели ядра и взрывались гранаты. Начался переполох.

Когда раздалась ружейная стрельба с высот холмов, послышались выстрелы справа из лесной полосы. Калиновский вспомнил ночное происшествие. «Уж не они ли? — подумал он о тех, что стреляли довольно метко из лесной полосы. — Спрятались, а теперь заговорили».

Войска генерала Кульнева оказались под жестоким перекрестным огнем неприятельских егерей. Никуда нельзя было спрятаться. Каждый человек, каждая лошадь представляло собой открытую мишень.

Серж взглянул на Кульнева, стоявшего рядом с командиром Гродневского полка гусар, полковником Рилигером; лицо генерала было страшно от изобразившего на нем ужаса, злости и отчаяния. Кульнев вскричал: «Да это хуже, чем под Оревайсом!»

Яков Петрович припомнил шведскую кампанию, когда его пехота угодила в такую же западню. Между тем, впереди творилось что-то невообразимое. Из упавших трупов людей и лошадей образовался завал, мешая движению колонны. Идти вперед нельзя было, отступать невозможно из-за пехоты, которая напирала сзади и кричала: «Чего встали, бестолочи! Да двигайтесь же куда-нибудь! Почему замолчали наши пушки?»

Они не знали, что три конных орудия из четырех были опрокинуты, подбитые меткими попаданиями ядер, а заряды французов все летели и взрывались, поднимая веером болотную грязь и разбрызгивая её по сторонам. Это было безжалостное избиение людей. Солдаты тонули, карабкались; их перепуганные лица, в грязи и крови, взывали о помощи. Но помощи во спасении не было ни откуда. «Господи! Да что же это? Помогите!»

Многие сходили с твердой насыпи в болотную жижу, но и там не было спасения, ноги вязли в холодной грязи. Некоторые проваливались по пояс вместе с ружьями, цеплялись за все, за что можно ухватиться, топили с собою товарищей.

Калиновский видел: вот опрокинулись — один, второй, третий солдат в болото и застыл, раскинув руки, лицом вниз; в черной воде, по зеленой ряске расплывались кровавые разводы.

Вся Кульневская рать, растрепанная и численно уменьшившаяся, находилась в отчаянном отступлении. Генерал собирал уцелевшие остатки своих рот. Рослый солдат, с ног и до головы, в грязи и траве, с ружьем, облепленным ряской, остановился перед ним.

— Воробьёв, ты?

— Так точно, ваше превосходительство! Бог помиловал.

— И даже не ранен?

— Не ранен, ваше превосходительство. Хотя задела малость, шалава, — сказал солдат, показывая плечо, на котором, будто ножом, вспорота рубаха и проступила кровь. И как бы извиняясь, заметил:

— Да грязен малость.

— Самое главное — жив, Воробьёв! Жив! А грязь смыть можно. — И заговорил об их общем несчастье: — Эх, угораздило! Это надо же! Вот попали! Вот нечистая занесла!

—Глядите! Французы заходют нам в тыл! — крикнул какой-то солдат.

Кульнев обернулся — действительно, им во фланг заходила французская колонна, длинные стволы ружей с отомкнутыми штыками остро поблескивали в солнечных лучах; всё больше и больше появлялось солдат из леса на равнину.

Генерал мигом вскочил в седло своего Черныша и поскакал к Гродненскому полку гусар, сгрудившемуся поодаль от него. На скаку выхватил из ножен свою широкую саблю, хрипло закричал:

— В атаку! За царя и отечество! — голос сорвался, но все-таки слышно прозвучал. — Победить или умереть! Отомстим за братьев наших!

Гродненский полк всеми эскадронами помчался на противника, строящегося в каре. Французы не ожидали такую многочисленную конницу. Они не успели построиться как надобно: одни скученно стояли и галдели, другие подбегали.

Разъяренные гусары врезались в густую пехотную массу. И началась безжалостная рубка. Солдаты старались увернуться или загородиться ружьями, а их рубили и давили конями; веером летела кровь от каждого взмаха сабель; крики и лошадиное ржанье смешались в общий гул битвы.

Калиновский, который находился в правой стороне от генерала, увидал, что знамя полка в руках раненого унтер-офицера задрожало и уже начало склоняться к земле. Он успел подхватить его левой рукой, почти вырвал древко у завалившегося унтера, в правой руке Серж держал окровавленную саблю и криком звал к себе на помощь товарищей. К нему подскакал второй унтер-офицер и подхватил знамя, но тут же был повержен выстрелом в упор, а потом заколот двумя штыками. Калиновскому снова пришлось подхватить знамя. Вокруг его закипела яростная схватка.

Кульнев, размахивая тяжелой саблей и, сваливая с ног одного за другим противника, кричал:

— Держись, Серёга!

Калиновского окружили гусары, а озверевшие французы пытались достать до него своими длинными штыками, это им не удавалось и ещё больше их раздражало. Подпоручик Гротгус, молодой человек, любимец полка и хороший товарищ Сержа, был выбит из седла и исчез среди солдат. Калиновский передал знамя пробившемуся к нему унтер-офицеру Галушкину, а сам бросился освобождать подпоручика. Люди и кони все смешались в общую кучу, Калиновскому не удалось найти юношу, он видел только лошадь с пустым седлом в окружении солдат. А так как солдаты отступали, то с собою они увлекли и лошадь. Вся масса вооруженных людей сдвинулась по направлению к лесу, оставив после себя горы трупов людей и лошадей.

Сбившись в кучу, французы наконец ощетинились штыками и стали недосягаемы. Русские гусары подались назад, к своим канонирам, чтобы защитить их от подобной атаки французской кавалерии.
Авангард Кульнева продолжал отступление.

Гусары остывали от горячей схватки, переговаривались между собой. Калиновский оглядывал лица товарищей, с облегчением вздыхал, видя то того, то другого живыми, многие из них были ранены, заметна кровь на лицах, на синих мундирах. Гусары жалели погибших товарищей, таких насчитали двенадцать человек.

— Корнет Вадбольский взят в плен, — говорил Еремин, светловолосый гусар с кудрявыми бакенбардам, известный шутник и картежник.

— А Борька Гусев убит; он бросился на помощь корнету, но перед ним стала стена лягушатников.

— Какая досада! Какая досада! — услышал Серж голос своего шефа и обрадовался тому, то тот жив. Несмотря на удачную кавалеристскую атаку и уничтожение французской пехоты, шеф откровенно горевал. Он шел пешком, ведя на поводу черного жеребца; свой генеральский мундир он снял и перекинул через седло, сам остался в нательной рубашке с распахнутым воротом из солдатского сукна. Он был в отчаянии от неудачного наступления на Боярщину. Такую неудачу ему переживать ещё не приходилось. Рядом с ним находился полковник Ридигер, командир Гродненского полка, молодой мужчина, невысокого роста, худощавый и выглядевший рядом с высоким, широкоплечим Кульневым, как юноша.

Калиновский верхом на Белами ехал впереди. Конь устало вышагивал за повозкой, понурив голову. На повозке унтер-офицер Жалила вез штаб-ротмистра Ильинского, раненного в грудь и ногу, лежащего пластом, и время от времени стонавшего.

Французские пушки с высот холмов яростно обстреливали удалявшихся русских воинов. Ядра, одно за другим, так и сыпались на них; они шлепались, взрывались, раскидывали комья земли и смертельные осколки, сшибали с ног несчастных.

Кто-то позади сказал:

— Опять завязла пушка.

Кульнев остановился и поглядел через плечо.
Четверо канониров помогали лошадям вытянуть пушку, вызволить из грязи большие колеса, на которых находился лафет. То был единорог метко-стрелявший картечью. Генерал им дорожил и всегда надеялся на его убойную силу при атаке многочисленного противника.

–– Давай! Давай! — подбадривали друг друга канониры. — Черт! Завязла как!

— Что там такое? — полюбопытствовал Кульнев и сделал два-три шага к ним, чтобы помочь. И тут просвистело ядро и тяжело ухнуло рядом да так, что задрожала земля. Ядро взорвалось, звук был такой оглушительный, что заложило в ушах. Комья земли и осколки полетели во все стороны, но не достали ни Калиновского, ни Белами. И Серж ещё подумал: «Пронесло» и расслышал стон. В кого-то попало. Он осмотрелся с тревогой.

Полковник Ридигер стоял, обсыпанный землей и как бы оглушенный и контуженный взрывом. Кульнего рядом не было. Калиновский поискал его встревоженным взглядом и заметил среди травы лежавшее тело вблизи Ридигера.

Калиновского точно сбросило с седла, он кинулся к лежавшему генералу. «Неужели?!» Да. То был Кульнев. И то, что увидел поручик, его потрясло. Французское ядро оторвало Кульневу ноги; их просто не было; из обрубков вытекала ярко-красная кровь. Генерал лежал навзничь в нательной рубашке, и лицо среди темных волос поражала своей неестественной бледностью. Кульнев умирал.

Серж услышал совершенно изменившийся голос командира: «Други мои, спасайте отечество! Не уступайте врагу земли нашей. Победа будет… » Он замолчал, и рука его было поднявшись упала.

Сбежались ближайщие солдаты, сгрудились вокруг него; подняли то, что осталось от генерала, и понесли к санитарной повозке.

Раздался чей-то крик: «Кирасиры!»

Из-за пехотного каре в облаке пыли показались французские латники, сплоченные, подкрепленные эскадронами польских улан. Они мчались в атаку на крупных косматых конях, в металлических шлемах, увенчанными гребнями с лошадиными черными хвостами, спадавшими на спину.

Вместо контуженного Ридигера гусарский полк возглавил командир эскадрона Гротгус, старщий брат погибшего подпоручика. Гротгус энергичным голосом воззвал: «Сабли наголо! — подождал немного и возвысил голос. — Отомстим за смерть шефа нашего!»

— Эх! Где наше не пропадало! — воскликнул кто-то из гусар. Руки с саблями взметнулись над горячими головами, покрытые киверами с белыми султанами.

Поручик Калиновский обнажил выгнутую саблю, крепко сжимая рукоять, почувствовал тяжесть клинка, поддал пятками в дышавшие бока нетерпеливо преступавшего под ним жеребца, готового пуститься вскачь.

— За Кульнева! Вперед!

— Смерть лягушатникам! Порубим сволочь! — взвыли десяток глоток.

Лава взбешенных русских кавалеристов помчалась навстречу неприятелю. Закипела в висках кровь, призывая к мщению. «Умрем, а не отступим!»

Натиск синих гусар был подобен штормовой волне, подобен бури, ломающей деревья. Слышался тяжелый стук копыт, лошадиные всхрапывания. Находясь в первом ряду нападающих, Калиновский глядел вперед. Он приметил перед собою двух кирасир; одного — слева, другого — справа, а он — посредине. Знал, что и они приметили его и что ему непременно придется столкнуться с ними. Расстояние между всадниками стремительно сокращалось. Левой рукой нащупал рукоять пистолета, выхватил из кобуры и, направив ствол в голову лошади, выстрелил. Своего выстрела не слышал, но видел, что всадник вместе с лошадью исчез из его глаз тот же час.

В правой руке, Серж крепко сжимал эфес длинного клинка. И тут на него обрушился тяжелый удар прямого палаша. Он попытался сдержать своей саблей, выставив её поперек. Клинки схлестнулись, послышался звон — и тут же острая боль в правом плече, онемела рука. «Задел», — мгновенно пронеслась мысль. Кирасир и гусар проскакали мимо, и уже другой возник перед глазами, сверкнула желтым кираса в солнечных лучах, и что-то ударило в грудь и будто прожгло насквозь. От боли он задохнулся, мелькнуло: «Пуля… убит». Красная пелена застлала весь мир, и он лишился сознания.

Калиновский ткнулся лицом в шею своего коня, и это спасло его от палаша, просвистевшего над головой и сбившего кивер. Схватка кипела повсюду яростная, безжалостная. Кололи, резали, рубили наотмашь друг друга. в горячке не чувствовали боли, свирепея от ударов.

Белами бежал между конями, некоторых задевал вскользь, то одним, то другим боком, но ловко уходил от прямого столкновения, Ноги частили и частили, как заведенные, будто сами по себе, и он не мог остановиться.

Конь благополучно выскочил из схватки на простор и бежал рядом с другими лошадьми, седла которых были пусты, а его седло по-прежнему было тяжелым от завалившегося на шею хозяина.

И тут неожиданно раздался голос, будто с небес: «Стой!» Знакомый голос. Белами уловил запах, как ему показалось своего человека, стал сбавлять бег, тише, тише. Остановился. Кто-то взялся за повод. То был вестовой Семен Блинов.

Жеребец всхрапнул облегченно и ударил копытом в землю. Хозяин свалился с седла в траву. Белами обнюхал его и ещё раз пофыркал. Хозяин был жив, но неподвижен. Лежал на спине в густой траве, раскинув руки. Пахло клевером, можно поесть. Конь пощипал немного, почти не ощутил вкуса травы, потому что был взволнован и утомлен. Он помочился сильной желтой струей, помахал длинным жестким хвостом, потом вздернул голову, как бы потягиваясь. Ноги его дрожали, как струны после удара, и он постоянно переступал с одной на другую.

— Отдохни, отдохни! — говорил голос. — Ты— молодец! Ты же его спас. Ну, присядь! Присядь, дорогой! Довезти надобно. Ещё живой наш Сергей Сергеевич! Эх, рана-то, рана! К дохтору надобно.

Конь послушался, лег на брюхо, вытянув передние длинные ноги, подобрав под себя задние. Вестовой с трудом перекинул тело гусара через седло, с одной стороны свисает непокрытая голова, с другой — ноги.

— Пошел! — сказал голос, и Белами поднялся и понёс хозяина неторопливым шагом.

— Только не спеши. Не тряси его. Нам бы до дохтора довезти. Ишь что случилось! Эх! Спаси его Господь! Молодой ещё!

Белами помахивал хвостом, соглашаясь с ним. Позади топали, стреляли, взрывались ядра. Схватка продолжалась, порубленные кирасиры и гусары валились наземь. Освободившиеся кони разбегались по сторонам.

Ещё немного, и уцелевшие французы пустились в бегство, а победители на конях безжалостно добивали ещё живущих. Никому не дали пощады. Гусары начали успокаиваться, приходить в себя. Посеченный враг был повержен, лежал в траве, сверкая желтыми латами. Гусары поднимали шлемы с черными хвостами на свои сабли — трофеи их славной битвы. Они сокрушили кирасиров и польских улан. То была месть за погибшего командира, убитых товарищей. Пеший и конный неприятель отступил в лес. Его не стали преследовать.