|
Выдающийся итальянский психиатр и криминалист Чезаре Ломброзо (1835 -1909) проявлял особый интерес к отклонениям в психической деятельности гениальных людей. В своей книге "Гениальность и помешательство" он изложил основы теории, которая дала ему "ключ к уразумению таинственной сущности гения…". При этом Ломброзо не утверждал, что у всех без исключения гениев больная психика: "… было и есть множество гениальных людей, у которых нельзя отыскать ни малейших признаков умопомешательства за исключением некоторых ненормальностей в сфере чувствительности". К таким людям можно отнести Спинозу, Бэкона, Галилея, Данте, Вольтера, Колумба, Макиавелли, Микеланджело, Кавура. Отличаясь, по словам Ломброзо, цельным характером и всегда оставаясь ясными и спокойными, они никогда не изменяли своим убеждениям, не уклонялись от своей цели, не бросали раз начатого дела, не останавливались ни перед какими препятствиями. Между тем на их долю (а не только на долю гениев с больной психикой) выпало тоже немало страданий от преследования невежд, им тоже приходилось испытывать и припадки изнеможения, следовавшие за порывами вдохновения, и муки овладевавшего ими сомнения, колебания, но все это ни разу не заставило их свернуть с прямого пути.
Несмотря на то, что книга "Гениальность и помешательство" была написана в 1863 году (почти 150 лет тому назад), представленный в ней анализ богатого фактического материала о выдающихся деятелях культуры, науки и искусства, страдавших психическими заболеваниями, еще долго будет привлекать к себе самое пристальное внимание потому, что поможет лучше познать внутренний, полный противоречий, мир "гениальных безумцев".
Согласно Ломброзо, многим гениям не давали покоя галлюцинации, которые нередко толкали их на нелепые поступки. Так, французский физик и химик, один из основоположников электродинамики Андре Мари Ампер (1775 - 1836) сжег под влиянием галлюцинаций свой трактат "О будущности химии". Он якобы был написан под внушением сатаны. Английский философ - материалист Томас Гоббс (1588 - 1679) боялся входить в темную комнату, потому что ему сразу же начинали представляться привидения. Галлюцинации преследовали Бенвенуто Челлини (1500 - 1571), итальянского скульптора, ювелира, художника и музыканта эпохи Ренессанса, Блеза Паскаля (1623 - 1662), французского математика, физика, литератора и философа, одного из основателей математического анализа, теории вероятностей и проективной геометрии, автора основного закона гидростатики. В плену галлюцинаций оказался и немецкий писатель, композитор и художник Эрнст Теодор Амадей Гофман (1776 - 1822). По словам Ломброзо, он страдал манией преследования и галлюцинациями, в которых созданные им поэтические образы казались ему действительно существующими. Галлюцинациям был подвержен даже Иоганн Вольфганг Гете (1749 - 1832)…
По данным Ломброзо, в мире гениальных людей широко распространена липемания (греч. Lype - печаль, mania - страсть, влечение, безумие) - психическая болезнь, протекаемая с меланхолией и бредом и нередко превращающаяся в мрачное помешательство. Уже в пожилом возрасте липеманией заболел итальянский композитор Джоаккино Россини (1792 - 1868), автор "Итальянки в Алжире", "Севильского цирюльника" и других известных опер. Расстроившись от явно невыгодной покупки роскошного дома, он вообразил, что теперь его ожидает нищета, что ему даже придется просить милостыню и что умственные способности оставили его. В этом состоянии он не только утратил свои способности сочинять музыку, но даже не мог слышать разговоров о ней. Правда, ему повезло: после успешного курса лечения он вернулся к творческой деятельности.
Но, увы, не повезло немецкому композитору, дирижеру, музыкальному критику и педагогу Роберту Шуману (1810 - 1856). Он заболел липеманией совсем молодым, хотя никакие внешние обстоятельства жизни этому не способствовали. Родившись в богатой семье, он спокойно мог заниматься своим любимым делом - музыкой. К тому же в жене, замечательной пианистке Кларе Вик, он нашел нежную, вполне достойную его подругу жизни. Однако ужасная болезнь не пощадила его, постепенно лишая рассудка: то его преследовали говорящие столы, обладающие всеведением, то он видел не дававшие ему покоя звуки, которые сначала складывались в аккорды, а затем и в целые музыкальные фразы. А то ему казалось, что Бетховен и Мендельсон из своих могил диктовали ему различные мелодии. Он пытался покончить с собой, бросившись в реку, но его спасли. Через несколько лет он скончался. Вскрытие обнаружило у него воспаление мозговой оболочки (менингит) и атрофию мозга.
Огюст Конт (1798 - 1857), французский философ, родоначальник философии позитивизма и основоположник научной социологии, в течение 10 лет лечился от психического расстройства и по выздоровлении без всякой причины прогнал жену, которая, окружив его вниманием и заботой, по сути дела, спасла ему жизнь. Перед смертью он объявил себя апостолом и священнослужителем материалистической религии, хотя раньше выступал против любого религиозного учения. Указывая на эти противоречия в жизни великого мыслителя и на то, что он не избавился полностью от мучившего его психического заболевания, Ломброзо писал: "В сочинениях Конта рядом с поразительно глубокими положениями встречаются безумные мысли, вроде той, например, что настанет время, когда оплодотворение женщины будет совершаться без посредства мужчины". Вряд ли эту мысль Конта следует считать безумной, - ему дано было предвидеть, что со временем люди смогут "рождаться из пробирок". Именно такие "безумные" идеи, постоянно противоборствуя с идеями действительно бредовыми, ведут человеческое общество по прогрессивному, хотя и чрезвычайно болезненному пути развития.
По убеждению Ломброзо, английский физик, математик и астроном, один из создателей классической физики Исаак Ньютон (1642 - 1727) в старости тоже страдал психическим расстройством. Вероятно, тогда он и написал "Хронологию" и "Апокалипсис", сочинения туманные, запутанные и совершенно не похожие на то, что было написано им в молодые годы. Чтобы обосновать свою мысль о невменяемости пожилого Ньютона, Ломброзо приводит выдержку из его письма к Локку (1632 - 1704), выдающемуся представителю английского сенсуализма: "Предположив, что вы хотите запутать меня при помощи женщин и других соблазнов, и, заметив, что вы чувствуете себя дурно, я начал ожидать (желать) вашей смерти. Прошу у вас извинения в этом, а также в том, что я признал безнравственными как ваше сочинение "Об идеях", так и те, которые вы издадите впоследствии. Я считал вас последователем Гоббса. Прошу вас извинить меня за то, что я думал и говорил, будто вы хотели продать мне место и запутать меня. Ваш злополучный Ньютон". Примечательно и то, что, когда постаревшего Ньютона просили разъяснить какое-нибудь место в его сочинениях, он, как правило, предлагал обратиться по этому поводу к кому-нибудь из своих последователей, ссылаясь на то, что они смыслят в этом больше, чем он. Эти факты, вероятно, свидетельствуют не столько о больной психике Ньютона, сколько об определенных возрастных изменениях, связанных с наступлением старости. Другое дело, когда речь идет о прогрессировавшей у него мании преследования, которая усиливала в нем нетерпимое, нередко даже агрессивное отношение к окружавшим его людям. Не случайно о нем говорили, что он способен был убить каждого, кто критиковал его произведения.
В исследовании Ломброзо привлекают внимание материалы о тех психически больных гениях, для которых стало потребностью все глубже погружаться в себя, в мир своих переживаний и недугов. Чрезмерно увлекаясь самонаблюдением и самоанализом, самокопанием и самобичеванием, они, естественно, обостряли течение болезни и нередко делали ее неизлечимой.
К числу таких гениев Ломброзо относил Торквато Тассо (1544 - 1595), поэта эпохи итальянского Возрождения. Вот что он писал о себе: "Я нахожусь постоянно в таком меланхолическом настроении, что все считают меня помешанным, и я сам разделяю это мнение, так как, не будучи в состоянии сдерживать своих тревожных мыслей, я часто подолгу разговариваю сам с собою. Меня мучат различные наваждения, то человеческие, то дьявольские. Первые - это крики людей, в особенности женщин, и хохот животных, вторые - это звуки песен и пр.". Свои душевные муки, порождаемые тяжелым недугом, Тассо выразил и в поэтической форме:
Мучимый страхом, сомненьем и злобой,
Должен я жить одиноким скитальцем,
Вечно пугаясь с безумной тревогой
Призраков мрачных и грозных видений,
Созданных мной же самим в час недуга.
Солнце напрасно мне будет светить,
В нем я увижу не брата, не друга,
Но лишь помеху терзаньям моим…
В тщетных стараньях уйти от себя,
Вечно останусь с собой я самим.
Напрасно поэт, постоянно переезжая с места на место, надеялся обрести где-нибудь душевный покой. Повсюду его, по словам Ломброзо, преследовали тоска, беспричинные угрызения совести, боязнь быть отравленным и страх перед муками ада, ожидающими его за высказываемые им еретические мысли, в которых он сам обвинял себя. И по-прежнему его одолевали галлюцинации: "Когда я не сплю, мне кажется, что передо мной мелькают в воздухе яркие огни, и глаза у меня бывают иногда до того воспалены, что я боюсь потерять зрение; в другое время я слышу страшный грохот, свист, дребезг, звон колоколов и такой неприятный шум, как будто от боя нескольких стенных часов. А во сне я вижу, что на меня бросается лошадь и опрокидывает на землю или что я весь покрыт нечистыми животными. После этого все члены у меня болят, голова делается тяжелой, но вдруг посреди таких страданий и ужасов передо мною появляется образ Святой Девы, юной и прекрасной, держащей на руках своего сына, увенчанного радужным сиянием".
Тассо отчаянно боролся со своим душевным недугом, но безуспешно. Отчасти потому, что он был отъявленным пьяницей и развратником. И если с развратным образом жизни ему удалось покончить, то с пьянством, доводившим его до горячки, он ничего не смог поделать.
Подобная участь постигла и Джероламо Кардано (1501-1576), итальянского философа, математика, инженера, медика и астролога. С юности его обуревала жажда славы. На склоне лет он писал в автобиографии: "Цель, к которой я стремился, заключалась в увековечении моего имени, поскольку я мог этого достигнуть, а вовсе не в богатстве или праздности, не в почестях, не в высоких должностях, не во власти". Он учился в университетах Павии и Падуи и уже в 23 года получил степень доктора медицины, а вскоре - и философии; состоял врачом при дворе многих князей и римских пап. Увлекшись астрологией, он составлял гороскопы живых и мертвых (его услугами как астролога пользовался сам Папа Римский). За составление и публикацию гороскопа Иисуса Христа был обвинен в ереси (1570), провел несколько месяцев в тюрьме и вынужден был отправиться в Рим просить у Папы отпущения грехов. Современники говорили о нем, что он умнейший из людей и в то же время глупый как ребенок.
Этот гениальный человек, решившийся критиковать выдающегося античного медика Галена (около 130 -около 200 н. э.) и назвать помешанными колдунов и католических святых, был сам душевно больным всю свою жизнь. По утверждению Ломброзо, отец, двоюродный брат и сын Кардано тоже страдали умопомешательством. Очевидно, он сознавал это, иначе не стал бы так писать о себе: "Заика, хилый, со слабой памятью, без всяких знаний, я с детства страдал гипнофантастическими галлюцинациями". Ему представлялся то петух, говоривший с ним человеческим голосом, то черный гроб, наполненный костями, и все, что бы ни явилось в его воображении, он мог увидеть перед собой, как нечто действительно существующее, реальное. В молодости он внушал себе, что находится под покровительством особого духа, который некогда оказывал услуги его отцу, и этот дух не только давал ему советы, но даже открывал будущее. Однако, и в дальнейшем, как он считал, сверхъестественные силы не оставляли его без помощи: так, однажды, когда он прописал не то лекарство, какое следовало, рецепт, вопреки всем законам тяготения, подпрыгнул на столе и тем самым предупредил его об ошибке.
Как ипохондрик, Кардано воображал себя страдающим всеми болезнями, о каких только он слышал или читал: сердцебиением, явной боязнью открытых пространств, ситофобией (греч. citoc - пища, foboc - страх, т. е. боязнь приема пищи), опухолью живота, недержанием мочи, подагрой, грыжей и пр. Но все эти болезни проходили без всякого лечения или только вследствие молитв Святой Деве. Иногда ему казалось, что употребляемое им мясо пропитано серой или растопленным воском. Время от времени он видел перед собою огни, какие-то призраки, - и все эти видения сопровождались страшными землетрясениями, хотя никто другой этого не замечал. Вместе с тем он страдал и паранойей: ему казалось, что его преследуют и за ним шпионят все правительства, что против него рьяно ополчились все враги, которых он никогда не видел, но которые, как он утверждал, собираются его опозорить и довести до отчаяния. Он вообразил, что профессора университета в Павии, где он преподавал медицину, отравили его, пригласив для этой цели к себе, и если он остался цел и невредим, то лишь благодаря помощи св. Мартина и Богородицы. И такие вещи высказывал писатель, бывший в теологии смелым предшественником Шарля Франсуа Дюпюи (1742 - 1809), французского политического деятеля, философа, атеиста, и Эрнеста Ренана (1823 - 1892), французского историка, филолога и писателя.
Чувствительность Кардано была извращена настолько, что он чувствовал себя хорошо только под влиянием какой-нибудь физической боли, и даже причинял ее себе искусственно, до крови кусая себе губы или руки. "Если у меня ничего не болело, - говорил он, - я старался вызвать боль ради того приятного ощущения, какое доставляло мне прекращение боли. Когда я не испытывал физических страданий, нравственные мучения мои делались настолько сильными, что всякая боль казалась мне ничтожной по сравнению с ними". Эти слова вполне объясняют, почему многие сумасшедшие с каким-то наслаждением причиняют себе физические страдания самыми ужасными способами.
Кардано так слепо верил в пророческие сны, что напечатал даже сочинение "О сновидениях". Он руководствовался снами в самых важных случаях своей жизни, например, при выписке рецептов и установлении диагноза, при заключении своего брака (во сне ему была указана его будущая подруга жизни, правда, не особенно хорошая: дочь какого-то разбойника, которую он, по его словам, никогда не видел раньше). Будучи импотентом до 34 лет, он во сне получил способность к половым отправлениям. Между прочим, под влиянием сновидений он писал сочинения, в частности, "О разнообразии вещей и "О лихорадках". "Однажды во сне, - говорил он, - я услышал прелестнейшую музыку. Я проснулся, и в голове у меня созрело решение вопроса относительно того, почему одни лихорадки имеют смертельный исход, а другие не имеют. Это был ответ, над решением которого я тщетно бился 25 лет. Во время сна у меня явилась потребность написать эту книгу, разделенную на 21 часть, и я работал над ней с таким вдохновением и наслаждением, которых никогда прежде не испытывал". Эта безумная вера в сновидения до того овладела Кардано, что он руководствовала ими не только в решении различных вопросов повседневной жизни, но и в научной деятельности, и в медицинской практике, в чем он с особой гордостью сознавался.
В мае 1560 года, когда Кардано шел уже 62-й год, его сын был публично признан отравителем и казнен. Это несчастье глубоко потрясло бедного старика, и без того не обладавшего душевным спокойствием. Он искренно любил своего сына, как отец. Об этом, кстати, свидетельствует его прелестное стихотворение "На смерть сына", где в высокохудожественной форме выражена истинная скорбь. В тоже время Кардано, как самолюбивый человек, надеялся видеть в сыне те же таланты, какими обладал сам. В этой потере самого дорогого, что у него было, еще более усилившей его сумасбродные идеи липеманьяка, несчастный считал виновными своих воображаемых врагов, составивших против него заговор.
"Подавленный таким горем, - писал он по этому поводу, - я тщетно искал облегчения в занятиях, в игре и в физических страданиях, кусая свои руки или нанося удары по ногам (он и раньше прибегал к подобному средству для своего успокоения). Я не спал уже третью ночь, и, наконец, часа два до рассвета, чувствуя, что я должен или умереть, или сойти с ума, я стал молиться Богу, чтобы Он избавил меня от этой жизни. После страстных молений я совершенно неожиданно заснул и вдруг внезапно почувствовал, что кто-то ко мне приближается, скрытый от меня окружающим мраком, и говорит: "Что ты сокрушаешься о сыне?.. Возьми камень, висящий у тебя на шее, в рот, и пока ты будешь прикасаться к нему губами, ты не будешь вспоминать сына". Проснувшись, я не поверил, чтобы могла существовать какая-нибудь связь между изумрудом и забвением, но, не зная иного средства облегчить нестерпимые страдания и припомнив священное изречение "Credidit, et reputatum ei est ad justitiam", я взял в рот изумруд. И что же? Вопреки моим ожиданиям, всякое воспоминание о сыне вдруг исчезло из моей памяти, и я снова заснул. В продолжение полутора лет, когда я во время еды и чтения лекций вынимал свой драгоценный камень изо рта, ко мне возвращались прежние страдания". По мнению Ломброзо, это экзотическое лечение самовнушением основывалось на игре слов (непереводимой по-русски), qioia - радость и qemme - драгоценный камень, происходящих от одного корня. Поскольку Кардано еще раньше, основываясь на ложно им понятой этимологии слов, приписывал драгоценным камням силу благотворного влияния на людей, то он вовсе не нуждался даже в откровении, пришедшем ему во время сна.
На закате своей многострадальной жизни Джероламо Кардано написал свою автобиографию, в которой предсказал день своей смерти - 21 сентября 1578 года. В назначенный день он не подвел себя и действительно умер. Видимо, в этом случае пророчество проложило путь смертельному самовнушению. Но не исключено, что, как считают некоторые его биографы, он умертвил себя (заморив голодом), чтобы доказать безошибочность своего предсказания.
Пожалуй, не было другого гениального безумца, который бы с таким откровением и упоением обнажил все свои недостатки, бичевал и осуждал себя, как Жан Жак Руссо (1712 - 1778), французский мыслитель, писатель, композитор. Он был еще большим липеманьяком, чем Торквато Тассо, перед которым, кстати, преклонялся, и Джероламо Кардано. Наделенный от природы необычайно высокой чувствительностью, Руссо болезненно реагировал на малейшие изменения вне и внутри себя. Эта ненормальная чувствительность роковым образом сказывалась на его эмоциях, страстях, воображении, мышлении, действиях и поступках. "Будучи рабом своих чувств, - писал он, - я никогда не мог противостоять им: самое ничтожное удовольствие в настоящем больше соблазняет меня, чем все утехи рая… Воображение разыгрывается у меня тем сильнее, чем хуже мое здоровье. Голова моя так устроена, что я не умею находить прелесть в действительно существующих хороших вещах, а только в воображаемых. Чтобы я красиво описал весну, мне необходимо, чтобы на дворе была зима… Реальные страдания оказывают на меня мало влияния, гораздо сильнее мучусь я теми, которые придумываю себе сам: ожидаемое несчастье для меня страшнее уже испытываемого".
В своей знаменитой "Исповеди", книге автобиографического характера, Руссо писал и еще об одном, постоянно преследовавшем его, недуге: "Я обладаю жгучими страстями, и под влиянием их забываю обо всех отношениях, даже о любви: вижу перед собою только предмет своих желаний, но это продолжается лишь одну минуту, вслед за которой я снова впадаю в апатию, в изнеможение. Какая-нибудь картина соблазняет меня больше, чем деньги, на которые я мог бы купить ее! Я вижу вещь… она мне нравится: у меня есть и средства приобрести ее, но нет, это не удовлетворяет меня. Кроме того, когда мне нравится какая-нибудь вещь, я предпочитаю взять ее сам, а не просить, чтобы мне ее подарили". Судя по этому признанию, Руссо был клептоманом. Клептоман крадет, обуреваемый болезненной страстью к воровству, в силу жгучей потребности, а обыкновенный вор - по явному расчету, ради приобретения. Первого прельщает всякая понравившаяся ему вещь, второго же - только вещь ценная.
Воспаленное воображение делало Руссо все более и более мнительным. Как заметил Ломброзо, стоило Руссо прочесть какую-нибудь медицинскую книгу - и ему тотчас же представлялось, что у него все болезни, в ней описанные, причем он изумлялся, как он еще продолжает жить, страдая такими недугами. Он даже внушил себе, что у него полип в сердце. Его мнительность не имела границ. Ему мерещилось, что все настроены против него, желают причинить ему зло. "В своей утонченной жестокости, - писал он, - враги мои забыли только соблюдать постепенность в причиняемых мне мучениях, чтобы я мог понемногу привыкнуть к ним". Так мучившая его на каждом шагу мнительность перерастала в манию преследования.
Наступил самый кошмарный период в жизни несчастного Руссо. Он нигде не мог укрыться от своих мнимых преследователей. Даже в Лондоне, где, как он полагал, у него было гораздо меньше врагов, чем в Париже. Вообразив, что его разыскивают с намерением арестовать, он бросил в гостинице деньги, вещи и бежал к морю. Но поскольку ему не удалось сразу же покинуть Англию из - за отсутствия попутного ветра, то и это он рассматривал как проявление заговора против него. Однако и по возвращении во Францию Руссо так и не избавился от своих невидимых врагов, якобы шпионивших за ним и объяснявших в дурную сторону каждое его действие. "Если я читаю газету, - жаловался он, - то говорят, что я замышляю заговор, если понюхаю розу - подозревают, что я занимаюсь исследованием ядов с целью отравить своих преследователей". Все ставится ему в
вину. Враги восстанавливают против него содержателя кафе, парикмахера, хозяина гостиницы и т. д. Когда Руссо желает, чтобы ему почистили башмаки, у мальчика - чистильщика обуви не оказывается ваксы, когда он хочет переехать через Сену - у перевозчиков нет лодки.
Болезненная чувствительность и мания преследования толкали его на скитальческий образ жизни. Он жил и в Париже, и в Риме, и в Турине, и во Флоренции, и в деревне, и даже… в лесу. "Перемена места составляет для меня потребность, - говорил Руссо, - весною и летом я не могу пробыть в одной и той же местности более двух или трех дней, а если мне нельзя уехать, то я делаюсь болен".
По тем же причинам он перепробовал почти все профессии, но не остановился ни на одной из них: он был и часовщиком, и фокусником, и учителем музыки, и живописцем, и гравером, и лакеем, и даже чем-то вроде секретаря при посольстве. Он брался чуть ли не за все и в искусстве, и в науке, занимаясь то теорией музыки и живописи, то медициной и ботаникой, то теологией и педагогикой.
Жизненный путь Руссо, путь превращения ипохондрика в липеманьяка, был полон противоречий: он воспевал сельскую жизнь с ее патриархальным укладом, однако же предпочитал жить в ненавистных ему условиях города; он написал замечательный роман-трактат о воспитании детей ("Эмиль, или О воспитании"), а своих детей, не утруждая себя их воспитанием, определял в воспитательные дома; он верил в великую силу просвещения и в то же время прибегал к гаданию, чтобы узнать свое будущее. Осуждать его за это - значит, винить за то, что природа наградила его чрезвычайно болезненной чувствительностью, породившей в нем и гения, и безумца в их органическом единстве. Не слишком ли дорогую цену заплатил он за свою гениальность?
В число гениальных безумцев Ломброзо включил и Артура Шопенгауэра (1788 - 1860), немецкого философа, известного прежде всего своими афоризмами. Как и Руссо, он страдал от липемании. Особенно преследовало его чувство страха, которое с возрастом сделало из него ипохондрика. Во время пребывания в Италии он бежал из Неаполя, боясь заразиться оспой, а затем и из Вероны, где понюхал отравленного табака. Он дошел до того, что от малейшего шума на улице хватался за шпагу. Он боялся получать письма, опасаясь, что они приносят какие-то несчастья. Он не давал брить ему бороду, предпочитая выжигать ее. Он никогда не пил из чужого стакана, чтобы не заразиться какой - либо болезнью. Он писал свои деловые бумаги то на греческом, то на латыни, то на санскрите и прятал их в свои книги из боязни, как бы кто не воспользовался ими, тогда как гораздо проще было бы запереть эти бумаги в ящик. Он жил всегда на нижнем этаже, чтобы удобнее было спастись в случае пожара. Он считал себя жертвою заговора философов, якобы договорившихся хранить молчание по поводу его произведений, и в то же время боялся, как бы они не стали говорить о них, об этих произведениях. "Для меня легче, если черви будут есть мое тело, - утверждал он, - чем если профессора станут грызть мою философию".
Шопенгауэр был не менее противоречив, чем Руссо. Как философ он считал, что в мире, где зло торжествует над добром, жизнь есть страдание, и поэтому нет смысла всячески цепляться за нее, но сам хотел прожить в этом грешном мире возможно дольше. Призывая в соответствии со своими философскими взглядами к аскетическому образу жизни, он тем не менее очень любил поесть (был на редкость прожорлив!) и вообще предавался чувствительным наслаждениям. Он говорил о всех женщинах, как о ничтожных существах, у которых "волос долог, но ум короток", и вместе с тем крайне нуждался в них, явно злоупотребляя любовными страстями. Быть может, и по этой причине он отвергал моногамию и превозносил тетрагамию (четвероженство), находя в ней лишь одно неудобство… возможность иметь четырех тещ.
В отличие от Руссо, который, вообразив, что весь род людской возненавидел его, все-таки не стал человеконенавистником, Шопенгауэр не только внушил себе, что все желают ему зла, но и сам проникся злом ко всем, превратившись в убежденного мизантропа. Ему ничего не стоило без всякого повода оскорбить кого угодно. Так он, например, поступил по отношению к прославившимся в то время философам Бюхнеру и Молешотту. Как он злорадствовал и ликовал, когда узнал, что им запретили читать лекции в университетах! Он не остановился даже перед циничным оскорблением своей матери, обвинив ее в неверности памяти мужа, его отца, (который, между прочим, передал ему, своему сыну, в наследство человеконенавистнические эмоции. Кого только Шопенгауэр не ругал! Даже Гегеля и Канта… Он преклонялся только перед собой, считая себя величайшим мыслителем, а свою философскую систему - самой совершенной. Он стремился любыми средствами прославить и возвеличить себя. Вполне возможно, что образовавшаяся у него мания величия была реакцией на то, что при жизни его философия не получила должного признания. Разумеется, эта мания величия при наличии у него ряда других маний и фобий не прибавляла ему оптимизма и жизнерадостности. До последних дней он оставался мрачным пессимистом, глубоко страдающим, несчастным человеком.
Исследуя особенности жизни великих людей, их психической деятельности, Ломброзо писал: "Меланхолия, уныние, застенчивость, эгоизм - вот жестокая расплата за высшие умственные дарования, которые они тратят… Я не думаю, чтобы в целом мире нашелся хотя бы один великий человек, который даже в минуты полного блаженства не считал бы себя, без всякого повода несчастным и гонимым или хотя бы временно не страдал бы мучительными припадками меланхолии". Остается лишь добавить: в наше действительно безумное время плата за гениальность все больше и больше возрастает.
И. ЮДОВИН,
для "Русской Америки, NY"
|
