А на одной узловой станции поезд как раз шел медленно; и было уже сумеречно, Сергий привлек общее внимание к погоревшему от бомбежек и поэтому, должно быть, доставленному на запасные пути составу с изувеченным паровозом и такими же побитыми вагонами. Никто не обмолвился словом, но, конечно же, каждому подумалось,
как под бомбежкой загорелся поезд, как самолеты фашистские налетали, что происходило в этих вагонах? Скольких побило, которые выпрыгнули, которые погорели? То была первая мета войны, представшая взору. Тихо встретились, как на кладбище, и тихо разминулись в сумерках. Многие молчали, задумчиво дымя махорочными
цигарками.
Но был и забавный случай по пути, похохотали над парнем, когда Сергий опять кого-то опять-таки дернул за рукав:
- Посмотри! Колодцы какие здесь, вон видишь, колодец под козырьком, как крыльцо резное- расписное! Красота!
На что услышал ехидную реплику:
- А ты не на колодец смотри, крыльцо резное-расписное! А еще на войну едешь. Ты на деваху смотри, вон, которая берет воду из колодца. Смотри, какая загорелая, в майке, а сама, а задок! А ты мне колодец! Эх, инок, спрыгнул бы сейчас вместо тебя с эшелона, да
в дезертиры запишут!
Смеху было.
Надо сказать, и в самом деле люди как-то уж очень быстро распознавали, что он именно таков - олух, инок, юнец зеленый, - не туда смотрит, куда следует, хотя и ростом Бог не обидел, был высок, и в плечах не такой уж щуплый, и суждением тоже Бог не обделил, но правда и то, что во многом Сергий оставался еще подростковым типом, застенчивым и даже странноватым. Сергий и сам подчас думал об этом не без горечи, глядя на сверстников, на зависть быстро преодолевших угловатость, которые, не говоря уж обо всем другом, с женщинами запросто имели дела. А он! Приключилась было одна история с намеком на любовь и та как-то нелепо кончилась.
Вот опять же вчера на вокзале при посадке на поезд случай произошел странный, возможно, смешной, а возможно, и нет... Из головы не выходил всю дорогу. И все это оттого, что люди с первого взгляда узнают, кто он таков, бесхитростный, инок, да и только...
А дело было в том, что отправку их части объявили неожиданно, как по тревоге, рано утром. Трудно было сказать, почему столь срочно, но такова была команда. Война шла, и этим объяснялось все другое. А приказ есть приказ. Сборы шли в поспешном порядке. И вскоре выступили они из пригородного лагеря всей пехотой, рота за ротой и двинулись по окраинным улицам Саратова в направлении станции... Многие же в тех колоннах были
сами саратовцами, мобилизованными в армию. Проходя по улицам, иные из них шли мимо своих окон в общежитиях и домах, мимо фабричных ворот, где недавно еще работали. Как тут было молча миновать. Отсюда и закрутилась вся история. Никто, конечно, не помышлял выбегать из строя, такого командиры не позволили бы, но были
такие, что кричали на ходу в раскрытые по-летнему окна, чтобы попрощаться с родными. Или окликали прохожих, передавали приветы. И детвора дворовая набежала тут как тут с разных сторон, одни увлекая других: "Солдаты идут! Красноармейцы идут на войну!".
А тут еще женщины - жены, сестры, соседки! И все увязались, точно бы только этого и ждали, да еще кто в чем успел выскочить - какая бежала в тапочках, а какая и вовсе босиком да вприпрыжку, какая с полотенцем мокрым, как мыла голову, так и подалась, кто в драной юбке. Бежали они рядом с шагавшими строем в солдатских сапогах, напутствовали их на прощание, уходящих на войну, препоручая всех до едина самому Господу Богу; все до едина были для них в тот час одинаково родными, кровными; бежали да все напоминали наперебой поскорее возвращаться с победой домой, в Саратов, на Волгу, в родную сторонку, а одна горемычная кликуша плакала да выкрикивала все: "Сталину слава! Сталину слава!". А потом, уже ближе к станции, спохватились, запричитали бабы перед разлукой, вспомнили о себе, о беде своей и о судьбе, ибо было им чему убиваться, расставаясь навсегда с угоняемыми на фронт, ибо вся их жизнь отныне и целиком становилась жертвоприношением войне с вытекающей отсюда неизбежной, горькой вдовьей участью до скончания века...
- А ну-ка, женщины, не кричать! Не мешать движению! Разойдись!
Но никакие увещевания и строгие окрики командиров никак не действовали на них. Так они и шли - солдаты в строю, а рядом поспешавшие женщины и дети - по кривым улицам прибрежным саратовским, то на подъем, то вниз по спуску. И все дальше и дальше от Волги...
Не полагал Сергий, что так тяжело будет переживать расставание, первый раз в жизни прощался на миру. Душа истерзалась, хотя, как и другие, шагавшие рядом, пытался приободряться, улыбался всем, с кем встречался глазами, рукой махал, ничего, мол, все выдюжим. А как иначе! А про себя очень переживал, еще и потому, что не удалось попрощаться со своими - родители его уже были престарелыми людьми, он у них самым младшим родился. Одна сестра, старшая, жила в Казахстане, где-то на границе с Китаем, на пограничной заставе, вторая, Вероника, здесь же в Саратове, муж ее находился на фронте, жив или не жив, неизвестно, а у нее ребеночек, сама на работу, а малыша оставляла постаревшей как-то сразу в последнее время матери для присмотра, отец же - Воронцов Николай Иванович, всю жизнь проработавший на волжских нефтепромыслах
конторщиком, - в ту пору лежал в больнице, давно болел. Об этом обо всем написала Вероника в их пригородный лагерь, на полевую почту воинской части, где днем и ночью обучали их воинскому делу. Посещения родным не разрешались, и в этих письмах Вероника описывала все, что они переживали, и как ей трудно всюду поспевать - и на работе, и дома, и в больницу к отцу. Она всегда была беспокойная душа, все знала, за
всех переживала. Любил он свою сестрицу и за то, что Вероника была и открытой, и очень откровенной, все писала, как есть. Однако на последнее письмо сестры Сергий не ответил и не знал, будет ли отвечать, очень неприятно оно подействовало на него. Странное,
неловкое ощущение оставило на душе это последнее письмо сестры. Вероника писала, только откуда она все это узнала, что Наташка, его бывшая одноклассница, которую в школе называли "коминтеркой", потому что Наташка еще в седьмом классе сочинила стихи о Коминтерне, о том, как в Испании сражались коминтернские бригады за счастье рабочих и крестьян всех стран, и послала стихи таковые в Москву, а оттуда ей прибыло письмо с благодарностью, и это было событием в школе, она всем давала читать письмо из Коминтерна, так вот Наташка-коминтерка, шустрая и бойкая, потом стала активисткой, выступала на всех собраниях, ее все знали, и она всех знала. И был случай, как раз весной перед войной. Однажды он танцевал с ней на школьном вечере. Она сама его потащила танцевать, он стоял у окна, глядя на вальсирующие пары, когда она подошла вдруг, оставив своего напарника, и уверенно взяла его под руку: "Пошли, Сережа, больше всех с тобой хочу потанцевать!". И он повиновался ей, как пионер перед вожатой, хотя она была всего лишь по плечо ему. И откуда в ней было столько решительности? А он точно бы этого только и ждал, в жар бросило. И они включились в танцующую толпу. И с того началось.
Небывалые терзания испытал Сергий - так головокружительно было среди множества танцующих под музыку, точно бы незримый огонь исходил от вальсирующих, распаляя плоть и дыхание, так вихренно, так желанно было отдаваться влекущей страсти, и в то
же время тяготился многолюдьем, хотелось убежать из толпы, взлететь в небо с Наташкой, чтобы никто их не видел, и лететь, лететь все выше и выше, прижимая ее к
себе. А Наташка-коминтерка так здорово кружилась, она была, как резина, и упруга, и податлива, он же был поражен еще тем, что сковывавшая его поначалу неловкость отпустила его как с привязи и вместо этого возникло ощущение особой близости, очень быстро нараставшей между ними, - сердце колотилось все сильнее, невозможно было унять. И это притяжение все больше овладевало им, однако лица ее, находясь столь близко, когда так явственно ощущалось ее разгоряченное дыхание, лица ее он почему-то почти не различал и от волнения не понимал, что с ним происходит, и только когда она вдруг сказала: "Я знаю, Сережка, ты меня любишь, ты мечтаешь обо мне!", он увидел ее дерзко смеющиеся глаза и намеренно приближенное, внушающее лицо.
Сергий сильно смутился, такого он не ожидал и не был к тому готов, и хорошо еще, что не потерял темпа, продолжал кружиться. Хотел что-то сказать в ответ, что-нибудь такое шибкое, уличное, как это здорово получается у других ребят, - скажут, так дыхание перехватит, у него же получалось все всерьез. В ответ он хотел сказать ей, что, мол, он не думал об этом, насколько он любит ее, но она ему вроде нравится, даже очень нравится. Однако Наташка, как знала, опередила, перехватила, переиначила его намерение: "Не отвечай, Сережа, не отвечай, не старайся! Я же пошутила, - заговорила она, кружась и покачивая в такт музыки головой, - но, понимаешь, я же вижу тебя насквозь, могу сказать за тебя". Наташка приостановилась с краю танцующих, чтобы слышнее были ее слова. "Я всех вижу насквозь, кто о чем думает, - продолжала она. - В райкоме мне говорят, что я прозорливая комсомолка-пропагандистка. И тебя вижу. Ты любишь меня и скоро мне об этом скажешь! Ты ведь у нас всегда такой. Не как другие. Тугодум. Ой тугодум! Пока ты соберешься!.. Я все знаю. Ты ведь с девчонками еще никогда ничего! Так ведь? Да, ясное дело! Ну не скрывай! Я же вижу по глазам! Я же знаю тебя. Я все знаю. Скоро на тебя будут все вешаться! Это так здорово! А ты смотри у меня! Я первая! И ты будешь со мной!" Они снова двинулись в танце. Наташка не умолкала. "Будем всюду вместе ходить, - говорила она.
- Я буду выступать на собраниях, а ты будешь записывать для газеты, журналистом станешь. Ты хорошо пишешь, я знаю. Понимаешь, я боевая, я здорово речи толкаю, а ты зато умник, а мне как раз такой и нужен. Соображаешь?"
Вот такой разговор, то ли в шутку, то ли всерьез, надо ли было думать об этом или напрочь забыть, но в ту ночь Сергий не уснул, промаялся до утра, точно бы его ударило электрическим током. И решил он после этого написать ей сразу письмо, но потом порвал его. Всерьез писать показалось не совсем уместным, а просто так, ради забавы, как бы прилаживаясь к ней, Сергию было неинтересно.
|
