Американский дух
До этого я был в Штатах трижды, и даже долетал до Тихого океана, но в Нью-Йорке - как следовало бы - ни разу (если не считать однодневного десанта из Нью-Хевена: туда - обратно, ничего толком не посмотрел, только раззадорился: только по губам мазнули). Поэтому предложение Перельмана пожить у него в Нью-Йорке две недели было соблазном, противостоять коему было выше моих сил.
Он встретил нас в аэропорту "Джи-Эф-Кей", загрузил в багажник коробки с тиражом нашего журнала и повез к себе… мимо небоскребов, силуэты которых показались мне вырезанными из бумаги… мимо "Свободы", шаржировнное изображение которой вкатил нам на обложку неиссякаемый Бахчанян… мимо "Близнецов", к которым рванулось мое сердце… по мосту "Джордж Вашингтон"… на ту сторону Залива - в уютный пригород Леонию, где обнаружился в густой красно-желтой зелени (именно так!) одноэтажный домик, там приготовила нам жилье жена Виктора Борисовича - радушная Алла Абрамовна.
Поскольку я был одержим желанием "прогуляться по Нью-Йорку" (у меня комплекс старого туриста: "смотреть ногами", и у моей жены тоже), режим нам был предложен такой. С утра кто-нибудь из соседей отвозит нас к Центральному Парку, после чего мы гуляем и смотрим город, а к вечеру та же машина ждет нас в том же месте и везет обратно в Леонию.
К нашей радости, это осуществилось несколько раз с истинно американской четкостью. Хотя возили нас русские. Сам Виктор Борисович не возил, он был занят подготовкой журнальных материалов и, между прочим, ожиданием почтальона (не принесут ли чек от подписчика - меня кольнула мысль о том, что в Америке нервное ожидание чека - черта образа жизни, мне до той поры неведомая). Алла же Абрамовна тоже не имела возможности много нами заниматься: с утра она на своей машине ехала в направлении, противоположном Нью-Йорку, в штат Нью-Джерси, и там в психиатрической больнице приводила в относительное сознание вверенных ей пациентов; возвращалась она вечером, и тогда уже опекала нас: кормила, выполняла просьбы… Ни опоздать на службу, ни пропустить день-другой по случаю нашего гощения она не могла, и тут опять открылась мне на миг обратная сторона американского благоденствия: свой дом! две машины! - и однако железная необходимость вкалывать без всяких поблажек.
Видя нашу с женой жадность до впечатлений, Виктор Борисович вписал нас в туристскую группу, совершившую двухдневное путешествие в Вашингтон, - этой поездки я не забуду никогда и по гроб жизни буду Виктору Борисовичу за нее благодарен.
Сам он свозил нас, во-первых, на Брайтон-бич. Легендарный берег был пустынен, вдали маячила группа людей, что-то яростно обсуждавших. Когда они приблизились, я различил слова: "Что ваш Гайдар может! Вот Примаков - это голова!" - "А я вообще думаю, что полезней всех Лужков". "Полезен Доренко, вот его и возьмите" и т.д. - по родимой партитуре.
Во-вторых, Перельман устроил нам подробную экскурсию во Всемирный Торговый Центр. В цокольном этаже одна за другой сменялись свадебные процессии. До сих пор вижу темнокожую невесту, присевшую перед фотокамерой, ее платье, белоснежной пеной на коричневом мраморе пола. Вспомнилось мне это братание снега с шоколадом 11 сентября 2001 года…
В-третьих, наш добрый хозяин организовал два моих выступления в еврейской аудитории, один раз в синагоге, другой - в культурном центре имени Шолом-Алейхема. В этом центре после моей лекции Виктор Борисович выложил на продажу мои книги - я их привез с десяток - выложил по цене, от которой у меня глаза полезли на лоб, настолько она показалась нахально высокой. И вот - одно из моих психологических потрясений: книжки мгновенно разобрали и - потребовали еще! Еще - не было; я не мог объяснить возмутившимся слушателям, что вез тираж журнала, а своих книг - уж сколько поместилось… Я с тоской подсчитывал, что возьми я на десяток-другой больше -окупил бы дорогу… Но сильней этой мысли (изрядно меня сокрушившей), было изумление от того, как американцы требовали у меня книгу: их недоумение прямо-таки выхлестывало в возмущение: "Как это! Мы пришли вас слушать, мы хотим купить вашу книгу, мы выкладываем за нее доллары, а вы говорите, что не привезли!?"
У нас все происходило бы в совершенно иной тональности.
И, конечно, вместе с Виктором Борисовичем мы усердно редактировали материалы в очередной номер журнала. Причем он умилялся скорости, с которой я все это правил, а я тряхнул стариной, вспомнив сорокалетний опыт работы в советской печати, и еще - мне очень хотелось из-под крыши на улицы Леонии: гулять, смотреть… а Виктор Борисович предпочитал втягивать меня в обсуждение журнальных перспектив…
Планы у него были прямо-таки наполеоновские: сделать "Время и мы" лучшим российским журналом, окупить себя, снять офис, перещеголять всех конкурентов в свободе слова, то есть увеличить тираж до…
Я осторожно заземлял эти мечты, говоря о том, что в России теперь совсем другая ситуация, журналов, почувствовавших свободу слова, полно, а вот читателей маловато… Кроме того, я говорил, что надо укрепить московскую редакцию: я в делах типографских опыта не имею, надо мне найти заместителя, который такой опыт имеет; в качестве кандидата я назвал Перельману единственного опытного издателя, с которым имел дело, - Юрия Кувалдина. Перельман со мной согласился, и Кувалдин был заочно утвержден.
(В Москве, приняв назначение, он взвесил в руке последний номер нашего журнала и произнес фразу, которая поразила меня точностью его практической сметки: "Книжка должна быть тоньше. Чтобы пролезала в щель почтового ящика". Но это потом…).
Пока же я завершил пребывание в Америке.
В память врезалась картина… Виктор Борисович спускается ко мне с верхнего этажа в цокольный. Вдруг он останавливается и замирает. Я вижу его тоненькую фигуру на лестнице, и какой-то американский фильм всплывает в памяти… кажется, "Лисички" Уайлера… мужской силуэт на лестнице… пауза… пауза… когда же прервется эта пауза, и он сойдет?..
Порядок верстки
Вскоре я понял, что не ошибся, предложив Кувалдина в сотрудники: он не только нашел типографию, где наш тираж печатали и дешевле, и лучше, чем когда это устраивал Перельман, - Кувалдин немедленно организовал что-то вроде постоянно действующей редколлегии (стихами, например, согласился ведать Александр Тимофевский-старший), и ее заседания стали проходить регулярно.
Естественно, в регулярное издание потекли тексты, проникнутые "отечественным духом". Перельман это дело из Нью-Йорка приветствовал и охотно приплюсовывал наши материалы к своим, проникнутым "духом эмиграции", отводя "отечественным" вторую половину книжки, "в затылок" тем, которые заказывал и готовил сам.
Этот-то порядок и стал поворотным пунктом наших взаимоотношений. И пунктом крутого разворота в моей "карьере" главного редактора.
Верстка очередного номера, сделанная нашим метранпажем по указаниям Перельмана, отчетливо "пахла" диссидентским нравоучительством в адрес России. Меня, помню, уязвила не столько проза, открывавшая номер (она была, что называется, привычно-прилична), сколько подборка каких-то злых и плоских карикатур, высмеивающих наш неизбывный тоталитаризм; венчая журнальную книжку, они делали ее - вкупе с прозой и публицистикой - совершенно "нездешней"; наши отечественные материалы оказывались как бы в "эмигрантском мешке". Рассчитывать, что такой журнал пойдет нарасхват в России, не приходилось.
У Кувалдина было такое же ощущение, и мы, посовещавшись с нашей редколлегией решили: ничего из номера не выкидывая, поменять порядок материалов и открыть журнальную книжку текстами российских авторов, эмигрантов же сдвинуть во второй эшелон.
Совершив композиционную рокировку, мы отправили переверстанный макет Перельману, не подозревая, какую бурную реакцию это вызовет.
Ночной звонок из Америки поднял меня с постели. Голос был настолько изменен яростью, что я не сразу узнал Виктора Борисовича.
- Я не потерплю такого самоуправства! - прокричал он мне через океан. - Вы превышаете ваши полномочия! Я восстанавливаю ту верстку, которую сделал я! А вас с Кувалдиным я понижаю в статусе! Вы больше не главный редактор журнала! Главный редактор - я, а вы отныне - редактор московского филиала…
- Дождавшись паузы в этом монологе, я отозвался (боюсь, в том же градусе раздражения, какой был задан):
- Как вы сказали? Филиала?! Если вы убираете меня с поста главного редактора, то я вообще убираюсь из редакции!
В следующую секунду я был потрясен - нет, не существом его ответа, а тем, как мгновенно изменилась его интонация. Виктор Борисович сказал необъяснимо спокойным голосом:
- У нас на Западе так дела не делаются, уважаемый Лев Александрович. Раз мы с вами договорились на год, то есть на четыре номера, значит, вы четыре номера должны отредактировать. По-джентльменски.
Должен признаться, что сердце мое дрогнуло именно от его интонации. Редактировать журнал мне больше не хотелось, но, в конце концов, сделать один оставшийся номер было нетрудно: материалов мы с Кувалдиным успели наготовить, а порядок верстки меня больше не волновал.
- Хорошо, - сказал я. - Потупим по-джентльменски. Последний номер я, конечно, доредактирую.
Простились мы, как мне показалось, вполне дружелюбно.
Кувалдин, к моему удивлению, принял новость о нашем смещении с должностей не просто легко, но даже и со смехом. Наконец-то! Вскоре я понял, почему: редакцию нашу он "раскрутил" вовсе не для Перельмана, а для себя. И, мгновенно подхватив дело, стал выпускать в том же формате свой журнал, назвав его: "Наша улица".
Я же, скрепя сердце, дотянул до типографии последний в моей редакторской жизни номер журнала "Время и мы".
Лэйблы
Оборачиваясь на год моего редакторства, я не без сокрушения обнаружил, что более всего мне запомнилась не правка рукописей - к этому делу мне за сорок лет такой работы было не привыкать, - а работа над… конвертами. Дело в том, что В.Б. вменил мне в обязанность рассылку тиража подписчикам, оставив на это деньги и - липучие отрезочки с адресами - "лэйблы"; эти лэйблы я клеил не пакеты и таскал все это на почту, думая: "Вот она, истинная функция главного редактора журнала: почтовый служащий!"
Ничего, освоил.
Увольнение и прощание
В письме, присланном мне "под расчет", В.Б. спросил, как ему лучше меня уволить: тихо, без огласки, или - сообщив читателям, что я снят с редакторства за служебное несоответствие.
После некоторого раздумья я ответил, что предпочитаю второй вариант.
Не знаю, сообщил ли он читателям то, что хотел, - следующие книжки журнала мне уже не попадались; в продаже его я не видел, в библиотеках тоже.
А услышал - пять лет спустя, что в Центральном Доме Литераторов состоится вечер, посвященный юбилею журнала: то ли 25-летней его годовщине, то ли выходу "круглого" (кажется, 150-го) номера.
Приглашение я получил. Собравшись с духом, пошел. С удовольствием прослушал рассказ Перельмана о том, как начиналось это издание и как будет продолжено. Отдал должное неиссякаемой энергии его души. В перерыве подошел к нему. Не уверенный, что беру правильный тон, спросил скорее невпопад, чем наугад:
- Вы из Нью-Йорка?.. Или из Тель-Авива?
- Из Нью-Йорка, - ответил он. И, посмотрев на меня смеющимися глазами, прибавил: - А у вас, как всегда, нет времени.
Тут мы облегченно рассмеялись.
Через некоторое время я узнал о его болезни и смерти.
Эпилог
В архиве мужа Анна Абрамовна нашла письмо одного из авторов журнала:
"Я Вам, В.Б., категорически не советую передавать издание журнала кому-либо в Советскую Россию. Авторитетнейшие "Грани" погибли здесь. Знаменитый "Континент" захирел…"
В.Б. не послушался мудрого совета.
В интервью по поводу юбилея своего журнала он заметил:
"Я абсолютно уверен, что даже когда мое имя канет в Лету, журнал "Время и мы" будет жить и останется важным источником познания эпохи".
И это тоже чистая правда.
Если литература - "наше все", то служение Прекрасной Даме реализуется как служение Литературе. Виктор Перельман был по складу характера рыцарь. ВРЕМЯ вышло крутое. МЫ - не всегда на высоте. Но он служил до последнего вздоха.
Лев АННИНСКИЙ
|
