Сталинская конституция как образец всех последующих

В сентябре 1935 года, уже тогда, когда «жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее», Сталин написал письмо Молотову о готовящейся новой советской Конституции: «В ней должно содержаться то, что уже достигнуто». Основной закон 1936 года зафиксировал главным образом то, что было «достигнуто» в голове самого вождя, а именно возникновение из пекла классовой борьбы единства «трудящихся», принципиальное признание ими непоколебимости политического режима, невозможность сопротивления ему и обязательность его поддержки.

12 июня 1936 года все советские газеты напечатали на своих полосах проект новой Конституции СССР — для «всенародного обсуждения». На какое-то время народ купился, столь велико было желание и ожидание перемен. Из письма в газету «колхозницы колхоза имени «Новый путь» Феклы Васильевны Кобелевой:

«…Нас новая Сталинская Конституция ввела в какой-то восторг, при виде которого сердце так радостно бьется и хотит вылететь из пределов своего организма».

Собственно, ради этого стоило бы затеять даже «свободные» выборы. А «всеобщность выборов», как с предельной прямотой раскрыл замысел всесоюзный староста Калинин, «позволит выявить и разоблачить прямых врагов Советской власти». Неучастие – признак нелояльности. Кто нелоялен и не един – тот уничтожается. Принуждение к электоральным процедурам, кстати говоря, осуществлялось вполне знакомыми сегодня методами – в ходе выборов в Верховный Совет в 1937 году все государственные автомобили в Москве были реквизированы для того, чтобы привозить больных и старых на избирательные участки.

Механику придумывания парадной квазиреальности и реакцию на нее населения анализирует в своей книге «Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма» Татьяна Великанова, профессор русской истории в Университете Северного Техаса. Технологии сталинской власти и массовая реакция на них имеют не только исторический смысл. И техника управления, и массовые настроения в авторитарных и тоталитарных режимах воспроизводятся почти буквально даже в обстоятельствах гораздо более мягких и модернизированных политических систем. Эффект колеи – и для тех, кто правит, и для тех, кем правят – воспроизводится безукоризненно.

Архетипы политической культуры на протяжении всей советской, а теперь и постсоветской истории оказываются, как пишет Великанова, необычайно устойчивыми и работают и сегодня. Исследователь перечисляет эти переходящие красные знамена общественных настроений: «отсутствие социальной солидарности, недоверие, высокая степень неудовлетворенности материальными условиями и неспособностью режима выполнять свои обещания, парадигма “мы vs они”, упование на социальные льготы, почитание лидера и миф осажденной крепости в поле внешней политики».

Сталинскому времени была свойственна дихотомия доверия: вождю доверяли, а власти и ее конкретным действиям – нет. Именно это наблюдается в сегодняшних российских обстоятельствах: символическое, иногда сакральное доверие к высшим институтам, воплощающим в себе идею государства, и высокая степень недоверия к любым интервенциям государства в обычную жизнь.

Получается, что сегодняшняя массовая политическая культура – это культура сталинизма. Она воспроизводится в те периоды советского и постсоветского развития, когда государство особенно интенсивно занимается политикой, вмешивается в экономику и уделяет внимание пропаганде ультраконсервативных идеологем.

Можно не соглашаться с концепцией постоянного воспроизводства «человека советского», которую развивают последователи Юрия Левады, но в таком случае придется признать устойчивость установок и восприятия мира «человеком сталинским». Авторитарная модель и идеология навязывается сверху, но предложение, идущее сверху, идеально входит в пазы со спросом, существующим внизу. Даже если этот спрос, как это было до тех пор, пока Путин не назвал гибель империи величайшей геополитической катастрофой, оставался спящим. И потребовались определенные усилия вплоть до присоединения Крыма, чтобы его разбудить.

Этот феномен Лев Гудков в своей новой книге называет «возвратным тоталитаризмом»: «Доминантой политической культуры была и остается в настоящее время специфика жизненных установок: ориентация на пассивное приспособление к произволу властей, выбор стратегии понижающей адаптации». Понижающая адаптация – это такой тип поведения, когда, например, снижение уровня жизни или негативные события в политике воспринимаются индивидами как new normal, новая нормальность.

Конституция 1936 года, формально дававшая почти европейские свободы, и должна была спровоцировать граждан СССР на более свободное поведение и открытое выражение мнений. Тем самым граждане саморазоблачались, выдавали себя, и тогда тоталитарному режиму было легче выявить недовольных.

В рамках самой конституции раздел, посвященный «гражданским правам и обязанностям» привлекал наибольшее внимание. В частности, сельские жители, составлявшие преобладающую часть населения, часто требовали равных прав с рабочими по части регулирования отпуска и выходных дней, а также страхования по болезни и пенсионного страхования. Как и прежде, в новом конституционном проекте эти гарантии предоставлялись Советским государством только рабочим и служащим (статья 120).

Сталин не собирался предоставлять сельскому населению полного социальнополитического равноправия, что стало очевидно из речи «Вождя» спустя несколько недель после завершения всенародного обсуждения. (Сталин, И.В. О проекте Конституции Союза ССР: Доклад на Чрезвычайном VIII Всесоюзном съезде Советов, 25.11.1936 года // Правда, 26.11.1936). В тексте конституции осталось определение советского народа, состоящего из двух компонентов – рабочих и крестьян – и таким образом он был разделен на первый и второй класс, причем второй класс состоял из ущемленных в своих социальнополитических правах сельских жителей, несмотря на равенство в избирательном праве. Это парадоксальное сочетание равенства и неравенства роковым образом повлияло на шансы сформировать при помощи конституции коллективную идентичность советского народа.

Судя по имеющимся заявлениям, предоставление избирательного права так называемым «бывшим людям» вызывало сопротивление почти на каждом собрании. С точки зрения многих участников дискуссий, лишенцы должны были и в дальнейшем оставаться исключенными из общности «советского народа».

Конституция 1936 года стала важным этапом в формировании советского народа, так как термин «враги народа» впервые оказывается включен в текст конституции. Под этот вердикт, исключающий отельных людей или целые коллективы из сообщества советского народа, по статье 131 подпадают: «лица, покушающиеся на общественную, социалистическую собственность». Трудно было ожидать, что на всенародном обсуждении открыто прозвучали бы голоса, возражающие против такого определения «внутреннего врага». При этом в ходе народного обсуждения имелось значительное число заявлений, в которых определение «врага народа» переносилось и на другие категории меньшинств и нарушителей законов. 26 В этом можно усмотреть симптомы того, что уже приближалось время, когда доносы на «врагов народа» стали частью повседневной жизни. 27 Во время «Большого террора» они достигли своего апогея. Демагогические массовые кампании, запущенные в 1937 г. с целью выявления врагов народа, пали вследствие этого на благодатную почву. Кампания по созданию «советского народа» и выборы в Верховный Совет перешли непосредственно в Большой террор. (Информационная сводка Но. 3/13 предложений к проекту Конституции Союза ССР (П. Туманов), РГАСПИ Ф. 17, Оп. 120, Д. 232, Л. 70; Письма граждан с предложениями к проекту нового Конституции Союза ССР (ЦИК СССР, Орготдел), ГАРФ, Ф. 3316, Оп. 41, Д. 193, Л. 55.)

Нужно было превентивно уничтожить огромную массу не оппозиционеров (их уже не было), а тех, кто потенциально мог стать таковыми.

Фактическое исключение сотен тысяч жертв коллективизации из воображаемого сообщества советского народа проливает свет на механизмы его формирования. Руководители колхозов, председатели сельских советов и другие функционеры, выигравшие от коллективизации, нередко опасались наделения избирательным правом лишенцев и выселенных. Сложный процесс формирования коллективной идентичности советского народа привел к возникновению народного сообщества, готового впоследствии содействовать террору. В 1937¬ом году по приказу 00447 именно те социальные категории, которые в ходе всенародного обсуждения фактически были исключены из состава советского народа, стали мишенью массовых расстрелов, определявшихся квотами.

К категориям, подлежащим исключению, в ходе народного обсуждения нередко причислялись также представители духовенства. Разумеется, это в корне расходилось с заявленной в проекте конституции свободой вероисповедания. С другой стороны, в широком ряде случаев крестьяне, правда, вне официальных собраний, ссылаясь на статью 124, требовали возобновления работы церквей, закрытых властями в предыдущие годы, преимущественно, в связи с кампанией по коллективизации. Вскоре стало очевидно, что эти надежды имеют весьма иллюзорный характер. На следующий год советская власть обнаружила, что по результатам переписи населения больше половины советских граждан называли себя «верующими». Начиная со времени народного обсуждения во второй половине 1936 г., гонения на священников Русской православной церкви заметно ужесточились. Результатом стали расстрелы тысяч священнослужителей в 1937 г. в ходе массовых кампаний по ликвидации, основанных на пресловутом «указе 00447».

Схожая ситуация возникла, когда чрезмерно рефлексирующие и активные граждане Советского Союза в годы хрущевской оттепели стали вести себя гораздо свободнее, в том числе начали организовывать небольшие неформальные структуры, ратующие, например, за подлинный марксизм-ленинизм. Парадоксальным образом именно в этот либеральный исторический период число осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду пошло вверх – государство, само открывшее политические шлюзы, охотно репрессировало чрезмерно раскрепостившихся людей.

Возможно, впрочем, что отчасти вожди верили в достигнутое единство, которое должна была подтвердить не только Конституция 1936 года, но и всесоюзная перепись населения 1937 года. «В день переписи (6 января 1937 года. – А.К.), – отмечает Великанова, – “Правда” предсказывала рост населения, грамотности и образования и настаивала на том, что религиозные убеждения практически искоренены».

Результаты переписных мероприятий оказались обескураживающими для власти – погрязшее в религиозных предрассудках и уже уничтожаемое своим государством население не желало расти. Власть пришла к выводу, что «перепись была проведена вредительски, имея предвзятой задачей доказать фашистскую ложь о смерти в СССР от голода и эмиграции из СССР в связи с коллективизацией нескольких миллионов человек». Зазор между воображаемой реальностью и приземленной действительностью пришлось заполнять расстрелами статистиков-«вредителей» и отменой результатов переписи.

Сколько-нибудь непротиворечивое существование в обстоятельствах тотального присутствия государства во всем, включая ни на секунду не прекращающееся бормотание вездесущего репродуктора, возможно только в том случае, если реальность принимается как должное. К слову, роль радио, и на это обращает внимание Великанова, была огромной – иногда рядовой гражданин едва отличал свои мысли от навязанных и транслировавшихся.

Сталинскому времени была свойственна дихотомия доверия: вождю доверяли (если поклонение можно описать в терминах доверия), а власти и ее конкретным действиям – нет. Именно это наблюдается в сегодняшних российских обстоятельствах: символическое, иногда сакральное доверие к высшим институтам, воплощающим в себе идею государства, и высокая степень недоверия к любым интервенциям государства в обычную жизнь. Это хорошо было видно на примере массового избегания вакцинации от ковида.

Силовые институты государства, часто выходившие далеко за пределы легитимного насилия, могли и могут быть предметами страха и ненависти. Во всяком случае, если говорить о сегодняшнем дне, то страх массовых репрессий в последние годы резко усилился. Однако тем, кто применяет насилие, и доверия больше – в списке институтов, заслуживающих доверие, на первых местах армия, президент, ФСБ.

Насильники – они же и защитники. Это своего рода стокгольмский синдром, вырабатываемый в гражданах. Для того чтобы его поддерживать, нужно формировать ощущение внешней и внутренней опасности, четко структурировать образы внутреннего и внешнего врагов. Наша идентичность – негативная, она отталкивается от противного, ей нужен Чужой, ей нужен враг. Так формируется режим негативного консенсуса – на нас нападают, мы защищаемся, они – всегда плохие и бездуховные, мы – всегда хорошие, и у нас великая литература. Эта модель существовала при Сталине, живет и работает и сейчас.

К врагу надо испытывать ненависть. «Люди считали своим долгом ненавидеть», – отмечает Великанова, в том числе предъявляя характерные образцы дискуссии вокруг проекта Конституции, когда простые советские граждане с гневом обрушивались на предлагаемые (и это была своего рода провокация!) права и свободы: «Конфронтационный и консолидирующий типы мобилизации сочетались в 1936 году, но конфронтационный получал все большую поддержку».

Парадоксальным – но только внешне парадоксальным – образом благостно-добродушная Конституция служила своего рода увертюрой к эпохе Большого террора: того, кто не консолидирован, кто выпал из предписанной партией и Конституцией идентичности, могут ожидать только репрессии. Потому что он по сути своей нелегитимен, а значит, враждебен и опасен.

Идеологический дискурс позднего сталинизма продолжал питаться тем же ресурсом ненависти. Помимо Конституции, руководящих речей и Краткого курса истории ВКП(б), было еще искусство. И самым главным из них являлось кино. В двухтомном исследовании «Поздний сталинизм. Эстетика политики» профессор Шеффилдского университета Евгений Добренко приводит симптоматичные слова писателя Леонида Соболева, произнесенные во время обсуждения в феврале 1946 года второй серии «Ивана Грозного» Сергея Эйзенштейна: «Нужно полюбить опричнину».

Писатель Всеволод Вишневский в статье в «Правде» о фильме, где Иван Грозный представал «прогрессивным деятелем своего времени» и историческим прообразом Сталина, отмечал «страстную и страшную» борьбу царя «с внутренней язвой государства – с боярской оппозицией». Модель «плохих бояр» – как это знакомо. И в ходе обсуждений Конституции 1936 года отмечалась одна из целей демократизации избирательной системы – прогнать плохих бюрократов, «бояр», мешающих государю управлять страной. А они, бояре из кино, еще и низкопоклонствуют, пишут письма «немецким и польско-литовским князьям и панам». «И станет нашему зрителю понятно, почему Грозный рубил головы этим реакционерам».

Сталинская Конституция выполнила свою одноразовую одновременно консолидирующую и конфронтационную роль и уже в 1937-м, на первой большой волне государственного террора, осталась в статусе фанерной декорации. Что не помешало ей просуществовать более четырех десятилетий, когда уже другой лидер фиксировал в Основном документе окаменение застоя. А потом еще один лидер – достижения демократии. И еще один – формирование режима зрелой и полновесной автократии.

Конституции обобщали, обольщали и обманывали. Почти неизменными или «возвратными» оказывались технологии власти, ее идеологические основы и массовая политическая культура потребителей конституций и пропаганды.

---

Валерий ЛЕБЕДЕВ,
Бостон, США
Для “RA NY”

---

По материалам статьи Андрея Колесникова, Бенно Эннкера и др. https://perspectivia.net/servlets/MCRFileNodeServlet/ploneimport_derivate_00011427/ennker_narod.doc.pdf