Атаки из прошлого и из будущего

Мир формируется двумя видами тенденций. Одна из прошлого, другая – из будущего. Последнюю мы можем еще не чувствовать, но она уже есть. Часть стран может вырываться вперед, заставляя остальных присматриваться к их пути. Другие, наоборот, демонстрируют примеры, которые не хочется повторять. Мир всегда будет сохранять свое разнообразие.

Если мы посмотрим на досуг людей прошлого века, то они были читателями книг. Это несомненно поднимало культурный уровень. Рос и коллективный интеллект. Однако человек с раскрытой книгой – это человек прошлого. Сегодняшний человек массово отправился в развлечения. Книгу сегодня заменили на судоку или другую игру на компьютере. Да, судоку тоже развивает, да, предохраняет от деменции, наверное, развивает какие-то интеллектуальные навыки. И на нее очень пристально смотрят.

Странно рассуждать об атаке из будущего, когда нас все время атакует прошлое, не давая сойти с уже имеющейся колеи. Российское возрождение идеологии, вплоть до школьных учебников, это как раз атака из прошлого. С точки зрения властей прошлое лучше, поскольку было хорошо управляемым. Тем более с идеологией никто никогда не спорил, это будет себе дороже. Правда, идеология советского времени требовала не создания, а только охранительства. Все жившие в то время помнят фигуру главного идеолога М. Суслова в его неизменном пальто и галошах. Брежнев даже предлагал в шутку членам политбюро скинуться по десятке и купить Суслову новое пальто.

Суслов и поднялся наверх благодаря помощи прошлого: “Как-то Сталину срочно потребовалось снабдить свою статью или речь подходящей цитатой из Ленина. Ни сам он, ни кто-либо из тех, к кому он мог обратиться, не знали труды Ленина в достаточной степени, чтобы вспомнить, что вождь по этому поводу сказал, и тем более нужную цитату отыскать. Вот тогда-то Лев Мехлис, один из ближайших помощников Сталина, который учился вместе с Сусловым в Институте красной профессуры, и вспомнил о своем однокашнике, известном ленинской картотекой. Мехлис помчался к Суслову, и подходящая цитата была мгновенно найдена. Сталин даже удивился такой быстроте и поинтересовался, как это удалось. Мехлис рассказал о Суслове и его картотеке. Сталин сразу понял бесценность сусловского изобретения для образа «отца народов», который обязательно должен быть и главным теоретиком коммунизма, «Лениным сегодня». С тех пор картотека Суслова не простаивала, а сам он быстро двинулся вверх по партийной лестнице. Со временем картотека разрослась и пополнилась цитатами Маркса с Энгельсом и даже классиков русской литературы”.

Позиция “охранителя” всегда более спокойная для выживания в бюрократической среде. Эта среда не любит новые шаги, поскольку только проверенные методы представляют для нее интерес. За них никогда не накажут. Получается, что для того чтобы жить в мире с будущим, надо любить прошлое.

Суслов как главный консерватор оказался и главным советским идеологом. Это был очень высокий пост: “В Союзе он отвечал за идеологические вопросы. Был очень строг ко всем, кто, по его мнению, отходил от советских ценностей. Достаточно вспомнить случай с фильмом Эльдара Рязанова «Человек ниоткуда». Эта картина на долгие годы легла на полку только из-за того, что Суслову не понравилась афиша комедии, которую он увидел из окна своей машины по пути на работу. Доставалось от Михаила Андреевича и «более опасным» (нежели Рязанов) диссидентам. Так, с подачи «серого кардинала» пришлось покинуть СССР писателю Александру Солженицыну”.

Идеология постепенно превращалась в свой вариант советской религии. Там тоже были свои боги – Ленин и Сталин. Без цитаты из них не было ни одной работы в сфере общественных наук.

В консервативной среде прошлое диктует правила. “Как бы чего не вышло,” – главный лозунг такого времени, останавливающий любые попытки к изменениям. Цитирование стало главным инструментарием времени. Из прошлого все как бы виделось всегда лучше.

Объясняя попадание в прошлое на новых отрезках пути, А. Аузан предложил смотреть на это как на эффект колеи, из которой никак не удается выбраться. Аузан говорит об экономике, но это касается и многого другого. Он пишет: “Эффект колеи преодолеть трудно. Когда начинается политический скачок, он довольно быстро упирается в культуру, и идет откат назад. Когда пытаются заменить культуру просветительством, то упираются в реакционную политику, в инерционные институты, формальное законодательство и так далее, и опять идет откат. Это повторялось в истории России многократно. Я могу назвать только один период, когда, с моей точки зрения, мы шли к преодолению колеи – это великие реформы Александра II. Они оказались потрясающе эффективны именно потому, что авторы реформ не рассчитывали, начав в 1856-м году, к 1860-му уже получить результат. Экономический эффект проявился в 1890-е годы, когда ни Александра II, ни Александра III уже не было в живых. Но основы российского экономического чуда были заложены именно тогда, более 30 лет назад”.

И еще: “Сейчас в России невозможно построить институт, который работал бы, скажем, только на экономическую эффективность. Он одновременно должен быть институтом рентным, то есть ухватывать и распределять ренту между теми группами, которые имеют высокую переговорную силу. В этой среде не выживают другие институты”.

То есть экономику, ее развитие тормозят неэкономические факторы. Аузан говорит: “Культура работает как фактор огромной инерции. Когда встает вопрос о развитии и модернизации, возникают различные предложения. Одна школа делает акцент на институтах экономического роста, создании среднего класса, распределении доходов, развитии образования в надежде, что этот комплекс мер позволит стране выйти на траекторию А. Не получилось. Другой вариант предполагает первичную демократизацию, которая также должна дать импульс экономическому развитию. Тоже не вышло. Не получается выйти на другую линию развития ни через демократию, ни через экономический рост. Поэтому теперь в экономике доминирует идея, что существует упущенный фактор — предположительно, набор формальных правил, неформальных практик и ценностных установок. Другими словами, успешная модернизация может быть связана только со «сдвигом» социокультурных характеристик, которая осуществляется средствами образовательной политики”.

Раньше, условно говоря, будущее помогало настоящему, как бы подталкивая его вперед. Имеется в виду время технического развития, когда все (или почти все) делалось для будущей войны. По этой причине советское государство любило естественные науки. И удачно любило, поскольку атомное оружие и космос выдвинули СССР на передовые позиции. А гуманитарные пошли на откуп пропаганде. В них побеждали цитаты и перепевы старого. То есть естественным наукам было разрешено новое, а в науках гуманитарных оно особо не приветствовалось. Каждая диссертация автоматически цитировала последние партийные съезды и речь первого лица. То есть это по сути две разных ориентации: на будущее и на прошлое. И каждая решала поставленные перед ней задачи. Физикам просто повезло, что Маркс или Ленин ничего не писали о ядерной энергии…

Успешный американский атомный проект позволил, хотя и с помощью технической разведки, сделать свой советский, причем на первом этапе требовалось ни на сантиметр не отступать от американских чертежей. И лишь после успешного первого взрыв началось собственное творчество.

В 2019 из уст В. Путина прозвучали слова про “цап-царап” как о технологии: «Что касается сланцевой нефти, давайте мы подождем, когда американцы истратят деньги на новые технологии по добыче сланцевой нефти, а потом у них цап-царап — посмотрим, мы вообще заинтересованы в этом сегодня или нет — и задешево купим», — заявил глава государства, отметив, что пошутил”.

Путин повторил свой “цап-царап” еще раз в 2022 г. во время выступления в штаб-квартире российской внешней разведки как способ быстрого и дешевого научного развития. Но в ситуации войны даже холодной, все средства хороши.

Эль Мюрид высказался по этому поводу так: “В переводе на сленг криминальных подворотен, уверенное владение которым демонстрирует высшее российское руководство, отдавая дань своей юности – «Цап-царап». Другого способа у разведки «содействовать промышленному развитию» нет. Ну не будет же Нарышкин производственные совещания проводить, ставить задачи ученым (которые еще не сбежали из страны)”.

Художественную (виртуальную) действительность тоже держали в СССР под жестким контролем, поскольку трактовали ее как вариант пропаганды. Пропаганда жесткая – это плакат на стене, а пропаганда мягкая – это симпатичный герой в кино. Кстати, то, что герои умирали, никак не меняло нашей любви к ним, хотя и предлагаемый ими путь вел к гибели. Но это была гибель индивидуальная ради спасения коллективного. И в принципе это модель поведения каждого советского героя: от Павлика Морозова до Зои Космодемьянской. Они отдавали свою жизнь, но несли победу социуму. Биологический проигрыш, но социальный выигрыш.

Создание художественного произведения также зависит от государства. Рукописи не горят, но их никто и не может прочесть. Их не будет, если так захочет государство. А для писателя издание является единственной формой получения денежного вознаграждения за свой часто долгий труд.

Когда государство хмурит брови, всем становится невпроворот. Как говорит народная мудрость: любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда… Мир на бумаге и мир в жизни был разный…

Сложности сопровождали будни каждого советского писателя. Но мы сейчас не читаем, например, Фадеева, хоть он писал все правильно, а читаем Булгакова, жизнь которого была осложнена отношениями с государством, поскольку он писал неправильные вещи. Фадеев создавал героев, чем заслужил благодарность от Сталина.

Булгаков боролся, и литературой, и жизнью. Вот описание этой борьбы: “Пьеса была единственной возможностью Булгакова поправить финансовые дела: с 1929 года его произведения не ставили, и он остался без дохода. В письме «Правительству СССР» 28 марта 1930 года он писал: «Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр». Уцелели лишь две рукописные тетради «Мастера и Маргариты». По ним Булгаков начал восстанавливать текст в 1932 году”.

Это была общая проблема для любого творческого человека. Чтобы текст напечатали, он был должен соответствовать требованиям не только художественности, но и идеологии. Но они часто не совпадают. Идеологически правильный герой редко бывает жизненным. Чаще он бывает неинтересен.

А за отступления от идеологического канона строго наказывали. Идеологические требования были сильнее литературных. Все понимали, что можно и что нельзя. И биологическое в человеке побеждало социальное. В результате литература становилась неинтересной. Мандельштам попал за решетку всего лишь из-за одного стихотворения. Спецслужбы занимались сводками настроений населения, поэтому с неизбежностью такие вещи должны были попадать в фокус их внимания.

Мандельштам написал практически об этом же:

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца…

В результате его лишают свободы, но считается, что инструкцией Сталина по его поводу была такая резолюция: “Изолировать, но сохранить”.

Сталин даже позвонил Булгакову, чтобы узнать поточнее литературный статус Мандельштама. То есть отступление от идеологического канона хоть и было, но на него можно было, вероятно, закрыть глаза, если другие факторы перевесят.

Сталин сомневался. И даже позвонил Пастернаку. Это известный в истории разговор, вот одна из его версий: “Разговор не получился. Сталин сообщил Пастернаку, что дело Мандельштама пересматривается и что с ним все будет хорошо. Затем последовал неожиданный упрек, почему Пастернак не обратился в писательские организации или “ко мне” и не хлопотал о Мандельштаме. “Если бы я был поэтом и мой друг-поэт попал в беду, я бы на стены лез, чтобы ему помочь…” Ответ Пастернака: “Писательские организации этим не занимаются с 27 года, а если б я не хлопотал, вы бы, вероятно, ничего бы не узнали…” Затем Пастернак прибавил что-то по поводу слова “друг”, желая уточнить характер отношений с О. М., которые в понятие дружбы, разумеется, не укладывались. Эта ремарка была очень в стиле Пастернака и никакого отношения к делу не имела. Сталин прервал его вопросом: “Но ведь он же мастер, мастер?” Пастернак ответил: “Да дело не в этом…” — “А в чем же?” — спросил Сталин. Пастернак сказал, что хотел бы с ним встретиться и поговорить. “О чем?” — “О жизни и смерти”, — ответил Пастернак. Сталин повесил трубку. Пастернак попробовал снова с ним соединиться, но попал на секретаря. Сталин к телефону больше не подошел”.

Современные исследователи Пастернака интерпретируют эту ситуацию так: “В своей книге о Пастернаке, вышедшей в серии ЖЗЛ, я посвятила целую главу его отношению к Сталину. Оно неоднозначно. С одной стороны, Пастернак понимал личную ответственность вождя за всё происходящее. С другой стороны, у него была некая очарованность его «гениальностью». Его привлекало всё, что выходит за рамки среднестатистического уровня, а в Сталине начала 30-х годов он видел что-то крупное, значительное. Этим вызваны письма, которые Пастернак писал вождю, некоторые – чтобы просто пообщаться с ним”.

Впоследствии Пастернак понимал и принимал свою вину, но мы все люди, а товарищ Сталин был богом, которые есть даже в стране-атеистов. Выше, сильнее, умнее никого не было. Даже страшно было задуматься о другом.

Для государства все было понятно. Хорошее для него, было не таким хорошим для читателя. И это противоречие всегда решалось в пользу государства, а не читателя. Отсюд число правильных произведений всегда росло, а число читаемых – падало.

Время было сложным, а потому страшным. Кстати, косвенно Пастернака упрекали, что он не заступился за Мандельштама. Но это легко говорить со стороны. И из другого времени. Мы живем в другую эпоху и не имеем права судить людей из прошлого. И нас тоже пусть не судят другие эпохи.

Россия сейчас возвратилась к более жесткой политике по отношению к печатном слову. Причем это связано не со СВО, а само СВО связано с этими изменениями. Государство облегчает себе жизнь, запрещая варианты иного. Оно разрешает любить, кого надо, и ненавидеть тоже, кого надо.

Государство в этом плане похоже на религию. Оно столь же неистово громит еретиков. К тому же имеет для этого гораздо больше возможностей. Религия – старый институт, государство – новый и живущий в постоянно обновляемой среде, для которой у него не всегда есть опыт.

Мир прошлого по крайней мере в сфере художественной литературы, был все равно сильнее мира сегодняшнего. И даже засилье цензуры не мешало этому. Это было время мощных книг и сильных авторов. Сегодня нет ни того, ни другого. Это странно, но это правда. Все наши классики выросли во времена цензуры. Но странным образом их тексты сохраняют свой статус и сегодня.

Соответственно, исчез и читатель, тот читатель из далекого прошлого. Нет сегодня бума ни в библиотеках, ни в книжных магазинах. Последние вообще какой-то период массово закрывались. Книги тянули людей будущее, как бы создавая нового человека. Человек книги живет сразу во многих мирах, поэтому его опыт больше.

Были сильные писатели и сильные тексты. При наличии не менее сильной цензуры. Это парадокс. Сегодняшняя цензура не идет ни в какое сравнение с советской. Тогда это была мощная инфраструктура, поддерживаемая серьезными полицейскими функциями. Люди, когда они отклонялись от линии партии, отправлялись за решетку.

В ответ на жесткость власти пришла новая техническая возможность – тексты множились всеми возможными способами. Л. Чуковская видела это так: “Если хотите знать, в России шестидесятых годов машинописная перепечатка лучших образцов современной отечественной литературы достигла, вероятно, беспрецедентных масштабов. Как раз подпольная литература, т. е. официально не опубликованная, начиная от неопубликованных писателей двадцатых годов и кончая произведениями А. Синявского и Ю. Даниэля, имеет для нашей национальной культуры первостепенное и единственное значение. И, наоборот, вся опубликованная советская литература (исключая случайную публикацию некоторых единичных произведений) для пробуждения национального самосознания и национальной культуры никакого положительного значения не имеет. И если кто-то на Западе думает, что творчество литераторов вроде Евтушенко и ему подобных имеет хоть какое-то влияние на развитие новейшей русской литературы, то он глубоко ошибается. Все это настолько незначительные и настолько сомнительные ценности, что вполне допустимо поставить вопрос: а есть ли здесь ценности вообще и можно ли надеяться на их появление хотя бы в будущем? Я лично думаю, что настоящие литературные ценности будут возникать, минуя организации вроде ССП и официальные публикации до тех пор, пока не будет восстановлена свобода творчества, свобода печати и организаций. Процесс над Синявским и Даниэлем лишний раз убедительно доказывает это”.

Кстати, в Польше была сходная ситуация, там борьбу выиграла оппозиция, получившая через католическую церковь множительные аппараты. То есть власть побеждается новой техникой.

Потом постепенно пришло закручивание гаек. Оно даже могло быть не столько инициированных сверху, как боязнью малых партийных бонз получить по голове, поскольку наказывать будут их. Есть шутливый афоризм того времени: лучше перебдеть, чем недобдеть…

Но охранительство и инновации идут волнами, сменяя друг друга. Наш человек очень четко ощущает, что можно и что нельзя. А вот молодежи эти страх и недоступны. Именно молодежь подхватывает новое и в одежде, и в поведении. Помнится, как дружинники боролись с джинсами. И, кстати, с длинными волосами. Это как цензура внешнего облика человека, поскольку в его голову заглядывать напрямую пока, к счастью, не научились.

Новое приходит не со страниц газет, поскольку это строго контролируемое медиа. Оно приходило с экрана и улицы. Музыка и одежда стали первыми вестниками, борьба с которыми у властей не очень получалась. Тем более людей постепенно покидало чувство страха. Даже правильная стрижка стала объектом государственного внимания.

Одним из таких новых веяний стала авторская песня. Любое неконтролируемое действие всегда несет возможность отклонения и опасность не столько для власти как для местных чиновников.

По этой причине некий начальственный испуг был вызван именно появлением авторской песни. По сути она является неконтролируемой коммуникацией, когда попадает в общественное пространство. И очень четко отражает то, что нужно людям, а не цензуре. А такого быть не должно: “ЦК ВЛКСМ направил в адрес Центрального Комитета КПСС секретную докладную записку (№ 01/185с от 29.03.1968). В ней говорилось о том, что фестиваль авторской песни «был организован без ведома партийных, советских и комсомольских органов […]. Организаторы и участники „фестиваля” стремились придать ему характер „всесоюзного учредительного съезда бардов”, выработать положение или устав[…], причём его ярко выраженный политический характер сохранялся в тайне до самого открытия …». А потом в газете «Вечерний Новосибирск» появилась статья «Песня – это оружие». Автор, Николай Мейсак, член Союза журналистов СССР, участник обороны Москвы, на фестивале не был. Он прослушал записи концертов и по ним воссоздал «моральный облик» выступавших. Главным объектом его атаки стал Галич: «Что заставило его взять гитару и прилететь в Новосибирск? Жажда славы! Возможно. Слава – капризна. Она – как костер: непрерывно требует дровишек. Но случается, запас «дров» иссякает. И, пытаясь поддержать костерок, иные кидают в него гнилушки». Бардам в статье был дан совет: «… ко всякому публичному выступлению надо относиться с чувством гражданской ответственности. А для того, чтоб творить, надо учиться. Подучить бы русский язык, воспитать в себе высокий эстетический вкус, чтоб не пользоваться дешёвыми приёмчиками. А наряду со всем прочим ознакомиться с основами этики: очень уж неприятно глядеть на неопрятного певца, чьи пальцы, перебирающие нежные струны, окаймлены траурной полоской. Ах, да! – Это они – „в знак протеста”. Против чего возражаете, парни? Против того, что перед вами – богатейший выбор белых булок, о которых пока лишь мечтать могут две трети человечества?…».

После статьи Мейсака появились и другие публикации с критикой авторов-исполнителей, по всей стране стали закрываться клубы самодеятельной песни. Был закрыт и клуб «Под интегралом». «Быть может, и хорошо, – пишет А. Бурштейн, – что «Интеграл» умер не своей смертью, а сгорел в одночасье, как фейерверк, осветив напоследок сумрачный вечер 60-х и их бесславный конец». В 2008 году в Новосибирске вновь организован фестиваль авторской песни – «„Под Интегралом” – 40 лет спустя». В течение четырёх дней, с 7 по 10 марта, в городе шли концерты начинающих и маститых авторов-исполнителей. К мемориальной доске Александра Галича, установленной на здании, в котором ранее располагался кафе-клуб «Под интегралом», были возложены цветы. Состоялся круглый стол «Авторская песня – ретроперспектива», прошёл конкурс «Мисс Интеграл 2008». Всё это стало данью памяти легендарному фестивалю 1968 года”.

Наши мозги являются конечной целью “телодвижений” власти. Коммуникации власти всегда забирают ее вину в случае любого негатива, перекладывая на других. В крайнем случае пожурит немного своих, как это было с недавними антисемитскими волнениями в Дагестане.

Власть и сама находится под влиянием конспирологии, а не только насаждает ее в массах. Как пишут исследователи: “конспирологическое мышление не продукт современной российской пропаганды — а один из ее столпов. Соответственно, Владимир Путин не творец этого восприятия мира, а его отражение и одновременно усилитель. Он постоянно воспроизводит соответствующие мыслительные конструкты в своих выступлениях и посланиях к народу и чиновникам. Понимая эту фундаментальную черту российской социальной реальности, Путин активно использовал ее для построения собственного имиджа и сакрализации своей власти все эти годы. Сначала он это делал более сознательно и цинично, однако с течением времени сам интернализировал соответствующий способ мышления. То же демонстрирует и его ближайшее окружение. Очевидно, руководствоваться конспирологическим мышлением Владимир Путин будет и впредь, особенно в преддверии выборов марта 2024 года. Однако конспирологическое мышление в силу своих имманентных характеристик — в первую очередь некритичности, перманентного поиска виновного в неудачах (ведь любая из них имеет своего автора, который действовал по злому умыслу), а также склонности реинтерпретировать события в нужном ключе пост-фактум, после нахождения этого самого виновного — представляет серьезную опасность и для самого Путина. Особенно по мере усугубления социально-экономической ситуации в РФ и отсутствия четко понятных для общества целей, ради которых это усугубление происходит. Конспирологическое мышление, направленное в нужное русло, дает политику огромное поле возможностей. Однако и оно имеет свои пределы. Конспирология и соответствующее мифотворчество могут входить в противоречие либо с реальностью, либо с групповыми интересами элит, но не одновременно и с теми, и с другими”.

Во все времена и во все эпохи власть всегда права. Она принципиально не может признать хоть одну свою ошибку, ибо тогда за ней полезут и другие. Люди всегда обязаны власти, которая не обязана никому…

Странным образом это не влияет на уровень счастья в стране. Но это по данным “родных” российских социологов. “Чужие” видят это иначе: “Зарубежные социологи, впрочем, не фиксируют в России уровней счастья, которые удается увидеть официальной государственной социологии. Так, опрос Gallup International, проходивший в 2021 году, показал, лишь 5% «очень довольны» жизнью. При этом 17% — «недовольны», а 6% — «весьма недовольны». Разница между довольными и недовольными в России составила всего 5%, и по этому показателю — индексу счастья Gallup — РФ оказалась в пятерке мировых антилидеров. Индексы счастья ниже были зафиксированы лишь в Афганистане, Гане, Ираке и Гонконге” . Так что не надо обманываться…

В моду сегодня входят новые привычки: стук, доносы на ближних и знакомых . Но это снова наступление старого, которое радостно занимает свои позиции в нашем дне. И мы вдруг понимаем, что уходило оно ненадолго.

И снова академгородок: “55 лет назад в новосибирском Академгородке произошел скандал, о котором вспоминают до сих пор. В 1968 году в СССР шли аресты и преследования инакомыслящих на фоне вторжения в Чехословакию. Но прямо накануне этих событий советская цензура на короткий момент дала трещину. На сцену Дома Ученых новосибирского Академгородка вышел Александр Галич с гитарой на плече и запел: “И не веря ни сердцу, ни разуму, Для надежности спрятав глаза, Сколько раз мы молчали по-разному, Но не против, конечно, а за!…” На этих словах весь зал, три тысячи зрителей, поднялись с мест и дослушали песню стоя. В молчании. Потом были овации, о которых уже в эмиграции Галич вспоминал как об огромном успехе своего первого и последнего выступления на публику в Советском Союзе”.

И еще повтор сегодняшнему дню о том, что он напоминает 1968: “–Мне кажется, мы попали в зазеркалье, и как оттуда выбираться будем – непонятно. Черное теперь – это белое, а за плакат “Миру – мир” могут выписать штраф или завести дело. И что особенно угнетает, среди людей в моем окружении – это, напомню, люди думающие, с высшем образованием, из Академгородка – статистика соответствует официальной: 7 человек из 10 либо поддерживают нынешнюю политику, либо, как страусы, не хотят ничего об этом знать”.

Если мы посмотрим на прошлое, то это было временем книги. СССР был действительно читающей страной. По этой причине управление массовым сознанием ускользало от партийных бонз. Книга защищала от газеты, а потом и телевизора. Книга была щитом, который сегодня, к сожалению, исчез. Кстати, разрешенную перестройку уже делало телевидение.

Все хорошее в нашей истории приходило из разнообразия мнений, когда его удавалось застать. Пример из прошлого наглядно это демонстрирует: “Тем временем интеллектуальная жизнь в Академгородке и Новосибирске расширялась. Правда, я только один раз посетил ее центр – клуб «Под интегралом», но стал усердным читателем появившейся иностранной прессы. В газетном киоске на почте продавались газеты коммунистических партий Западной Европы, США и Восточной Европы. В таких газетах, как «Унита», «Юманите» и «Дейли уоркер», нередко можно было обнаружить отличные от официальных в СССР оценки событий в СССР и Восточной Европе. Чаще всего я покупал «Дейли Уоркер» и «Юманите». Французскому я выучился еще в 1964 г. во время государственного переворота в Алжире, о котором мало писала советская печать, но очень много писала «Юманите». Кроме этих газет, в библиотеку Дома ученых (и в спецхран ГПНТБ – точно не помню, какие куда) поступали такие газеты, как «Таймс», «Фигаро», «Монд», журналы «Шпигель», «Штерн», «Лайф»” и «Лук». Помню, как в одном из этих журналов просматривал воспоминания Светланы Аллилуевой. Открылось отделение ГПНТБ в Академгородке, куда можно было заказывать книги из города и даже из Москвы. Открылась и профсоюзная библиотека, где можно было брать художественную литературу и литературные журналы”.

Мы стали жить в гораздо более сложном мире. И это не только пространство войны, но и пространство мира. Трансформируются мозги, трансформируются и души. Но движение, чтобы не сказать наступление, будущего неизбежно. И у него будут другие представления о добре и зле. Кстати, судоку не может воспитывать честь и совесть, как это делала литература. А человеку самому часто трудно сделать правильный выбор.

---

Георгий ПОЧЕПЦОВ.
Доктор филологических наук, профессор.
Киев, Украина.
Печатается с любезного разрешения автора