Вот ведь, что запоминается на всю жизнь! Мелочь. Пустяк старый... стоишь у камня, смотришь на даты, на фамилию свою, и что...
В бане отец учил меня тщательно мыть ноги, особенно между пальцев. Он знал в этом деле толк - ему много приходилось ходить - он работал учителем.
- Ты, Федь, - говорил он, - И вытирай ноги досуха! Нога всегда сухой должна быть и в комфорте, а то в голове туман будет и никакой чёткости.
В сорок первом ушёл он прямо с уроков со своим десятым рыть окопы на рубеже Волоколамска. Так они и втянулись в оборону, а потом со всеми вместе отсупали, наступали, до Победы дошли... только трое дошли - двое учеников, и он третий... собрались они под Новый год, первый мирный, послевоенный и пили, пили за Победу - это я уже помню, а что перед тем было и остальных ребят из его класса, которых они поминали поимённо, - нет... только по рассказам всё знаю...
Ну, а баню помню, сколько себя помню. Очень отец любил баню. И когда уже жить нормально стали: с водопроводом и газовой колонкой в ванной, всё равно ходили мы с отцом в баню...
- Ноги, Федя, после головы самый главный орган у человека! Без них, кто узнает о тебе, и что ты в жизни успеть можешь?! - так он поучал меня, а я слушал и впитывал... на всю жизнь, как оказалось. - Я в классе никогда не сижу за столом - хожу, хожу! Знаешь сколько за день успеваю? Как стайер на тренировке! Зато вижу всегда, кто с тангенсом никак не подружится, а у кого дома не лады - смотрит он в тетрадку, а видит совсем другое...
Сперва мы в посёлке жили. Я в школу через дорогу бегал - она начальная была, а отец в свою растущую десятилетку на автобусе ездил, а потом до вечера оставался взрослым преподавать, которые доучиться не успели, как его ребята в сорок первом. Те двое, что вернулись, тоже в вечернюю десятилетку пошли - аттестат получать. Я про них всё знал. Отец после войны очень дружил с ними, и на вид они были, как ровесники. Разница-то в годах у них какая была?! Лет пять, думаю - не больше...
Два года мы весело жили. Трудно, неустроенно, как все, а весело! Семён со своей женой тётей Ниной приходил, потом и второй ученик отца, Николай женился, и он приходил в наше общежитие барачного типа... ну, барак, сказать проще. По окраинам Москвы похожих много было...
А потом в одну ночь их всех забрали. Кто донос писал, я так и не дознался потом, когда к делам доступ дали. Только обвиняли их, что они на территории врага в сорок первом находились и не доложили об этом. Всё правда: два дня они были в немецком кольце, а когда на третий чудом к своим вышли, узнали об этом. И фашистов не повидали, а на территории, оккупированной, действительно, побывали... ну, значит, шпионы! Судить-то некогда было - лопатой людишек гребли...
Пока они вечную мерзлоту долбали, жёны им детей родили - и все мальчишки. У меня брат Васька, у Семёна - Борька, а у Николая - Фёдор, как я...
Отец оказался живучий - в пятьдесят четвёртом в самом начале вернулся. Семён, как освободился, в том же году, к нам пришёл... а Николая тётя Люся не дождалась...
Сначала мы все часто собирались.... братишки подрастали... они мне все братишками были....
Потом тётя Люся замуж вышла. Года через два после того, как отец и Семён вернулись. Она очень красивая была! А мне казалась такой... я уже на девчонок в то время заглядываться начал! Рановато, правда, начал, но так уж... Она первое время ещё заезжала к нам с тёзкой моим... но никогда с мужем... мы его после свадьбы больше не видели... на похоронах дяди Семёна только встретились... он, как вернулся, так и болел всё время - почки ему отбили в лагере и застудил он их потом...
К тому времени я уже студентом стал... всё переменилось... тётя Люся уехала с новым мужем в загранку... потом по слухам вроде вернулась, но нам уже не звонила.
Тётя Нина так и не вышла больше замуж. Жила с Борисом. Иногда заходила к нам, но редко...
Потом отец умер. Ещё не старый совсем. Только его на пенсию проводили - он и года не продержался... всё ходил, ходил... подолгу гулял один и о чём-то трудно думал... видно было. Не жаловался ни на что, а так угасал тихо и однажды не проснулся...
В самом конце восьмидесятых ко мне позвонил незнакомый голос. Не представился и сразу попросил назначить ему время, когда он может придти... я уж хотел было выругать секретаршу, но он предупредил меня: очень, мол, нужно, и при встрече всё объясню, почему не назвался, не ругайте своего секретаря, а то, знаю, как бывает, она мне уступила - я её уговорил...
В среду утром в кабинет вошёл молодой мужчина, я поднял на него глаза, и что-то оборвалось внутри! Передо мной стоял живой дядя Николай в тёмном костюме, какой обычно носил... и вьющийся чуб совершенно старомодный по нынешним временам на ту же правую сторону и вверх, как склон сопки...
Все слова мои застряли во рту - челюсти сцепились, и чувствую, как слёзы наворачиваются, а ничего поделать не могу ни с ними, ни с собой - трясёт меня просто, будто кто за плечи дёргает...
Много лет мы не виделись, конечно... тридцать? Больше? Стоим, молчим оба... потом он выдавливает с хрипом, как стон:
- На ты, или как будем? - тут нас и сорвало с места: кинулись обниматься, а оторваться оба не хотим, потому что глаза выдают... ничего не поделаешь... сениментальный мы народ... в России...наконец, отпрянули, держим друг друга за руки и в голос, будто сговорились, - выдохнули: - Фёдор! - работы уже никой не было... машины бросили... пошли, куда глаза глядят... как у меня дома оказались, не знаю... говорим, говорим... а разговора никакого не получается! Не за тем же он приехал ко мне издалека, как видно, чтоб просто вот так повидаться без причины! Столько лет не виделись и нате!..
Только заполночь... на второй бутылке начал он рассказывать...
"Я ещё маленьким был... когда мать замуж вышла... отчим ничего... не злобный... и я всё к вам просился... Василий же, как брат мне был... отчим тоже просил: "Пойдём в гости... семьями дружить будем... они мне понравились очень..." ну всё в этом роде, а мать - ни в какую. Каменной становилась. Изредка, чтоб меня угомонить, когда отчим в командировке бывал, приезжала к вам... очень они о судьбе своей пеклись, дом набивали барахлом... машина, дача... в загранку рвались, ну, и устроились через торгпредство... я их тогда уговорил не брать меня с собой... думал не согласятся они, а вышло всё наоборот - просто очень... определили меня в суворовское, как просился..."
Мы пили с ним крепко. Я уже чувствовал, что моя норма выполнена, а он не пьянел. Только лоб у него становился всё краснее, и чуб сползал на него... Фёдор откидывал его рукой назад, а несколько локонов оставались прилипшиму к потной коже. Который час уж мы сидели, но я чувствовал, что то, ради чего он приехал, ещё впереди...
Ты знаешь... странная вещь... я когда без них остался, мне как-то просторнее стало... я же мать любил очень, ты помнишь? - он вдруг понурился пложил ладонь на стол и опустил на неё голову, покачивая ею из стороны в сторону. Когда он поднял лицо и посмотрел на меня, я понял, что ему не по силам сказать мне что-то и предложил продолжить завтра нашу беседу...
- Что ты! Чуть не закричал он, завтра, может, уже поздно будет...
- Однажды, когда я был в третьем классе, а в увольнение ходил только к тётке - двоюродной маминой сестре, меня на улице остановил сильно пожилой мужик... позвал по имени... хотя я его не знал точно... он мне говорит:
"Ты не тушуйся, Фёдор, ты меня знать не можешь... а отец твой мне жизнь спас... дважды... там, - он махнул рукой куда-то за спину, - Ты мне поверить должен. Просто поверить и сделать, что я скажу... потому что доказательств у меня никаких и времени никакого - помру я скоро. Это точно... а тебе ещё жить и жить... и ты должен знать, что отец твой высшей пробы! Это... - он как-то смешался, хотя видно было, что мужик сильный... - Ты парень, вот что... послушай, что сердце скажет и так и сделай... а то, я чем больше тебе говорить и доказывать буду, тем меньше ты мне поверишь... это точно... - он тогда молчал долго и жевал губы... зубов у него маловато осталось... на цингу похоже... потом говорит и в глаза мне так смотрит, что я отвернуться хочу ... а не могу... - Вот я тебе письмо дам сейчас... от кого - не спрашивай... и, не дай Бог, не открывай... ты его... через тридцать лет открой, когда тебе сорок будет... я бы тебе его сам сохранил, но мне таких годов не отпущено, а ты храни. Как? Не знаю, но береги, как самую дорогую вещь, что у тебя в жизни когда-нибудь случится. Потеряешь - мир не перевернётся, но и жизнь твоя получится перекошенная... - он мне ещё сотню подарил... тогда большие деньги... месяц прожить можно было... и всё... как я жил и письмо, как хранил, это сплошной детектив, да труда не стоит рассказывать... но я никогда не забывал о нём..."
- Ты мне не веришь? - вдруг совершенно другим голосом спросил Фёдор, и мне показалось, что я обидел его своим невниманием или усталым видом, который он принял за равнодушие...
- Дай письмо...- попросил я, вдруг поняв, что у него нет на свете никого, кому бы он мог рассказать всё это...
- Я вчера порвал его. - ответил Фёдор сухо и отвернулся
- Порвал?
- Никто не должен был его видеть... только не знаю, как жить теперь...
- Теперь ещё скажи, что помнишь его наизусть!
- Нет. Только ту часть, где сказано, кто сдал наших отцов
- И... ты... поверил?... я нигде этого найти не смог... Фёдор...
- Мать работала на них... - понял я по его губам... - Ты знал это?
- Я, - дальше помню лишь, что у меня не хватило воздуха на вдох, и я отключился...
Потом была скорая, больница... Фёдора я больше не видел. Когда поправился, мне передали запечатанный конверт, на котором стояло одно слово: "Тёзке"...
"Фёдор, брат мой... мы больше не увидимся... я так думаю... даже, если я вернусь оттуда... как с того света... Спасибо тому мужику - я сорок лет прожил в тревоге, но без ненависти... а теперь мне и жить нечем. Но я не мог не сказать тебе это. Прости. Я знаю, как это больно... но отцам ещё больней было...
Я много позже узнал, что она работала в этом ведомстве... и отчим оттуда же... вот и загранки, и шмотки... сколько ещё на их совести... он потому и рвался в ваш дом... а она боялась...
Ты не ищи меня... никто тебе не подскажет. От нашей маленькой семьи никого не осталось... даже, если захочешь свести счёты, - не с кем... и я умею только "выполнять интернациональный долг"...
Прости, если можешь...
Твой Фёдор."
Михаил САДОВСКИЙ,
для “Русской Америки, NY”
|
