№ 408

Это книги для тех, кто любит путешествовать – все равно с рюкзаком или в своем воображении, открывать миры в окружающем пространстве и в себе самом, истории насколько невероятные, настолько и правдивые, все, о чем пишем автор, так или иначе прожито им.

«Русская Америка» предлагает читателям один из рассказов Юрия Бриля.

Ты смотришь на замечательную стюардессу, она улыбается тебе, как улыбалась день, два… три назад, но ты уже начинаешь понимать, что обманут в своих лучших чувствах к ней, а в ее лице ко всей гражданской авиации. Тебя уже не завораживает блистательная надпись: «Летайте самолетами Аэрофлота». Кофе в буфете отвратителен, в зале душно, и вообще жизнь разбита. Впрочем, это только в первые часы зуд нетерпения: лететь, лететь, но постепенно не заметишь и как, ты перестаешь ждать, а начинаешь просто жить.

Народ в аэропорту Мыса Каменного собрался бывалый, кому и месяц, кому и два приходилось дожидаться рейса. Даже залетный корреспондент не теряет присутствия духа, хохочет, слушая байки, потирая широкое бабье лицо.

Несколько в стороне от честной компании, на краю скамейки, сидел мужчина неопределенных лет и стертой наружности. Время от времени он снимал кожаную шапку, скреб стриженную наголо шишковатую голову, застенчиво улыбался. На нем была черная классическая, каких геологам не выдают, фуфайка, явно не по сезону кирзачи. Поерзал, несмело придвинулся ближе, сказал:

- Со мной тоже случай был… человека убил. - Видимо, сообразив по вытянутым лицам, что сказал не то или не так, полез в карман, достал справку с треугольной печатью. - Думаете, я того, с катушек?.. Вот, никаких отклонений.

Корреспондент, которому была протянута бумага, брезгливо взял ее, подержав, не читая, вернул: ага, стал бы нормальный человек обзаводиться таким основательным документом.

- Ну, а летишь куда?

- Домой. Отмотал положенное - и лечу.

- В южном направлении, стало быть?

- Южный берег - угадал - Ледовитого океана.

- Отлично, - захмыкал корреспондент, - когда-то при царе на Север ссылали, а теперь, видишь, наоборот. Ну как, старина, отдохнулось на югах?.. Ништяк?

Геологи сдержанно хохотнули, корреспондент подсел к типу со справкой ближе.

* * *

Опять дует. Вернее, и не прекращало дуть. Чубарь слушал, как гремит железо под напорами ветра, то и дело переворачивался, меняя отлежанные бока. Но вот отдернул грязную ситцевую занавеску, обвел тусклым взглядом нехитрое обиталище: печь, железный сварной стол, ящики до потолка и мешки, висевшие на веревках вонючие шкуры. И еще одна кровать, никелированная, с нелепыми по краям спинок шишечками, что постоянно выкручивались и падали на пол. На кровати его напарник Самойленко.

Чубарь сунул ноги в валенки с обрезанными голенищами, прошел к оконцу. Свысока, с балки, обтекая крутолобые торосы, змеисто струилась поземка, затуманивала пуржистыми дымами мерзлое пространство, оголтело подхватывалась над синими стекляшками озера, шрапнелью осыпала бронированный коробок фактории, норовя сдуть, опрокинуть со свай, покатить по тундре перекати-полем.

- Не приедут, - сказал Чубарь, позевывая.

Самойленко не откликнулся. Напарник имел обыкновение спать с открытыми глазами. Спит или не считает нужным ответить? На лице обычное выражение, будто что смекает, прикидывает.

Вспомнив, что его очередь дежурить, Чубарь натаскал полный с верхом угольник угля. Никудышный уголишко, к тому же наполовину со снегом - натрусило в ларь через щели. Уметь надо таким топить. Взял кочергу, принялся растравливать огонь, что поначалу незлобливо огрызался на его удары синюшными языками пламени, исподволь просушивал, прогревал свежую порцию топлива, вдруг вспылил, давай яростно ее пожирать. Вскоре Чубарь стянул продравшийся в локтях свитер, остался в тельняшке. Снова прилег, поковырял пальцем белокаменный налет инея на шляпке вбитого в стену гвоздя, приложил пятерню к трубе отопления - не то. В печь полетели щепки расколотого ящика, щедро политые соляркой рваные штаны. Наконец он угомонился, сел, подпер голову рукой.

- Муха! - вскочил он с места. - Муха!

По клеенке стола ползла муха.

- Тише, брат, сон… - невнятно забормотал Самойленко.

- Муха, я говорю!

- У, бык мордастый! - застонал Самойленко. - Вечно не даст поспать! - Он откинул одеяло, сел по-восточному и, потирая цыплячью ступню, сказал со вздохом:

- Опять снилась.

- Кто?

- Да Шурочка, кто еще? И ярко, зараза, ярче, чем в кино.

«Сочиняет», - подумал Чубарь.

Пять лет назад Чубарь и Самойленко метили профиля в геодезической партии, Шурочка варила им вкусные борщи из оленины и квашеной капусты. Другое дело, приснилось бы тогда, пять лет назад. Тогда Шурочка всем снилась и всем одинаково ярко. Странно даже, что сны эти не запачкали ее. Чубарю тогда Шурочка виделась чаще, чем кому-либо, но это опять же ни к каким последствиям не привело.

Самойленко принялся рассказывать сон, бесстыдно смакуя подробности.

- Пусть живет, - перебил Чубарь.

- Кто? - уставился на него Самойленко.

- Муха.

- Уй, заразу разводить! - Самойленко хватанул маленькой ладошкой над столом.

- Пусть живет, я сказал! - заиграл желваками Чубарь.

- Он сказал, - засмеялся Самойленко.

Чубарь бухнулся на постылую кровать. Вспомнилось, как было хорошо в геодезистах. Пятеро в балке, если не считать лемминга. Но как его не считать? Тоже геодезист, хоть и зверушка. Животный, не то что мышь. Напашешься, упадешь на нары, а он тут как тут. Заберется на грудь, расхаживает по-деловому, на задние лапки встает, передними бороду расправляет, интересно ему - будто какой лес дремучий. К концу сезона лемминг пропал. Биолог Гесслер, когда к ним заезжал, рассказывал, что леммингов порой ни с того ни с сего овладевает необъяснимая тоска, и они собираются до десятка тысяч и организованным шествием прут к морю топиться. Может, и этот присоединился сдуру к своим товарищам. А плохо ли ему жилось? Чубарь баловал лемминга пастилкой. В тот год ее было навалом. Забросили с навигацией.

Плескавшийся под умывальником Самойленко затрубил: одна ноздря, потом другая. Громко, как раненый мамонт, на всю тундру, хотя носик маленький, схватиться не за что.

- Брат, - нежно сказал Чубарь, - на земном шарике шесть миллиардов гавриков, а мы с тобой, ты и я, почему? Пацанку не видел два года, даром, выходит, алименты перевожу, а ты - вот он. Просыпаюсь - ты, ложусь спать - опять ты. Поясни, брат, как так? Э-эх, хоть бы бороду отрастил!

Самойленко тщательно, как на парад, выбривался.

В общем-то, они были привязаны друг к другу. Чубарю нравилась невозмутимость Самойленко. Вечная ухмылочка: будто что прикидывает. Еще тогда, в геодезистах, он с точностью до копеечки просчитывал зарплату отрядников. Не раз вставлял бухгалтерам фитилей, за что ненавидели его те, как классового врага. Книг он не читал, в карты не играл, вечерами все что-то подсчитывал, и все не хватало ему бумаги. Аккуратные цифровые столбики украшали стены балка.

Да ведь и Чубарь молодец. Любо-дорого смотреть, как месит тесто: чудовищные бугры его мышц перекатывались, железный стол постанывал. Ненцы отличали хлеб, который он пек. Тесто промешивал хорошо и не экономил на продуктах, хотя случалось, кто-нибудь находил в булке запеченную пуговицу или обрывок шпагата.

Правда, в геодезической партии они не были друзьями, а после их дороги и вовсе разошлись. Но встретились как-то в «Севере», Самойленко и уговорил Чубаря принять факторию. Первоначально Самойленко наладился ехать с Марийкой Балабановой. Была бы по всем статьям показательная фактория, но в последний момент Марийка сделала финт, укатила с Борей-летуном на Большую землю. Самойленко ничем своего огорчения не выдавал - все та же ухмылочка.

- Да, брат, с тобой проще простого опуститься, - драил зубы Самойленко. - Уголь просыпал - нет, чтобы подмести. А говоришь, на флоте служил. Как только твой корабль не затонул от грязи?

Чубарь начерпал из бочки со льдом натаявшей воды, вооружился лентяйкой. Прошелся ей по полу, собрался вылить воду в раковину умывальника.

- Чистюля! - заругался он на Самойленко, - моешься, а вода-то не проходит! - Взял с печки чайник, полил тонкой струйкой в раковину: дюймовая труба, дырявившая пол, забилась льдом.

- Э-эй!.. Это ж чай, два дня настаивался, а ты!..

- Жалко?

- Воды что ли нету?

- Еще осталось систему разморозить! - бурчал Чубарь, прочищая сливную трубу. Израсходовав весь чай и полбидона гревшейся на печке воды, удовлетворился, заткнул отверстие плотно пригнанной деревянной пробкой, чтобы тепло не высвистывалось.

Самойленко взялся наводить порядок.

- Валенки разве сюда надо ставить? - Поставил ближе к печке, куда надо. - А рукавицы?.. - Аккуратно разложил рукавицы на трубе отопления. Прошел туда и сюда, оглядывая дом критическим взглядом. - Да-а, порядок!.. - Поднял с пола кроватную шишечку, прикрутил.

- Мое дежурство, - напомнил Чубарь.

Самойленко меж тем взял тряпку, приподнял с подоконника стакан, в которой стояла ветка карликовой березы, вытер грязь, некоторое время задумчиво глядел в окно, потом вскрыл фрамугу, выплеснул из стакана воду вместе с веткой.

Две недели ветка была безжизненной, но Чубарь приметил, нижняя почка набухла, накапливает силы, чтобы выбросить зеленый флажок. Он содрал с гвоздя гитару, запел:

- Мыла Марусинька белые ноги!.. - маленькая гитарка мучилась в его могучих руках, звук плавал. - Во, - прервал он пение, - я назову ее Марией, Маша, Маруся, Марийка… Марийка, ты где? - засмеялся он, оглядывая стены и потолок, ища муху - Брат, - подошел он к Самойленко, - тебе нравится это имя?

Самойленко не подал виду, что имя это о чем-то ему говорит. Чубарь бросил гитару на кровать - она глухо застонала, гася в себе звук. Лег, отвернулся к стене.

- Не приедут.

- А…

Через какое-то время Чубарь почувствовал, в спину уперлось что-то твердое. Обернулся - ружье.

- Пойду, зайчишек погоняю. - Самойленко стоял уже в полушубке и шапке, одетый, перепоясанный патронташем.

- Давай, - сказал Чубарь, отводя ружье. Он видел в окно, как Самойленко вскарабкался на снежный бархан, перевалил через него и пропал. Не прошло и пяти минут - вернулся.

- Кой черт, зайцы! - пританцовывал он, с ног до головы запорошенный снегом.

Стемнело. Накинув ватник, Чубарь вышел во двор, завел «чапалку» - вспыхнули лампочки, стало уютнее.

- Я еще пацаном был, откуда что, в поселке – эпидемия, вирус навроде СПИДа, от грязи заводится… - начал было вспоминать Самойленко.

- Рассказывал, брат, - перебил Чубарь.

- Может, поедим?

- Это дело. Мяска навернем, как думаешь?

- Не скоро сварится, старое.

Оленина действительно была старой, быки по шестьдесят килограммов. Чубарь сам загружал их в АТС, не копался, взял туши, лежавшие с краю. Стало быть, его вина.

- Обязательно варить? Ненцы не варят.

- Вот и ты, брат не вари, а я лучше тушеночки наверну. - Самойленко вспорол банку тушенки, банку фасоли в томатном соусе, зажег газовую плиту, хотя можно было подогреть еду на печке - и вскоре затрещало на сковородке. - Эх, лучку забыл! - порезал и лучку. - Лаврушечки разве для пущей важности? - Положил два лавровых листка. Попробовал, облизал по-крестьянски ложку - вкусно. Сел, принялся за еду. Черпал аккуратно, с одного края, так что Чубарь мог догадаться, что противоположный край сковородки предоставляется ему. Но такое приглашение к столу было ему не по душе. Он сходил за оленьей ляжкой, достал из тумбочки аджику, отрезал небольшие кусочки мяса, макал в баночку, ел.

- Проголодалась поди, Марийка? - обрадовался Чубарь, увидев деловито ползавшую по столу муху. - Отрезал щедрый - рядом с мухой прямо гора - кусок. - Рубай, не стесняйся. - Но у мухи, видать, была губа не дура, сделал круг над столом, села на край сковородки.

- Кыш! - махнул рукой Самойленко.

- Ты что, Марийка, не знаешь этого жадюгу?! Рубай со мной. Мне не жалко.

Поели. Чубарь взял «Спидолу» - шум и треск.

- Радиоволны и то не проходят, а ты говоришь, ненцы.

Дуло с небольшими перерывами около месяца - и никого около месяца не было. Последним приезжал ненец Миша. Зашел, молча посидел у печи, глядя на огонь, потом сказал:

- Ящик дай - ребенка умер.

Свободной тары не было - тотчас сжигали, но Чубарь опростал три ящика из-под консервов, отдал без сожаления. Миша не захотел оставаться в долгу, вынул из-за пазухи песца. Тогда Самойленко извлек из кармана микрокалькулятор, намереваясь рассчитаться с клиентом по всем правилам, но тот решил, что расчет уже состоялся, шагнул за порог, присел на нарты, взмахнул хореем, исчез в начинавших дуть и завихряться пуржистых дымках.

Километрах в пяти от фактории обдувалось ветрами стойбище мертвых - холмиры. По извечному закону ненцы не предавали тело умершего земле - сколачивали для него ящик, давали с собой в неведомую дорогу все, что было необходимо в этой жизни, вплоть до оленьей упряжки и чайника. И эти грубо сколоченные ящики с мертвецами было единственным на многие километры, что оживляло пространство. Они будто не стояли на месте, угрюмым стадом брели встречь ветра, ища пристанища.

Самойленко подсчитывал что-то в уме. Глаза его устремлялись в потолок, выискивали что-то там, находили, и тонко отточенный карандаш выводил в записной книжке аккуратную цифирку. Чубарь лепил из хлебного мякиша дом для мухи. Получался похожий на двухэтажный, бамовский.

- Марийка, - позвал Чубарь, любуясь своей работой. - Глянь, какой я тебе коттедж отгрохал! Безвозмездно, между прочим, пользуйся.

Муха, выказывая свои исключительные способности к дрессировке, подлетела к домику, обошла его вокруг, потыкала хоботком в стену, придирчиво исследуя качество строительного материала. Самойленко хлоп по столу - домик в лепешку и мухи как не было. Наотмашь, левой, чуть привстав с тонко скрипнувшей кровати, Чубарь ударил Самойленко в бледную щеку. Взмахнув короткими ручонками, тот опрокинулся вместе с лавкой, на которой сидел, тюкнулся виском о кроватную шишечку и повалился, бумкнув еще затылком об обитый железом пол у печи. Забил, заскреб каблуками, перевернулся набок, скрючился и затих. Еще не отдернув руку от удара, еще даже не коснувшись бледной щеки Самойленко, Чубарь пожалел о вспыхнувшем и сгоревшем, как порох, гневе.

Он сидел в ожидании, что Самойленко встанет, и не скоро понял, что ждать бесполезно, этого не произойдет.

- Э-э… брат… ты что?.. Перестань, слушай… - Он наклонился над Самойленко, отнял руку с зажатым в ней карандашиком от виска, увидел струйку крови. Глаза открыты, выражение лица почти обычное: смекает что-то, прикидывает. Добавлялось только: будто знает конечный результат. Знает, а на остальное ему плевать.

Тарахтевшая на морозе «чапалка» астматически задыхалась, лампы горели тускло.

Чубарь вынул из умывальной раковины пробку, подержал тыльную сторону ладони над дыркой, наблюдая, как седеют на ней волоски, покрываясь инеем. Подумав, распечатал еще фрамугу - заклубились в схватке струи теплого и холодного воздуха. Холодный постепенно и настойчиво заполнил собой емкость помещения и вскоре проник во все потаенные уголки и щели. Лопнула по сварному шву труба отопления, выжались несколько капель, заледенели грязно-ржавой сосулькой. Ворсистый иней окутал стены и порог дома, мириадами звезд искрились кристаллы. Хрусталем посверкивал лед, снова затвердевавший в железной бочке.

«Чапалка» затихла, звезды погасли. Темень и холод.

С первыми потугами позднего январского утра Чубарь достал рюкзак, бросил в него оленью ляжку, три пачки сахара, баночку аджики, джинсы фирмы «Риода». Повесив на плечо ружье, опоясался патронташем. Задраил фрамугу, заткнул деревянной пробкой дыру в умывальнике. Вышел из дома, повесив замок, а ключ бросил в тундру.

- Прощай, брат, - тихо сказал он, стоя на закаменевшем снежном пригорке, наметенном пургой перед домом. Только теперь выжались две крохотные слезинки. Все кончено, надо уходить. Единственное утешение, что товарища похоронил по закону тундры: ящик фактории большой и крепкий, на века. А в нем все необходимое для продолжения коммерческой деятельности: хлеб, прочие продукты, пром- и хозтовары, микрокалькулятор…

Здесь, может быть, и стоило поставить точку, но, чтобы развеять слухи о некоем Ямальском Кудеяре, который якобы совершал чудовищные злодеяния, наводя страх на ненцев и геологов, следует обозначить некоторые вехи вполне безобидных кочевий Чубаря.

День, а день длился не более трех часов, Чубарь шагал по тундре, не особенно думая о выбранном направлении. И когда солнце потерялось в мглистых барханах, его случайный путь пересекся с оленьей упряжкой. Олени пугливо шарахнулись от него, заснеженная гора оленьих шкур пошевелилась, из нее выгнездилась голова ненца, лица не видно, даже глаза закрывали медные бляхи снежных очков «хад сырця». Только прорези, чтобы смотреть, не шире, чем в копилке. По сравнению с ненцем Чубарь был одет более чем налегке. Коротковатый ему полушубок, собачья шапка, унты, ватные штаны. В распахнутом вороте виднелась тельняшка, три обязательные полоски.

- Потерялся маленько, - сказал ненец. - Куда еду, не знаю.

- А ты кати по профилям, - посоветовал Чубарь. Он ведь и сам шел от вешки к вешке, которые несколько лет тому назад собственноручно ставил. Шел, хотя и не сознавал этого.

Позже Чубарь подумает, что ненец катил в факторию и катил зря.

Всю ночь, а ночь длилась двадцать один час, он шел, надо было идти, чтобы не замерзнуть. Пурга понемногу стихала, обнаружились звезды, облитая лунным светом сахаристо-снежная глазурь позвенькивала под ногами, звонко попискивала. И эти чистые музыкальные звуки постепенно обратились в красивую мелодию восточных инструментов. В нее влились снежные голоса, поющие о жаркой пустыне, о глотке воды, о прекрасном городе, недоступном, как мираж. Он свернул с профилей, пошел на песню - и скоро набрел на чум. Хозяином чума оказался Сергей Вэлла. С ним еще жили: жена, двое детей, мать и два двоюродных брата. Песня же лилась из кассетного магнитофона «Романтик-6».

Чубарь гостил в чуме три дня и подарил Сергею джинсы фирмы «Риода», в качестве ответного подарка он обрел подержанную малицу и пимы. Теперь в пургу, в мороз он мог спать, закопавшись в снег подобно куропатке.

В феврале Чубарь вышел на брошенную буровую. Облюбовал один из балков, откопал от снега, вставил стекла, в другом нашел газовую плиту и пару неистраченных баллонов. Обследовав груды ржавеющего металлолома, нашел еще немало полезных вещей. Можно было наладить стоящий поодаль «Камаз», но куда больше по душе ему были трактора. Выбрал один из них поновее, болотник, повозился неделю - завел. Личный транспорт в тундре - дело не последнее.

Место было удобным: мимо проходил зимник, от Сеяхи и обратно раз в неделю шныряли трактора и вездеходы, так что всегда была возможность обменять железяки на продукты. Этого добра, железяк, на брошенной буровой было предостаточно, два миллиона как-никак освоили… Чубарь представлялся сторожем, и ни у кого подозрений не возникало. Одобряли начальство: правильно, надо охранять - ценности все ж какие-то.

Жил, жаловаться грешно. Стрелял куропаток, разжился сетью, долбил майну в озере, лавливал омуля. Но к лету наскучило гнать дурочку, поехал колесить на тракторе тундру. Солярка в тундре имеется, надо только знать, на каких профилях стоят у геологов емкости. Следы его болотника пролагались к Сабете и Харасавэю. Но вскоре он и трактор бросил. Примкнул к рыбакам, ловившим на озерах рыбу по договору с Норильским рестораном. Что-то гнало его дальше.

Летуны как-то рассказывали: кружили однажды над тундрой, искали сейсмоотряд, вдруг откуда ни возьмись человек в малице. Машет рукой: садись, дескать. Сели - мало ли.

-- Куда летите? Не в Салехард?

- Не…

- Ну, летите.

И улетели. Забыли даже спросить, кто он и какая нелегкая занесла его сюда.

Конечно, это был Чубарь. Кому еще быть?..

В милицию он явился сам. Ровно через год. Пришел в *Лабытки грязный, оборванный, исхудавший… Человека, говорит, убил… из-за мухи. Почему, спрашивают, сразу не пришел? Я бы, говорит, и вообще не пришел, да чирьи замучили: ни лечь, ни сесть.

* поселок Лабытнанги.