Мы свыклись с представлением о том, что в русском обществе времён Пушкина основным языком общения был русский. А как же иначе? Гениальный русский поэт и соответственно героиня его романа в стихах, «русская душой Татьяна», не могли говорить ни на каком другом языке, кроме «великорусского». Ложное представление о том, какой язык был основным для Пушкина и героев «Евгения Онегина» закрепилось во многих из нас с лёгкой руки советских пушкинистов. Истина приносилась в жертву идеологии. В своих трактатах о Пушкине, при всей болтовне об интернационализме, советские пушкинисты делали ставку на русский национализм. Разговоры о влиянии на Пушкина французской поэзии - мягко говоря, не поощрялись, а во времена Сталина могли повлечь за собой обвинение в в космополитизме и клевете на великого русского поэта со всеми вытекающими отсюда последствиями.
И всё же «первейшим» языком для пушкинского общества, как не крути и не верти, был французский. Он, а не русский был разговорным языком дворянских усадеб, гостиных, всей собиравшейся на балах и званых ужинах «золотой» молодёжи и аристократической элиты того времени. Власть французского языка в годы детства Пушкина, можно сказать, была бераздельной в высшем обществе. «В гостиной, - пишет биограф Пушкина Ариадна Тыркова-Вильямс, - Саша жадно упивался французскими разговорами, остротами взрослых». Русский язык был, по крайней мере, в то время, чаще всего языком дворянских «задворок»: детской, где бывала челядь, девичьей и других мест, где концентрировалась прислуга или где барин судил-рядил свой суд над принадлежавшими ему крепостными.
Столичная аристократия, за редким исключением, говорила по-русски плохо, с акцентом, с чудовищными ошибками, причём как в устной, так и в письменной речи. Вот отрывок из дневника А.Олениной, едва не ставшей невестой Пушкина. Это о ней упоминает он в онегинских строфах: «Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид, Свод небес зелено-бледный, Скука, холод и гранит. Всё же мне вас жаль немножко, Потому что здесь порой Ходит маленькая ножка, Вьётся локон золотой». К счастью, до нас дошёл дневник Олениной. К несчастью, он написан плохим русским языком, без каких-либо знаков препинания, словно его вела, упражнявшаяся в русском иностранка. Он, можно сказать, «зерцало» того, как говорили и что выделывали пером барышни того времени. «Как часто в этот день, - записывает Оленина в дневник, - поглядывала я на дорогу и как забилось сердце моё когда увидела я колязку Алексея и в ней высокого мущину в козатской шапке... Наступили мои рождения. Приехало много гостей. Накануне ездили мы за грыбами. Я была нездорова, мои обыкновенные нервы разигрались, мне дёргало всю половину лица».
Но вот что кажется особенно неожиданным – это то, что пушкинская Татьяна, оказывается, плохо знала русский, а её письмо к Онегину, то самое, знаменитое: «Я вам пишу, чего же боле...», увы и ах, написано было, оказывается, ею по-французски, а затем переведено на русский язык автором, то бишь Пушкиным. Впрочем слово самому Пушкину.
Ещё предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала
И выражалася с трудом
На языке своём родном...
Да что Татьяна? Сам Пушкин предпочитает объясняться в письмах к своей будущей невесте Натали языком Гюго и Стендаля. Французскими письмами обменивается он с Анной Керн, А. Смирновой-Россет, А.Раевским, братом «Лёвушкой» и многими другими. «Друг мой, - пишет Пушкин в своём французском письме Чаадаеву в июле 1831-го, - я буду говорить с вами на языке Европы» и делает тут же неожиданное признание - «он мне привычнее нашего», а в письме Вяземскому сетует: «Когда-нибудь, должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас в диком состоянии. Дай Бог ему когда-нибудь образоваться, наподобие французского (ясного, точного языка прозы, т.е. языка мыслей)».
Когда двенадцатилетний Пушкин пришёл в лицей, он уже блестяще знал французский и настолько выделялся этим среди своих сверстников, что они наградили его кличкой «француз». Это о нём ходили по рукам шуточные и довольно колючие куплеты, сочинённые кем-то из лицеистов: «А наш француз свой хвалит вкус и матерщину порет». К поступлению в Лицей «француз»-Пушкин имел уже за собой солидный для его возраста опыт сочинительства на французском: стихи, поэму, комедию (под Мольера), эпиграммы. Без французского, без французских поэтов того времени: Буало, Альфреда де Мюссе и, конечно же, «нежного Парни» трудно представить себе творчество юного Пушкина.
И всё же в Лицей пришёл не только мальчик, знавший в совершенстве французский. Отец «баловался» русскими стихами. Дядя, своими баснями, памфлетами и каламбурами на русском языке был в то время довольно популярен в литературно-салонных кругах. И кроме того, мальчик несомненно «наглотался» родной речи: от бабушки, от няни, и от чтения тех, пока ещё немногочисленных русских книг, которые стали уже понемногу разбавлять собой в книжных шкафах сугубо французские переплёты. За пышным французским фасадом шла в России своя напряжённая работа. Такие, как Державин, Батюшков, Карамзин, Жуковский, всё более отдаляясь от французского оригинала, создавали культуру русского литературного языка, которая ещё достигнет свего эпогея в пушкинской поэзии.
Предлагаю вашему вниманию свой перевод двух французских стихотворений Пушкина-лицеиста. Одно из них - «Мой портрет», как предполагают некоторые исследователи творчества Пушкина, был в числе стихов, задававшихся на определённые темы лицеистам учителями французского языка, в данном случае на тему: «мой внешний и духовный портрет». Второе стихотворение - «Куплеты» связано в какой-то степени с жившей в здании Лицея француженкой Марией Смит, вдовой, в которую был влюблён Пушкин. Очевидно, он хотел этим стихотворением произвести впечатление на женщину и, похоже, добился своего. Известен отзыв Марии Смит на стихотворение «Куплеты», в котором она отмечает изящество слога и талант молодого автора.
МОЙ ПОРТРЕТ
(подстрочный перевод)
(здесь и далее подстрочные переводы приводятся из собрания сочинений А.С.Пушкина, Москва, «Художественная Литература», 1974 год, том первый)
Вы просите у меня мой портрет,
Но написанный с натуры,
Мой милый, он быстро будет готов,
Хотя и в миниатюре.
Я молодой повеса,
Ещё на школьной скамье,
Не глуп, говорю не стесняясь,
И без жеманного кривлянья.
Никогда не было болтуна,
Ни доктора Сорбонны –
Надоедливее и крикливее,
Чем собственная моя особа.
Мой рост с ростом самых долговязых
Не может равняться,
У меня свежий цвет лица, русые волосы
И кудрявая голова.
Я люблю свет и его шум,
Уединение я ненавижу,
Мне претят ссоры и препирательства,
А отчасти и учение.
Спектакли, балы мне очень нравятся,
И если быть откровенным,
Я сказал бы, что я ещё люблю...
Если бы не был в Лицее.
По всему этому, мой милый друг,
Меня можно узнать.
Да, таким, как Бог меня создал,
Я и хочу всегда казаться.
Сущий бес в проказах.
Сущая обезьяна лицом,
Много, слишком много ветрености –
Да, таков Пушкин.
МОЙ ПОРТРЕТ
Вы просите портрет, мой друг.
Да поточней, с натуры.
Ну что ж, он – ваш.
Вам не соврут
Мои миниатюры.
Повеса я. Что есть, то есть,
Уж в этом постоянство.
Не глуп. Остёр. Ко мне не лезь
С кривляньем да жеманством.
Болтун. Готов хоть день трещать.
На лад настроясь оный,
Я б мог легко переболтать
Профессора Сорбонны.
Пусть не из рослых молодцов,
Страдать тут глупо, право.
Зато я – рус, и свеж лицом,
И голова кудрява.
Я свет и светский шум люблю.
Мне яд – уединенье.
Зеваю в спорах. В классах сплю,
Заморенный ученьем.
Балы, театр – вот жизнь друзья!
Но что сего милее? -
Сказал бы, что. Да вот нельзя.
Я всё-таки в Лицее.
Обрисовал себя, как мог
И должен вам признаться -
Каким когда-то создал Бог,
Хотел бы и остаться.
Лик обезьяны. Сущий бес
В проказах, на пирушке.
Таким вот, волею небес,
Явился в мир сей
Пушкин.
КУПЛЕТЫ
(подстрочный перевод)
Когда поэт в восторге
Читает вам свою оду или поздравительные стихи,
Когда рассказчик тянет фразу,
Когда слушаешь попугая,
Не находя, чему посмеяться –
Засыпаешь, зеваешь в платок,
Ждёшь минуты, когда можно сказать:
«До приятного свидания».
Но наедине со своей красавицей
Или среди умных людей
Истинное счастие оживает,
Бываешь доволен, смеёшся, поёшь.
Длите ваши мирные бдения
И пойте на исходе вечера
Вашим друзьям, вашим бутылкам:
«До приятного свидания».
Друзья, жизнь мимолётна,
И всё уплывает вместе с временем,
Любовь тоже летун,
Птица нашей весны.
Слишком рано она исчезает, смеясь украдкой.
И навсегда – прощай, надежда,
Когда она упорхнёт, не скажешь более:
«До приятного свидания».
Время бежит, печальное и жестокое –
И рано или поздно отправляешся на тот свет.
Иногда – это бывает не так уж редко –
Случай спасает нас от могилы,
Удаляются полчища страданий,
И чёрный ужасный скелет
Уходит стучаться в другие двери:
«До приятного свидания».
Но что? Я чувствую, что утомился,
Утомляя моих дорогих слушателей.
Хорошо, я спускаюсь с Парнаса,
Он создан не для певцов.
Меня вдохновляют куплеты,
Я властвую над припевом.
Довольно – прощай, перо!
«До приятного свидания».
КУПЛЕТЫ
Поэт ли в сладостном восторге
Читает оду, мадригал,
Рассказ ли усыпил вас долгий,
Дремоту ль попугай нагнал,
Смешил, смешил, да скушно было –
В платок зеваешь, вот беда,
И ждёшь сказать: «Всё очень мило.
До новой встречи, господа!»
Но жизнь не в этом. То ли дело
Познать и сладость бытия:
Наедине с красивой девой,
Иль в умном обществе, друзья.
Так длите дней очарованья
И пойте перед сном всегда
Друзьям, бутылкам: «До свиданья!
До новой встречи, господа!»
Всему свой срок. Не вечно длится
Ни юность, ни любовный пыл.
Любовь, как молодости птица,
Вспорхнёт, взлетит и – след простыл.
Смешны ей наши оправданья,
Надежды, сердца поздний жар.
Всё кончилось. И на прощанье
К чему твоё: «А ревуар»?
Года летят. Наступит время
И смерть визит свой нанесёт.
Да будем мы, друзья, меж теми,
Кто ей подпортит сей обход!
Отступит боль, пройдут страданья.
Глядишь - скелет ушёл стучать
В другие двери.
«До свиданья!»,
Уже последнего, видать.
Но что? Я – утомлён, и, верно,
Изрядно утомил и вас.
Пора и честь знать. Всё же скверно
Устроен для певцов Парнас.
Зато я здесь парил в куплетах,
Я вдохновенно жизнь им дал.
Прощай перо! И вы, при этом.
«До новой встречи, господа!»
Яков РАБИНЕР,
для "Русской Америки, NY".
|
