«Как Вы глубоко правы — так любить Россию! Старую, новую, красную, белую — всю! Вместила же Россия — всё... Наша обязанность, вернее, обязанность нашей любви — её всю вместить”.
(из письма М.Цветаевой к А.Тесковой)
Марине Цветаевой не было тридцати, когда она уезжала из России. Шел 22-ой год. К тому времени она была уже известным поэтом, значительной яркой личностью. Муж Цветаевой, Сергей Эфрон воевал в Белой армии.Он ушел на фронт в 18-ом и четыре года Марина не знала о муже ничего.После разгрома белых на Дону и стольких лет его молчания, трудно было поверить, что он жив. И все же у нее оставалась надежда, и она стала искать Сергея Яковлевича. И нашла. По просьбе Марины Ивановны его разыскал Эренбург, выпущенный властями на время за границу. Оказалось,Эфрону удалось бежать из России и даже выехать в Европу. Он смог передать письмо семье, а когда выяснилось, что он будет жить и учиться в Праге, Марина Цветаева с дочерью Ариадной начали готовиться к эмиграции. Младшая дочь их, Ирина, умерла в Москве от голода в 19-ом.
Ко времени своего отъезда Марина Цветаева, совсем еще молодая, имела уже длинный список потерь, как будто прожила долгую и трудную человеческую жизнь. Но какое это было счастье, что нашелся Эфрон и Марина с дочерью едут к нему. Представить только, если бы она тогда осталась в Москве, то, вероятней всего, вскоре бы погибла, ведь поэт, дворянка, жена белогвардейца – большевистский террор еще только набирал силу. А она тогда спаслась, и все 17 лет в эмиграции непрерывно писала стихи и прозу. Какое богатство влилось в русскую литературу, историю и общую национальную культуру (развитие языка, мастерство художественного перевода, осмысление философских идей поэтическими средствами и другое) благодаря ее гению!
Цветаева писала в эмиграции везде – в Берлине, в Чехии, во Франции. В период особенно интенсивной работы записала в тетради: «Пока не требует поэта К священной жертве..» А меня – всегда требует!».Тяжелый домашний труд, нищета, одиночество – ничто не могло помешать ей писать. Она как-то естественно поднялась над бытом и не замечала его. Стихи шли лавиной. И случилось с ней это именно в эмиграции – она стала свободной – абсолютно.
Вокруг Цветаевой было много талантливых людей, поэты, художники, философы, прозаики.Они работали и созданное ими собственно и есть та большая и, вероятно, лучшая часть отечественной культуры, которую называют русской литературой 20-го века. Они, русские эмигранты-творцы, именно такую цель перед собой и поставили – хранить и создавать русскую культуру в изгнании. Все знали, все понимали это. Чтобы жить и писать вне России, нужно было обладать огромной внутренней свободой, свободой от России, от злости на большевиков, от горечи поражения. Иначе говоря, чтобы творить для России, нужно было от нее отстраниться, освободиться. Эмиграция – это страшно, - писал Герцен. Эмиграция – это свобода, повторял Бродский.
Неизвестно, что думала об этом Марина Цветаева, но именно она была там по-настоящему свободна и невероятно трудоспособна.
А через 12 лет после отъезда из России она напишет свой шедевр «Тоска по родине» и, кажется, ничего точнее и искренней о сути эмиграции не было сказано.
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно -
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий что - мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, каких среди
Лиц - ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной - непременно -
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведем без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться - мне едино.
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично - на каком
Непонимаемой быть встречным!
(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен...)
Двадцатого столетья - он,
А я - до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все - равны, мне все - равно,
И, может быть, всего равнее -
Роднее бывшее - всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты - как рукой сняло:
Душа, родившаяся где-то.
Так край мня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей - поперек!
Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все - равно, и все - едино.
Но если по дороге - куст
Встает, особенно - рябина...
Сейчас эти стихи изучают в российских школах, пишут патриотические сочинения, которые обязательно заканчивают тем, что Цветаева не выдержала разлуки с Россией и поэтому вернулась. Действительно, на первый взгляд может показаться, что это стихотворение о том, как жизнь пуста и одинока вне России и как тяжелы и бессмысленны бесконечные ностальгические разговоры беспомощных растерянных изгнанников. Вполне вероятно, такие настроения имели место в среде эмигрантов.
Но русские изгнанники первой волны оставили довольно ясное описание своего отношения к России в эти годы (взять хотя бы мемуары Романа Гуля). И у тех, кто писал, кто плодотворно работал в эмиграции в одно время с Цветаевой (Бердяев, Шестов, Бунин, Ходасевич и другие известные художники) проявляется свое новое отношение к России – это освобождение от нее. Так, для них дать волю ностальгии, погрузиться в тоску и отчаяние означало бы отказаться от творчества. Непременным условием их работы была, прежде всего, внутренняя свобода. Неслучайно философская категория свободы стала темой большого труда Н.А.Бердяева.
Это отношение к России было близко и Марине Цветаевой и только с этих позиций, вероятно, и нужно читать ее «Тоску по родине».
Итак, первая строфа стихотворения Цветаевой – это уже ее глубинная установка – «мне совершенно все равно...» и так оно и было. Искренность Цветаевой не подлежит сомнению. Когда о ее стихах пишут, и это иногда встречается, что та или иная ее мысль – только художественный прием, не стоит верить. Цветаева правдива.
То же и с одиночеством, оно переживалось ею всегда, независисмо от того, где она находилась, в какой стране. О людях, там и здесь, «людской среде», о сволочах, как назвал их Бродский, Цветаева тоже написала без обозначения страны. Чужой дом и кошелка базарная – все так же, как было в России: известно, что быт ее там и здесь был ужасен, там были «голод, тиф, разруха», здесь – снова нищета да русские эмигранты, ожесточившиеся, как водится, в борьбе за выживание, и название им одно - «людская среда». Не общество, не «мир державный», как у Мандельштама, а простое и жуткое слово - среда, вроде среды обитания в зоологии.
«Тоска по родине» - стихи философские, в них отразилось экзистенциальное переживание личности, мужественное осмысление - осознание и описание себя здесь и сейчас. И тут - хвала эмиграции,- потому что часто именно она дает этот толчок к осознанию себя, своего места и функции в мире. Нужны воля и мужество, чтобы увидеть и осознать себя в настоящий момент. Морфологически это состояние еще усилено в стихах повторением инфинитива БЫТЬ, отражающем не быт, а бытие. Цветаева «бредет с кошелкою базарной», но это напрямую не касается ее бытия и потому, неважно, в какой стране длится этот момент, она – до всякого столетья и над всякой страной.
Строки о языке, очевидно, тоже подтверждают такую трактовку: «мне безразлично – на каком непонимаемой быть встречным». На русском тоже – непонимаемая? И кем? Не близким или другом, а - встречным. Французский Марины Ивановны был блестящим, на немецком она говорила с детства, а здесь ее не понимали. Можно с уверенностью сказать, что речь идет не о бытовом непонимании. В мемуарах эмигрантов первой половины 20 века, даже у очень доброжелательных авторов, есть описания ситуаций, когда Цветаева производила на окружающих это впечатление инородности, иноприродности, что по сути так и было, тем более, если встретился русский, - не Шестов или Ходасевич, способные понять это явление – Марина Цветаева. Даже Нина Берберова довольно жестко (эта «железная женщина») пишет в книге «Курсив мой», как на похоронах князя Волконского она прошла мимо одиноко стоявшей Цветаевой. «К ней никто не подходил и я прошла мимо», - написала она.А ведь она русская и, несомненно, что такая же сцена вполне могла иметь место в Москве.
И все же Цветаева назвала свои стихи «Тоска по родине». Это, по сути, ее особое психологическое исследование, изучение не массового, а уникального понятия ностальгии. И она разбивает пукт за пунктом те положения, которые, вероятно, слышала много раз в эмиграционной среде.
Но вот, почти уже в конце стихотворения появляется неожиданная строка: «Душа, родившаяся -- где-то» - душа, не человек. О родине человека Марины Цветаевой все сказано, немаркированный и вненациональный быт в эмиграции и в России описан сполна и поэт отдаляется от внешнего существования. Тогда возникает в тексте это ее слово – душа. И мысль переходит на другой уровень существования, туда, где пребывают не люди, а души. Смысл понятия «тоска по родине» становится совершенно другим - по родине души. Но отрицание связи с Россией-родиной здесь еще усиливается в каждой новой строфе. Заметьте, ни разу не прозвучало слово Россия – ее нет, она нереальна и потому – не Россия, а край.
«Край меня не уберег» - эти слова действительно пророческие, но пророчество сбудется позднее, через годы, когда семья Цветаевой вернется в Россию. Край на самом деле не уберег сам себя. В нем ничего уже не осталось от России Цветаевой – это чужая страна. Родина осталась лишь в воспоминании: «Роднее бывшее всего».
Проследите: родина, родимое пятно, роднее, родившаяся, родным – неслучайный ряд однокоренных слов создает сквозной слог РО (РА), вокруг которого раскатываются ра-ро из других слов: морока, равно, безразлично, край, дороге. И ни разу РО–ССИЯ!- которая, казалось бы, фонетически ожидается всем предыдущим строем.
Здесь, кстати, я хочу привести одно замечание Бродского о другом стихотворении Цветаевой: «Цветаева действительно самый искренний русский поэт, но искренность эта, прежде всего, есть искренность звука — как когда кричат от боли. Боль — биографична, крик — внеличен. Тот ее «отказ», о котором мы давеча говорили, перекрывает, включая в себя, вообще что бы то ни было. В том числе личное горе, отечество, чужбину, сволочь тут и там. Самое же существенное, что интонация эта — интонация отказа — у Цветаевой предшествовала опыту. «На твой безумный мир / Ответ один — отказ». Здесь дело не столько даже в «безумном мире» (для такого ощущения вполне достаточно встречи с одним несчастьем), дело в букве — звуке — «о», сыгравшем в этой строчке роль общего знаменателя».
Равные-ровные РА-РО, этот общий знаменатель «Тоски по родине», равномерно раскатываются по всей плоскости текста - и вдруг, действительно неожиданно, «встает», как бы поднимается над всем – это невозможное в других языках русское РЯ – рябина.. Но даже здесь никто не может утверждать, что Цветаева противоречит сама себе и в действительности она все же тоскует по России.Нет, рябина встретилась ей во Франции. Там она такая же. Она напомнила Россию? Конечно, это то «бывшее» - «роднее бывшее всего», забытая метка. И Марина Цветаева резко обрывает поток случайно нахлынувших чувств, ей дорога ее свобода. Но как она заканчивает стихи... Поэт выбирает единственно возможный для него путь воплощения вспыхнувшей русскости – это пушкинские звук и финал с его знаменитым распахнутым в будущее «но если...». А после этого лучше не продолжать, чтоб сохранить свободу...
Эмилия ОБУХОВА,
для "Русской Америки, NY".
|
