Раздался телефонный звонок, я поднял трубку и услышал знакомый, чуть с хрипотцой, голос Чингиза Айтматова. Он звонил из Брюсселя, где представляет свою страну -
Республику Кыргызстан в качестве Чрезвычайного и Полномочного посла в странах Бенилюкса. И после моих расспросов о здоровье (недавно Чингиз Торекулович
сильно болел), рассказал, что перед самым Новым годам окончил, наконец, рассказ, писать который начал более двадцати лет назад.
Конечно же, я сразу попросил знаменитого писателя разрешить опубликовать этот рассказ в газете "Русская Америка", и Чингиз Айтматов согласился. Итак, первая публикация нового рассказа Айтматова "УБИТЬ-НЕ УБИТЬ" - для читателей нашей газеты.
Главный редактор "Русской Америки": Аркадий Мар
Чингиз АЙТМАТОВ.
"УБИТЬ - НЕ УБИТЬ".
И только солнце останется не забрызганное кровью...
и конь ускачет без седока... Предсказание цыганки.
Цена человеческой жизни с каждым днем становится все меньше. Или так только кажется нам, живущим здесь и сейчас? Должен ли человек думать об этом в своей повседневности? Или - лишь тогда, когда он оказывается в пограничной ситуации? Или все уже решено за него и человек - просто марионетка в чьих-то руках? Рассказ Чингиза Айтматова - об этом. Он начал писать его давно, лет 20 назад, потом оставил. А закончил только накануне 2005 года. Мы рады предоставить вам возможность стать первыми читателями нового сочинения большого писателя.
Выводя самолет из зоны активного зенитного огня, летчик глянул вниз, чтобы удостовериться, насколько успел удалиться от обстрела, - внизу космато расстилался густой буро-зеленый лес, который как бы кренился набок вместе с ним на вираже, казалось, лес постепенно опрокидывался, грозя свалиться в некую бездну. В следующую минуту истребитель выправился в полете, и лес разом вернулся на свое устойчивое место,
слился с дымчатым горизонтом вдали. Мир обрел свои привычные контуры. Летчик едва перевел дух, и в это же мгновение перед самолетом возникло нечто неожиданное и
настолько внезапно, что летчик не успел сообразить, с чем он столкнулся в воздухе, - какая-то бесформенная масса тяжко врезалась сходу живым плотным телом. Самолет резко тряхнуло от удара, и на долю секунды летчик полностью утратил видимость...
То была огромная стая ошалело несущихся птиц, точно бы ослепших на лету...
Пилот облился горячим потом. Едва удерживая машину, чтобы не провалиться в штопор, он судорожно передернулся в отвращении от кровавого месива, размазанного на стеклах кабины при соударе с птицами.
Птицы первыми покидали эти края, не дожидаясь осени. Они улетали в самый разгар лета стаями и врозь, ночью и днем, улетали и бросали гнезда с недонасиженными яйцами, улетали от беспомощно взвывавших с вытянутыми шеями птенцов, кормившихся с клюва. Последними исчезали болотные совы, перестав ухать по ночам...
Разбегалось зверье...
И повсюду горели окутанные на многие версты едким клубящимся дымом лесные чащи, сокрушался по опушкам вековой лес - огромные сосны валились с треском, как в
буреломе. И содрогалась земля, извергаясь вокруг в сплошных взрывах, вскипающих от шквальных артобстрелов и ударов мин, от бомб, метаемых налетами с неба, от танковых штурмов, от встречного огня по танкам... Растерзанные взрывами ручьи растекались вкривь и вкось за берега, заливая исподволь низины и овраги. Один из танков, точно бы в самонаказание, навечно завалился в глубокий ров с водой, задрав средь поля дуло пушки круто в небо...
И все это происходило с неотвратимостью изо дня в день и не могло быть остановлено по той причине, что на данном рубеже, выражаясь военным языком, шла война фронтов. Фронт на фронт. Каждой стороне соответственно требовалось сломить оборону противника, развернуть решительное наступление, разгромить фланги и тылы врага, уничтожить живую силу. И каждая сторона считала своей задачей первой осуществить прорыв, первой начать то наступление...
Но покуда эта цель никому не удавалась. И покуда шла позиционная война, изо дня в день, изо дня в день...
А время шло своим ходом. И почти до самой осени на этом пространстве, именуемом военным театром, не смолкали стволы и орудия ни днем, ни ночью, ни в дождь, ни в ведро... Птицы в тот год так и не вернулись к своим гнездовьям, потоптанные травы так и
не смогли отцвести и осемениться.
Прифронтовые штабы, противостоящие на взаиморазгром, тем временем поспешно разрабатывали новые оперативные планы, доносили секретные планы о потерях, о
количестве убитых и раненых, и те и другие штабы доказывали в один голос одно и то же - необходимость наращивания ударного потенциала и потому одинаково просили у своих Верховных вождей еще и еще дополнительных резервов в живой силе, технике, боеприпасах: в одном случае ради одержимой идеи завоевания новых жизненных пространств, в другом - ради защиты тех же пространств. Но как бы то ни было,
и в том, и в другом случае резервы шли, силы снова убывали в боях, и снова шли...
Искромсанное войною лето между тем уже склонялось к исходу, и для каждой из воюющих сторон наступил последний срок изготовности, последний предел, за которым должен был грянуть прорыв, когда покатится по земле неудержимая сила - лавина наступления... К этому великому действу по крови, когда из всего сущего
только солнце останется не забрызганное кровью, в края, покинутые птицами, судьба сгоняла в ту пору многих людей, быть может, родившихся на свет именно для этого рокового события.
Один из них следовал сюда, сам того не ведая. Следовал в воинском эшелоне из города Саратова, из жаркой приволжской Предазии. В эшелоне все понимали, что едут на войну, но куда именно - на какой фронт, на какой участок, - это могло знать только высшее командование, солдатское же дело - куда погонят... И однако поговаривали, что направление пути - на Москву, и дальше, ясное дело, - дальше на фронт... Так оно и
получалось. Предсказать такое движение было совсем нетрудно.
Отъезжали из Саратова на склоне дня, а через ночь душного пути, после осточертевших за лето, повыжженных зноем приволжских степей и пошли, пошли проглядывать по сторонам то вблизи, то на отлете железной дороги зеленые рощи да хвойные леса, любо было глядеть - как писанные на старинных картинах. И даже прохладой заметно повеяло в раскрытые двери теплушек, набитых солдатами и стрелковым оружием. И вскоре леса
подступили вплотную.
- Глянь - какие леса побежали! Россия пошла, Россия-матушка! - переговаривались солдаты, точно бы сами были не из России, а из каких-то иных пределов.
Среди них находился один совсем молоденький, с виду долговязый, а солдатская одежда обвисала на нем, как отцовская, - Сергей Воронцов или, как прозвали его во взводе, Сергий, инок, а то и вовсе отец Сергий. К слову случилось, упомянул парень о Боге, что Бог не икона, а явление, а что такое явление, толкований его никто не понял, этого, однако, оказалось достаточно, чтобы зубоскалы принялись насмешливо величать его
по-церковному - Сергием да иноком. Удовольствие получали - Воронцову было всего девятнадцать лет от роду. Почему бы и не посмеяться над умником. А он и не обижался. Этот Сергий часами стоял у косяка, у поперечной перекладины вагонных дверей, больше всех торчал там в проходе. Другие играли в карты, у кого-то сохранилось даже что выпить после вчерашних проводов при посадке на вокзале, и, как водится, от вынужденного безделья в пути всякие разговоры велись галдежные в шуме и грохоте движения, иные же песни пели - себя слушали на дорожном досуге, а его, Сергия, все к дверям тянуло поглядеть на новые места, проносящиеся по пути. Больше всех глазел, любопытствовал по-мальчишески - в эту сторону, исконно российскую, Сергий ехал впервые, хотя и мечтал по окончании школы попасть на учебу в Москву, но теперь все это отпало, поезд мчал его на войну. А покуда жизнь шла в эшелоне, в движении, в выбегании с жестяным чайником на станциях за кипятком, в поедании солдатских паек да в смене попутных впечатлений после трех месяцев муштры в армейском лагере под Волгой. И всякий раз, завидев нечто необыкновенное, невиданное, подчас для других - бывалых - вовсе и не занятное, дергал Сергий кого-нибудь из рядом стоящих за рукав, погляди, мол! А там какая-нибудь срубная деревенька, прильнувшая к железной дороге, озерцо укромное в
камышах, какой-то чудак почему-то верхом на корове - вот это да, вот это кавалерист, высоченная труба в чистом поле близ завода с горящим нефтяным факелом наверху. Сергий все это объяснял, рассказывал, что факел в небе горит сам для себя, для сброса лишнего газа; у них, у отца, на нефтепромысле тоже была в стороне такая же труба с факелом. В темную зимнюю ночь, когда снег падает, очень красиво - факел в выси, снежинки кружат, а в небе - живой огонь. На Новый год, бывало, с матерью, с сестрами ходили любоваться факелом, по снегу шли, взявшись за руки. А когда возвращались домой, тепло, светло было в доме, стишки читали, мать пирожками угощала, отец - всегда строгий бухгалтер - и тот веселился. Чудак инок - не понимал, иные посмеивались - вспомнил стишки, пирожки... И это ему-то на фронт!
|
