По силе духовного воздействия на человека трудно переоценить роль поэзии. Не это ли имел в виду Гете, когда, познакомившись с произведением великого английского поэта-ро-мантика Джона Гордона Байрона (1788 – 1824) "Каин", писал: "Оно изумило и восхитило меня, - ведь таково воздействие добра, красоты и величия на открытый настоящему восприятию дух…"
Без поэзии, как и без других видов искусства, человеческая жизнь не может быть полноценной. Дело в том, что полнота жизни, подъем жизненной и творческой энергии пред-полагают активность человека не только и даже не столько в области материальной жизни, сколько в сфере духовной. Более того духовная активность не должна быть односторонней. Так, если человек делает упор на интеллектуальную активность в ущерб активности эмоцио-нальной, то это негативно сказывается на его мироощущении и мировосприятии, не позволяет ему чувствовать жизнь во всем ее многообразии.
Весьма поучительна в этом отношении жизнь Чарльза Дарвина (1809 – 1882), выдающегося английского натуралиста, естествоиспытателя и путешественника, заложившего основы совре-менной теории эволюции. Он сожалел, что с возрастом утратил действенный интерес к поэзии, музыке, живописи и что разум его превратился в некую машину, которая обобщает многочис-ленные факты в категории и законы. "…Если бы мне пришлось вновь пережить свою жизнь, - писал ученый в автобиографии, - я установил бы для себя правило читать какое-то количество стихов и слушать какое-то количество музыки, по крайней мере, раз в неделю. Быть может, путем такого упражнения мне удалось бы сохранить активность тех частей моего мозга, которые теперь атрофировались. Утрата этих вкусов равносильна утрате счастья и, может быть, плохо отражается на умственных способностях, так как ослабляет эмоциональную сторону нашей жизни".
Эти грустные размышления великого ученого представляются особенно поучительными для молодых людей. Подлинная поэзия, способная пробуждать у них светлые чувства и мыс-ли, может помочь им не опускаться духовно и душевно, ощущать жизнь во всей ее полноте. Надо ли говорить о том, насколько это важно для современной молодежи?
Когда-то замечательный русский поэт-романтик Е. А. Боратынский (1800–1844), современ-ник А. С. Пушкина, писал: "Болящий дух врачует песнопенье" (к слову сказать, Пушкин очень высоко ценил поэтический дар Боратынского: "Он более чем подражатель подражателей, он полон истинной элегической поэзии… После него никогда не буду печатать своих элегий… "). Среди настоящих русских поэтов во главе с Пушкиным не было недостатка во врачевателях духа. Так, для выдающегося русского писателя и поэта И. А. Бунина (1870 – 1953) это было высшим смыслом творческой деятельности. Даже в ужасные годы глобальных катаклизмов (социальных, политических, военных и др.) он не мог изменить своему призванию – быть врачевателем души. Его стихи не просто воздействуют на эмоции, а возбуждают заложенное в человека внутреннее чувство, которое, по мнению Гете, "оживляет мир образов в нашем вооб-ражении". В таких случаях слово может исцелять "болящий дух", очищая чувства и мысли от того, что отравляет его жизнь.
До репатриации в Израиль мне казалось, что Иван Алексеевич Бунин, один из самых "нос-тальгирующих" русских писателей первой половины ХХ века, особенно страдал в эмиграции от безысходной тоски по России. Тогда я не думал, что это не только тоска по родине, но и по прошлому, по молодости, по детству. Теперь же я понял, что эмигранта Бунина не в меньшей степени преследовала, по его выражению, тоска "по настоящему в прошлом…" Очевидно, в эмиграции это чувство усиливается.
Наделенный от природы необычайной впечатлительностью, обостренным чувством жизни и богатейшим воображением, Бунин постоянно испытывал неодолимую тягу к милой его сердцу "старине", отдавался грусти и печали воспоминаний: "Неутолима и безмерна моя жаж-да жизни, и я живу не только своим настоящим, но и всем своим прошлым, не только собст-венной жизнью, но и тысячами чужих, всем тем, что современно мне, и тем, что там, в тумане самых дальних веков".
Эта тяга к прошлому довлела над ним задолго до эмиграции. Уже тогда его манили к себе истоки исчезнувших цивилизаций, мир, который "везде исполнен красоты". Неудивительно, что серым, однообразным, томительно-скучным будням "бессвязной и бессмысленной жиз-ни", Бунин предпочитал жизнь скитальческую, в постоянных странствованиях и путешествиях, дававших выход его поразительной любознательности и наблюдательности. "Всякий дальний путь, - говорил Бунин, - таинство: он приобщает душу бесконечности времени и пространства". Словом, поэт неукоснительно следовал девизу:
Ищу я в этом мире сочетанья
Прекрасного и вечного…
Еще до эмиграции Бунин много путешествовал по Европе, по Ближнему Востоку, Малой Азии и Египту, по Индии и Цейлону. Обращаясь к далекому прошлому, художник не только искал ответы на мучившие его вопросы современности, но и размышлял над проблемами мироздания, человеческой жизни и смерти, смыслом бытия в бесконечном и загадочном мире. "Жизнь моя, - писал Бунин, - трепетное и радостное причастие к вечному и временному, близкому и далекому…" Иначе говоря, это причастие к тому, что пронизано духовностью, как в прошлом, так и в настоящем.
Особенно большое впечатление произвела на Бунина Палестина – страна, где разыгралась, по его словам, "величайшая из земных трагедий", родина иудаизма и христианства с их глав-ными святынями, сосредоточившими в себе высочайшую духовность и нравственность. Здесь античное и современное сливалось в его воображении в единое целое, становилось нерастор-жимым. Здесь он особенно воспринимал свое "я", обогащенное тысячелетиями человеческой истории. Здесь все, что он воспринимал, возвышало в нем духовные, нравственные силы и тем самым придавало его душевному состоянию все большую умиротворенность. Недаром, посе-тив Иерусалим весной 1907 года во время своего свадебного путешествия с молодой женой Верой Николаевной Муромцевой – Буниной по странам Ближнего Востока, он восторженно воскликнул: "Есть ли в мире другая земля, где бы сочеталось столько дорогих для челове-ческого сердца воспоминаний!"
Тоска Бунина по прошлому, по молодости наиболее сильно проявилась на начальном этапе его эмигрантской жизни. Об этом свидетельствуют его дневниковые записи: "Нынче прелестный день, теплый – весна, волнующая, умиляющая радостью и печалью… Все вспоми-налась молодость. Все как будто хоронил я – всю прежнюю жизнь, Россию…" (8 мая 1921 г.); "Солнце, облака, весна, хотя еще прохладно. Вышел на балкон – пятый час – в чистом углуб-ляющемся небе одно круглое облако висит. Вспомнил горы, Кавказ, небо синее, яркое и в нем такое же облако, только ярче, белее – за что лишил меня Бог молодости, того, теперь уже далекого времени, когда я ездил на юг, в Крым, молодой, беззаботный… Ах, как бесконечно больно и жаль того счастья". (7/20 февраля 1922 г.).
Быть может, именно поэтому для Бунина очень важно было оставаться молодым в душе, вновь и вновь пережить то, что переживалось им в молодости, вызвать из прошлого романтику юности, те светлые чувства, которые раньше определяли эмоциональную направ-ленность его личности, настраивали ее на одухотворенное отношение к окружающей действи-тельности.
Кстати, эта потребность оставаться молодым в душе возникла у Бунина уже … в молодости. Так, в 1901 году, когда ему шел всего-то 31 год, он написал стихотворение "Стояли ночи северного мая".
Я вновь грустил, как в юности далекой,
И слышал я, как ты вошла в мой дом, -
Неуловимый призрак, одинокий
В старинном зале, низком и пустом.
Я уловил из окон свежесть мая,
Глядел во тьму с тревогой прежних лет…
И призрак твой и тишина немая
Сливались в грустный, бледный полусвет.
Но еще раньше, в 1891 году, в стихотворении 21-летнего Бунина "Ту звезду, что качалася в темной воде…", звучит тоска по прошлому:
В то селенье где шли молодые года,
В старый дом, где я первые песни слагал,
Где я счастья и радости в юности ждал,
Я теперь не вернусь никогда, никогда.
В первые годы жизни на чужбине Бунин не находил себе места от тяжелейшей депрессии, гнетущей, ноющей, скорбной тоски по родине, по прошлому. Его преследовали горькие раздумья об эмигрантской доле, о лишении родного крова.
У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказать прости родному дому!
У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.
Как бьется сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом
С своей уж ветхою котомкой!
Эти стихи Бунин написал 25 июня 1922 года. Больше всего ему хотелось тогда забыть о жестокой действительности, порождавшей чувства безысходного одиночества, обреченности, отчаянья. "И не предвидится, да и не может быть впереди ничего, что могло бы рассеять мое теперешнее состояние: они, эти люди, так называемой новой жизни, правы – к прежнему, прошлому возврата нет… Состояние же мое заключается в том, что я непрестанно чувствую, как тлеет, рвется самая последняя связь между мною и окружающим меня миром, как все больше и больше отрешаюсь я от него и ухожу в тот, с которым связан был не только весь свой век, с детства, с младенчества, с рождения, но даже и до рождения…"
Но постепенно Бунин приходил в себя, и тоска его становилась светлой и умиротворенной. Вновь переживая в своих воспоминаниях те светлые чувства, которые он испытывал в прош-лом, Бунин обнаружил луч надежды в зловещем мраке настоящего и пришел к выводу: "… от жизни человечества, от веков, поколений остается на земле только высокое, доброе и прекрасное, только это. Все злое, подлое и низкое, глупое в конце концов не оставляет следа: его нет, не видно. А что осталось, что есть? Лучшие страницы лучших книг, предания о чести, о совести, о самопожертвовании, о благородных подвигах, чудесные песни и статуи, великие и святые могилы, греческие храмы, готические соборы, их райски-дивные цветные стекла, органные громы и жалобы…"
Вера в то, что прошлое оставляет в наследство настоящему все лучшее, все сильнее побуждало Бунина воспевать красоту и величие любви и доброты, составляющие божествен-ное предназначение жизни: "Я иду, дышу, вижу, чувствую – я несу в себе жизнь, ее полноту и радость. Что это значит? Это значит, что я воспринимаю, приемлю все, что окружает меня, что оно мило, приятно, родственно мне, вызывает во мне любовь. Так что жизнь есть, несомнен-но, любовь, доброта, и уменьшение любви, доброты есть всегда уменьшение жизни, есть уже смерть…"
Чем чаще Бунин погружался в прошлое, спасаясь от равнодушного и бессердечного настоящего, тем больше это прошлое превращалось в целебный источник, залечивавший душевные раны писателя, его ностальгию, которая своей беспросветностью неоднократно ввергала его в глубокую депрессию. Нет, он не избавился от этой ностальгии, но нашел ле-карство от нее… в самой ностальгии. Лекарство, которое очищало его чувства и мысли от того, что отравляло его жизнь. Речь идет о катарсисе.
Как показывают психологические исследования, эмоции и чувства отличаются многообра-зием различных качеств и оттенков. Эту их особенность очень важно учитывать при воздейст-вии на них в определенных, в том числе и в психотерапевтических целях. Так, если ставится задача выявить у человека чувство радости, то следует иметь в виду, что радость бывает и возбужденной (радость-восторг, ликование), и спокойной (растроганная радость, радость-уми-ление), и напряженной, наполненной целеустремленностью (радость страстной надежды и трепетного ожидания).
Примерно то же самое можно сказать и о чувстве тоски. Какая только не бывает тоска! И мрачная, и гнетущая, и разъедающая, и ноющая, и безысходная, и скорбная, и печальная, и светлая, и сладостная и т. д. Но не всякая тоска способна играть роль катарсиса, пробуждать в человеке "и жизнь, и слезы, и любовь". На это не в силах рассчитывать мрачная, безысходная тоска, которая не пощадила Маяковского. Другое дело тоска светлая и умиротворенная, кото-рая может одухотворять и облагораживать. Не такая ли тоска, утвердившись в Бунине к сере-дине 20-х годов, помешала ему покончить с собой? Не она ли, как бальзам, возродила в нем "самое резкое смешение и печали, и радости, и личных чувств, и страстного интереса к жиз-ни?..
О своей удивительной способности погружаться в мир прошлого Бунин писал с присущей ему образностью и непосредственностью: "…десятки лет отделяют меня от моего младенчест-ва, детства. Бесконечная давность! Но стоит мне лишь немного подумать, как время начинает таять. Не раз испытал я нечто чудесное. Не раз случалось: вот я возвратился в те поля, где я был некогда ребенком, юношей, - и вдруг, взглянув кругом, я чувствую, что долгих и многих лет, прожитых мной с тех пор, точно не было. Это совсем, совсем не воспоминание: нет, прос-то я опять прежний. Я опять в том же самом отношении к этим полям, к этому полевому возду-ху, к этому русскому небу, в том же самом восприятии всего мира, какое было у меня здесь, на этом проселке, в дни моего детства, отрочества".
Обладая редкостным даром перевоплощения, так сказать, во все то о чем он писал, Бунин настолько проникновенно изобразил судьбоносные события на Земле Библейской в древние времена, что они, эти события, предстают перед нами, читателями, во всем своем величии и вселенской значимости. Такова, например, сила воздействия стихотворения "Столп огненный", написанное поэтом еще до путешествия по Палестине. Оно повествует о том, как Бог, выводя евреев из Египта, где они томились в рабстве, "шел перед ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем и ночью. Не отлучался столп облачный днем и столп огненный ночью от лица народа" (Библия. Исход. Глава 13: 21-22).
В пустыне раскаленной мы блуждали,
Томительно нам знойный день светил,
Во мглистые сверкающие дали
Туманный столп пред нами уходил.
Но пала ночь – и скрылся столп туманный,
Мираж исчез, свободней дышит грудь –
И пламенем к земле обетованной
Наш Ягве указует путь!
Можно только поражаться тому, как фундаментально знал Бунин древнюю историю евре-ев, их религию, Книгу книг – Библию. Знал задолго до пребывания на Земле Библейской. И не только знал, но и проявлял к тому, что знал, свое эмоциональное, душевное, личностное отношение. С каким благоговением и с какой трогательностью рассказал он об увиденной им гробнице Рахили!.. Той самой Рахили, второй жены патриарха Иакова, которая умерла от ро-дов по дороге в Вифлеем и там же была погребена. "Иаков поставил над гробом ее памятник. Это надгробный памятник Рахили до сего дня" (Библия. Бытие. Глава 35: 19-20).
"И умерла, и схоронил Иаков
Ее в пути…". И на гробнице нет
Ни имени, ни надписей, ни знаков.
Ночной порой в ней светит слабый свет,
И купол гроба, выбеленный мелом,
Таинственною бледностью одет.
Я приближаюсь в сумраке несмело
И с трепетом целую мел и пыль
На этом камне выпуклом и белом…
Сладчайшее из слов земных! Рахиль!
Мне стыдно теперь вспоминать, как в пору своей молодости, я, увы, не был в восторге от того, что мать мою звали Рахиль. А вот русского человека Ивана Алексеевича Бунина это имя очаровало красотой и нежностью звучания. И это несмотря на то, что стихотворение "Гробница Рахили он сочинил в 1907 году, когда в России свирепствовал махровый антисемитизм.
А спустя семь лет, в 1914 году, незадолго до начала Первой мировой войны, Бунин написал и опубликовал стихотворение "Иаков". И опять же несмотря на продолжавшийся в стране разгул антисемитской вакханалии. Согласно Библии, Иаков, заночевав по пути в Харран (город в Двуречье), видел Бога и говорил с Ним. В другой раз, явившись Иакову ночью, Бог "боролся с ним до самой зари" (Библия. Бытие. Глава 32: 23-28).
Иаков шел в Харран и ночевал в пути,
Затем что пала ночь над той пустыней древней.
Царь говорит рабам: "Вот должен друг прийти,
Гасите все огни, - во мраке мы душевней".
Так повелел господь гасить светило дня,
Чтоб тайную вести с Иаковым беседу,
Чтоб звать его в ночи: "Восстань, бори меня –
И всей земле яви мой знак, мою победу!"
Публиковались и другие стихотворения Бунина на Библейскую тему, в которых он со скорбью и печалью поведал об одной из крупнейших драм древнего мира. Нередко это траги-ческое прошлое созерцается на фоне безрадостного настоящего. Так, в стихотворении "Иеру-салим" поэт воспринимает со свойственной ему обостренной отзывчивостью горестный рас-сказ проводника-еврея о том, что осталось здесь, на земле его далеких предков.
Это было весной. За восточной стеной
Был горячий и радостный зной.
Зеленела трава. На припеке во рву
Мак кропил огоньками траву.
И сказал проводник: "Господин! Я еврей
И, быть может, потомок царей.
Погляди на цветы по сионским стенам:
Это все, что осталося нам".
Я спросил: "На цветы?" и услышал в ответ:
"Господин! Это праотцев след,
Кровь погибших в боях.
Каждый год, как весна,
Красным маком восходит она".
Поэт с трудом сдерживает охватившие его чувства благоговейного трепета, умиления и тихой грусти, когда перед его пытливым духовным взором открывается величественная панорама Иерусалима, который "зноем дышал", и страны "в дымке сизого мглистого сна…"
"От Галгала до Газы, - сказал проводник, -
Край отцов ныне беден и дик.
Иудея в гробах. Бог раскинул по ней
Семя пепельно-серых камней.
Враг разрушил Сион. Город тлел и сгорел –
И пророк Иеремия собрал
Теплый прах, прах золы в погасавшем огне
И рассеял его по стране…".
Проблема смерти, волновавшая Бунина с юношеских лет, рассматривается им и в стихотворении "Долина Иосафата". Ведь ему, Бунину, было присуще, как он сам об этом писал, "обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни)…" По Библии, долина Иосафата, эта узкая лощина между Иерусалимом, Элеонской (Масличной) горы и Кедроном – место грядущего Страшного суда, "великая житница Смерти". Именно сюда созовет Господь всех в день суда своего: "Я соберу все народы, и приведу их в долину Иосафата, и там произведу над ними суд".
Отрада смерти страждущим дана.
Вы побелели, странники, от пыли,
Среди врагов, в чужих краях вы были.
Но вот вам отдых, ми р и тишина.
Гора полдневным солнцем сожжена,
Русло Кедрона ветры иссушили.
Но в прах отцов вы посохи сложили,
Вас обрела родимая страна.
В ней спят цари, пророки и левиты,
В блаженные обители ея.
Всех, что в чужбине не были убиты,
Сбирает милосердный судия.
По жестким склонам каменные плиты
Стоят раскрытой Книгой Бытия.
Голос поэта звучит с возрастающей библейской простотой и откровением, обретая вселен-скую масштабность. Даже в стиле его стихов о Палестине наблюдается, по мнению выдающе-гося русского советского писателя К. Г. Паустовского (1892 – 1968), "что-то почти библейское по скупости и мощи слова". Очевидно, пребывание Бунина на Земле Библейской с ее уникальной в своем роде духовностью усилило в его творчестве это "почти библейское" Не об этом ли свидетельствует стихотворение "Тора", которое не могло не оставить в душе Бунина глубокий, неизгладимый библейский след? Тора ("закон") – первые книги Библии, которые содержат законодательные установления заповеданные Моисею Богом. В основе стихотворения – рассказ Библии о явлении Бога Моисею на горе Синай, где Моисей получил две скрижали Откровения, "на которых написано было с обеих сторон: и на той и на другой стороне было. Скрижали было дело Божие, и письмена, начертанные на скрижалях, были письмена Божии". (Библия. Исход. Глава 19: 16-20 и Глава 32: 15-16).
Был с Богом Моисей на дикой горной круче,
У врат небес стоял как в жертвенном дыму;
Сползали по горе грохочущие тучи –
И в голосе громов Бог говорил ему.
Мешалось солнце с тьмой, основы скал дрожали,
И видел Моисей, как зиждилась Она:
Из белого огня – раскрытые скрижали,
Из черного огня – святые письмена.
И стиль – незримый стиль, чертивший их узоры, -
Бог о главу вождя склоненного отер.
И в пламенном венце шел восприемник Торы
К народу своему, в свой стан и свой шатер.
Воспойте песнь ему! Он радостней и краше
Светильника Седьми пред Божьим алтарем.
Не от него ль зажгли мы пламенники наши,
Ни света, ни огня не уменьшая в нем?
Эти пламенники, эти духовные, моральные ценности, заложенные в Торе, сопровождали Бунина до конца его жизни. Он не расставался с ними ни в радостные и счастливые дни, ни в дни скорби и печали… А когда в первые годы пребывания на чужбине он не находил себе места от гнетущей, ноющей, безысходной тоски по родине, по прошлому, его изнемогающая душа обратилась прежде всего к воспоминаниям о Палестине - Земле Библейской.
В небольшом, необычайно поэтическом рассказе "Роза Иерихона" Бунин вспоминает, что когда-то на Востоке так назвали "клубок сухих, колючих стеблей…", который "годы может лежать сухим, серым, мертвым. Но, будучи положен в воду, тотчас начинает распускаться, давать мелкие листочки и розовый цвет. И бедное человеческое сердце радуется, утешается: нет в мире смерти, нет гибели тому, что было, чем жил когда-то! Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, Любовь, Память!" Так утешается и Бунин, "воскрешая в себе те светоносные древние страны, где некогда на полудне стояло солнце моей жизни, когда, в цвете сил и надежд, рука об руку с той, кому бог судил быть моей спутницей до гроба, совершал я первое дальнее странствие, брачное путешествие, бывшее вместе с тем и паломничеством во святую землю господа нашего Иисуса Христа. В великом покое вековой тишины и забвения лежали перед нами ее палестины – долы Галилеи, холмы иудейские, соль и жупел Пятиградия. Но была весна, и на всех путях наших весело и мирно цвели все те же анемоны и маки, что цвели и при Рахили, красовались те же лилии полевые и пели те же птицы небесные… Роза Иерихона! В живую воду сердца, в чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого…"
Но Бунин не был бы Буниным, если бы утешал только себя. Быть врачевателем духа было для него жизненным призванием, потребностью души. И это я особенно почувствовал по прибытии в Израиль. Неудивительно, что утешаются, радуются и наши сердца – сердца почитателей творчества Бунина. Его поэзия, вызывая состояние катарсиса, становится тем целительным источником, который лечит наши душевные раны…
Этой краткой жизни вечным измененьем
Буду неустанно утешаться я, -
Этим ранним солнцем, дымом над селеньем,
В алом парке листьев медленным паденьем
И тобой, знакомая, старая скамья.
Будущим поэтам, для меня безвестным,
Бог оставит тайну – память обо мне:
Стану их мечтами, стану бестелесным,
Смерти недоступным – призраком чудесным
В этом парке алом, в этой тишине.
И. ЮДОВИН,
Израиль.
Для "РА NY"
Фото с сайта: www.chitalnya.ru
|
